Узник на воле

— Чем пахнет свобода?

— Свобода для меня пахнет любимой женой. Когда жена приезжает на свидание, нельзя проносить с собой никаких духов, потому что это алкоголесодержащие препараты. А тут ты выходишь, обнимаешь – а она пахнет. Вот для меня это первый запах свободы.

— Сейчас, когда прошло три года с момента твоего ареста, скажи, в чем была суть дела?

— Суть конфликта, как обычно бывает в корпоративных спорах, была, конечно, в деньгах. Я был партнером с одним известным человеком...

— ...которого звали Владимир Слуцкер.

— Абсолютно верно, которого звали Слуцкер. У нас была совместная девелоперская компания. Когда по одному из проектов близилась финальная стадия, то есть реальные большие деньги, он посчитал, что со мной он делиться не будет. Иными словами, выгонит меня из бизнеса. Ему оказалось дешевле и проще меня посадить, чем делиться.

— Говорят, что в 90-е при таких раскладах могли и убить, так что ты еще отделался легким испугом. В этой связи вопрос. А как ты мог вляпаться в партнерство с таким человеком, как Слуцкер? У вас на финансовом рынке все знали, у нас в журналистике все знали, кто он такой.

— Я могу сказать, что моя жена Ольга была категорически против бизнеса со Слуцкером. А у нас в семье был друг, который меня со Слуцкером познакомил еще в 2001 году. Он сейчас работает заместителем Мордашева по GR. Он бывший подполковник КГБ, приятель моей бабушки. Егоров Алексей. Когда я решил уходить из банковского бизнеса и создавать свою компанию, я решил с ним посоветоваться. Егоров сказал, что Слуцкер со своими странностями, но, в принципе, мужик нормальный.

— То есть жена тебя отговаривала, но тебя это не остановило.

— Я совершил большую ошибку, что не поверил Ольге или хотя бы не перепроверил информацию по другим источникам.

— Значит ли это, что ты просто был не очень разборчив?

— Да, верно.

— А сколько тебе было лет на тот момент?

— 30.

— А расплата за неразборчивость скоро наступила?

— Мы работали четыре года до моего ареста.

— Ты понимал, что твой арест был следствием твоей собственной ошибки?

— Только сейчас понимаю. До этого я не очень понимал, что такое риски. Я работал в крупной структуре, где за меня устанавливали лимиты по размерам сделок, где работала служба безопасности, которая мониторила контрагентов. Моей задачей были собственно расчеты. И, может быть, злую шутку со мной сыграла не только моя неразборчивость, но и доверчивость, воспитанная жесткими правилами игры на финансовом рынке, где слово стоит денег. Ну и недоучет такого фактора, как репутация.

— Я немножко про другое: шлейф историй, который тянулся за Слуцкером, делал из него все-таки нерукопожатного человека. И это тебя не остановило? Может, потому что ты сам был такой?

— Это был мой первый опыт самостоятельного бизнеса, и мне казалось, что сильный – он и должен быть сильным...

— Где тебя арестовали?

— В офисе.

— То есть ты весь такой в костюме и галстуке оказываешься в Бутырке.

— Не сразу. Первую ночь я провел на Петровке, 38, в Бутырку меня перевели на следующий день – сразу после избрания меры пресечения.

— Но тем не менее всего один день душ не принимал. Какие впечатления были от Бутырки?

— Я не могу представить, что в центре Москвы существует такой параллельный мир, неадекватный сегодняшним представлениям о цивилизации. Первое, это люди, которые нас там встретили. Скотское отношение к арестованным, даже еще не осужденным людям меня совершенно поразило.

— А ты все еще в костюме, в галстуке?

— Нет, галстук я уже снял и убрал в карман. Понимаешь, это скотское отношение, оно не диктуется никакими причинами типа необходимости кого-то строить, соблюдать безопасность и так далее. Это просто скотское отношение, вошедшее в привычку.

— А ты огрызался?

— Ну, в общем, да.

— А по морде получал?

