Умер Алексей Балабанов

Этот год для русского кино — такая же черная дыра, как для американской литературы 1910-й, когда с разницей в полтора месяца умерли Марк Твен и О.Генри, из которых, собственно, вся американская литература тогда и состояла. В конце февраля умер Герман, бывший главным национальным режиссером на протяжении двадцати лет и уступивший первенство Алексею Балабанову с ревнивыми проклятьями. Громко злился на него за расизм — но чувствовался и гнев побежденного учителя: слишком близкими тропинками ходили. Оба снимали дальнюю пассионарную Россию и парадоксальную взаимную ненависть русских, вылившуюся в полуторавековую гражданскую войну. Даже начинал Балабанов с того, чем Герман закончил: притчи об аномальном Средневековье, в которое попадает извне посторонний наблюдатель («Замок» и «Хроники Арканарской резни»).

Теперь вот и Балабанов умер.

Кто остался на трубе — вопрос риторический.

Звягинцев слишком космополитичен, слишком понятен европейскому разуму — как и его предтеча Тарковский. Национальный гуру традиционного (если угодно — отсталого) общества непереводим на чужие языки. Ну как объяснить иностранцу юмор Гайдая — от «Уж лучше вы к нам» до «Куй железо, не отходя от кассы»? Бытовые детали Германа Европа считала особенным вычурным сюрреализмом — те самые 12 унитазных сидений на гвоздиках у дверей коммунального сортира. Балабанова дискриминировали за реакционную мораль.

Как и его страна, он был сдержанным ксенофобом. К немцам получше, к евреям не очень, к Дальнему Востоку — со всей душой, к ближнему Кавказу — со взаимной непримиримостью. «А ты горец, Иван» — эту фразу чечена он, видимо, не прочь был услышать в свой адрес — чтобы ответить хмуро: «Я на равнине живу». Декоративные поцелуйчики с малыми корпоративными и вспыльчивыми этносами как-то враз достали страну — идя вразрез с европейским капитулянтством.

Вместе с большой нестоличной родиной держал себя убежденным сексистом. В первобытных обществах, где все решает мускульная сила, у женщины номер шестнадцатый. На вопрос «Плейбоя», по каким критериям отбирал девочку для «Груза 200», сказал без обиняков: «Чтоб готова была раздеться перед камерой». Ответ универсальный для большинства его актрис.

Брыкался с журналистами. Пил. Нелюдимствовал.

Первым открыл, что разноэтажную Россию сегодня способна объединить только бандитская тема («Бумер», «Бригада», «Мама, не горюй» были уже после «Брата»). Что никаких более нравственных скреп, кроме теоретически обоснованного грабежа, в стране нет. Ни общего телевидения, ни армии, ни флага, ни денежной единицы, ни песен, ни великой Победы. Потому и не снял за 20 лет ни одного фильма о Великой Отечественной, что трети нации она совершенно безразлична.

Нация все более увлекается Сталиным. Как медиатор русских вожделений, Балабанов решил объединить две господствующие мифологемы — Сталина и свой коронный бандитизм — и сделать кино про архиперспективный и не осмысленный Россией этап: Джугашвили-налетчик. Червончики-мильенчики, гоп со смыком — это буду я. Меня зовут Гиви, дэвушка. В такого Сталина могли влюбиться не как в Бога, а как в Брата — то есть окончательно.

Это было бы постмодернистски блестяще, но совершеннейший сатанизм.

А на то у Балабанова был любимый анекдот, как иностранец попрекает русского, что он-де дьяволу душу продал, а русский так подарил. «Я подарил — я же и обратно возьму», — ответил русский.

С душой Балабанов предпочитал разбираться самостоятельно. Так часто говорил в интервью, что после пятидесяти в режиссуре делать нечего, и так не желал бросать профессию ни в 50, ни в 53, что возникала, как в анекдотах говорят, неувязочка.

18.05.2013 он для себя эту проблему решил.