— Было дело. Но не от сотрудников, а от других заключенных, которые пытались меня прессовать на предмет оплаты за этап. Вымогала деньги администрация через «своих» заключённых. Это было потом.

— А когда ты костюм снял?

— Когда мне передали джинсы и майку. Было лето и очень жарко.

— Как ты привыкал к тюремному быту?

— К нему нормальный цивилизованный человек привыкнуть не может. При невыносимой жаре в камере мусор выносили раз в неделю. Мыться — тоже раз в неделю. Говорить можно было только о выживании и соблюдении элементарных гигиенических норм. Чтобы не заразиться какой-нибудь дизентерией.

— Ты наверняка был уверен, что это дурное наваждение вот прямо сейчас закончится, морок развеется – и ты свободен. Как долго это продолжалось?

— Долго. До приговора и кассации, то есть до того, как я приехал в тамбовскую колонию, у меня еще была надежда. Потом, когда я столкнулся с Мосгорштампом (то есть Мосгорсудом), более того, после того как мы выяснили, какие документы в деле сфальсифицированы, появилось ощущение, что победить это невозможно. Я себе запрещал думать о том, что этот кошмар может закончиться. Это очень тяжело психологически с точки зрения организации нормального быта. Ты перестаешь читать, перестаешь заниматься спортом, ты ждешь. Это катастрофически влияет на здоровье. Только когда я через год попал в зону и перестал ждать, я стал нормально заниматься собой. Я понял, что надо настраиваться на долгую, изнурительную борьбу и сохранять здоровье. Ты понимаешь, что это время всё равно не должно пройти зря и надо читать, думать, запоминать. Даже за несколько дней до решения Верховного суда о моем освобождении, я запрещал себе об этом думать. Вообще-то потому, что привык к этому запрету.

— Насколько важна поддержка извне?

— Без поддержки человек теряет здоровье и полностью отрывается от того, что происходит на воле. Ты рискуешь стать совсем «несовременным» человеком. Но главное — быт. Когда попадаешь в колонию, тебе полагается одежда, смысл которой, на мой взгляд, в том, чтобы быстрее свести тебя в могилу. Эта обувь, эта роба, все постоянно мокрое, не сохнет. Без передач невозможно. Даже если ты зарабатываешь, ничего невозможно купить в ларьке.

Я все время ел сало, которое передавали. Сало спасает от туберкулеза. Везде же сыро и холодно. У нас в бараке зимой было + 8.

— Кто тебя научил жить в тюрьме? Кому ты хочешь сказать спасибо?

— Я сидел в камере с Максимом Дударевым – это бывший чиновник российского фонда управлением имущества, он, между прочим, организовывал аукцион по продаже «Юганскнефтегаза». К тому времени он уже сидел несколько лет, его привезли из зоны в Москву по какому-то другому вопросу. Он учил меня всяким бытовым хитростям. Я ему очень благодарен.

— Какие сны тебе снились?

— Сны снились очень простые: я сижу в тюрьме, открывается дверь – и я выхожу. После, наверное, уже в середине судебного процесса, когда у меня были конфликты внутри тюрьмы, мне сны вообще перестали сниться. Я спал очень мало: в камере круглосуточно горел свет. Курили, говорили на пяти-шести разных языках. В камере было 24 человека. Не заснёшь. А когда попал в зону, сны стали сниться во основном «по прочитанному». Я же очень много читал.

— А первую книжку какую прочитал?

— Первую не помню, а второй был «Фауст» Гете. Я не понимал, что такое Фауст, пока сам не задумался о смысле жизни. Потом читал Дмитрия Быкова. Потом были «Братья Карамазовы». Потом Улицкая. Таких авторов, как Кафка или Камю, я бы в обычной жизни читать не взялся. А прочитал с большим удовольствием.

— Ты вообще в детстве много читал?

— В детстве много. И всё. Потом была работа. Читал в основном специальную литературу.

— А ты помнишь, когда Оля первый раз пришла? Помнишь это первое свидание?

— До сих пор мурашки по коже бегут. Как бы правильнее подобрать слова? Это было очень эмоционально. Мы какое-то время даже не разговаривали, просто смотрели друг на друга.

— Свидание было через стекло?

— Нет, конечно, это было нелегальное свидание, купленное за взятку. Нам следствие не давало возможности встречаться. Оля первый раз пришла официально, когда мое дело было передано в Пресненский суд. А до этого мы встречались нелегально. Так что сначала, на первом свидании, когда начали говорить, то говорили не по делу. Второй раз, конечно, уже по делу. А первое свидание... это было одно из самых сильных эмоциональных переживаний в моей жизни.

— Насколько болезненно ты переживал материальные потери?

— Как раз этот момент меня беспокоил только в одном ключе, а именно в том, чтоб у Оли до момента моего возвращения в материальном плане все было в порядке. Все ли будет потеряно, сколько будет потеряно, меня уже не интересовало. Я как-то очень быстро понял, что самое важное – это сохранить отношения. Что, если удастся сохранить здоровье, деньги – дело наживное.

— Давай теперь к последнему этапу. Вот ты приехал в Губаху, на север Пермского края, в колонию-поселение. Стал работать на водокачке, у тебя появилась кошка Мася. В какой момент ты понял, что дело близится к развязке?

— Когда я снял робу, одел обычную одежду и увидел другое отношение к себе. Там ведь, на станции Половинка, суровые места. И разные люди сидят. Есть те, у кого срок заключения кончается, например, в 2032 году. И вдруг стали приходить сотрудники колонии и жаловаться на какие-то свои бытовые неурядицы. Просто говорили. Я понял, что охраняющие меня люди – нормальные и адекватные и ждать подлянки с их стороны уже не надо.

— Сколько времени ты провел в Губахе?

— Почти год.

— Тюремный опыт для тебя опыт или страшный сон?

— Конечно же, это опыт.

— Чему ты научился?

— Во-первых, я посмотрел на себя со стороны. Переоценил очень многие вещи. И, будь я знаком с собой, таким, каким я был пять лет назад, я бы руки себе не подал. Во-вторых, я понял, что окружение в любой жизни играет ключевую роль. Понял я то, что нельзя идти на компромиссы – как со своей совестью, так и с отдельными, так сказать, чиновниками. Надо занимать предельно принципиальную позицию. И, наверное, самое главное, это вынужденный опыт умения находить точки соприкосновения с самыми разными людьми, с которыми в жизни не может быть ничего общего. Ну, например, сидишь в камере. Как делить общий шкаф? Кто-то хочет почитать, кто-то хочет поспать, кто-то хочет поиграть. Люди друг другу начинают мешать. Более того, когда люди видят, какая у тебя статья — бизнесовая, то есть есть деньги, начинают просить помочь. Как отказать? Как себя вести? Или как помочь так, чтобы не сели на шею? Как сделать так, чтоб весь лагерь к тебе потом не пришел? Уметь отказать и не обидеть. Уметь объединить людей. Налаживание отношений в сложных ситуациях, когда не существует простой формулы «купил – продал».

— Зэки говорят о политике? И ругаются ли по этому поводу?

— Нет. Вообще стараются обходить острые углы. Кто подолгу сидит, даже не ругается матом. Интересуют, конечно, амнистии, поправки в УК – но ведь это не вполне политика. Просто политикой интересуются те, кто ходит в библиотеку. Это из 1500 человек сто. И сидят эти сто по самым разным статьям: по экономическим, за наркотики. Газеты и журналы зачитывают до дыр, а потом приходят обсуждать. Но в основном это люди старшего возраста. В тюрьме это после 35. Библиотекарем я тоже успел поработать, поэтому знаю.

— О чем мечтают зэки, кроме как о свободе?

— О женщинах мечтают, о наркотиках. Зависит от степени испорченности. Экономические ребята, с кем я сидел, мечтают на 99,9 % о том, что выйдут и уедут отсюда. Из России.

— У тебя в Губахе появился помощник – предприниматель Юра Филин, который постоянно приезжал, привозил продукты, теплую одежду, книжки и газеты. Ты ему сразу стал доверять?

— Первый раз он приехал, со мной не встретившись. Передал передачу, продукты, книги. Пролистывая книгу, я увидел его визитную карточку и ему позвонил. Было не то что доверие-недоверие, я пытался понять резон человека – зачем он это делает. Но всякая настороженность исчезла просто из-за набора книг, которые он привозил. Уже потом мы очень много разговаривали, обо всем, и я понял, что мы мыслим одними категориями.

— А ты бы мог по отношению к кому-то так себя вести?

— Раньше нет. У меня вообще было отношение к людям, о котором мне сейчас стыдно говорить. Я и не уехал за границу, когда все говорили уезжай, – из-за той же своей самоуверенности. Я был уверен, что это не случится со мной, а потом был уверен, что суд разберется. В тюрьме я уже считал, что уехать было необходимо в той конкретной ситуации.

— А ты жалеешь сейчас, что не уехал?

— Да, жалею. Я говорю все-таки с точки зрения человека, реально находившегося в заключении. Всё, что получилось, и Юра Филин, и как это все сложилось в конце – это нереальная удача. Это жизнь, мы ее сами делаем, но рассчитывать на это было невозможно. Этот опыт, который я приобрел, – он бесценен, он изменил меня.

— Ты сказал, что такому, как ты был пять лет назад, ты бы руки не подал. Вот представь, что ты уехал куда-то, например во Францию, деньги были. И ты не переменился. Ты бы хотел?

— Нет

— Что сделала твоя жена, для того чтобы ты вышел из тюрьмы?

— Всех зае...ла.

— А конкретно?

— Ольга смогла предать моему делу максимальный резонанс. Поскольку мое дело является типичным, то мы получили поддержку большой части общества. Запросы и жалобы в прокуратуру, суды и СК пишут все — и моя жена написала их сотни. Ноу-хау одно: максимальная открытость, максимальная публичность.

— Как ты провел последние дни, когда уже знал, что 20 сентября состоится Верховный суд и тебя, скорее всего, освободят?

— Старался об этом не думать. Увеличил физические нагрузки, стал больше читать. Старался не думать об этом. Ольга сказала мне потом, что я был последним, кто позвонил после заседания суда. А я просто заснул.

— А что ты будешь теперь делать?

— Я думал об этом все время заключения. Во-первых, я, конечно, снова буду заниматься бизнесом. Но, пройдя через это все, я прекрасно понимаю, что заниматься только бизнесом я уже не смогу. Столько было пережито и увидено, столько я оценил и переоценил, что мои знания и моя энергия могли бы быть полезны для других. Без гражданской позиции, без участия в том, в чем я могу участвовать, я себя уже не мыслю. Характер многих уголовных дел и схемы их похожи. Самые болевые точки в гулаговской системе надо менять. Наказание при осуждении – это ограничение свободы, других прав нас не должны лишать, а лишают. Права на медицину, здоровье, права на человеческое отношение, права на труд. Мужики в тамбовской колонии за тяжелую работу в две смены получают по 70 рублей. А должны получать обычную минималку. По закону. Воровство и коррупция страшные. Человек, который пройдет зоны и выйдет, в современной ситуации не будет адекватным членом общества. Насмотревшись всего этого, он выходит в сто раз более озлобленным и опасным для общества.

— Твой путь, такой банальный в начале и такой небанальный в конце, может ли он стать типичным? Могут ли другие люди победить систему?

— Пока это единичный случай, но шансы есть. Они минимальные, но бороться надо. Конечно на 99,9 % мое освобождение – заслуга моей жены, ее открытой, аргументированной позиции.

— А как же ты уедешь, если ты собираешься помогать другим?

— Пока есть некий шанс людей вытаскивать, это надо делать. Но, если мы будем понимать, что начались репрессии, тогда надо валить. Здесь нельзя зарекаться.