Ум за разум

фотография: Андрей Ковалев

Наука — это детективное занятие, Шерлок Холмс и доктор Ватсон в чистом виде: никакой рутины, ты раскапываешь факты, пытаясь понять, «кто кого убил».

Ту часть когнитивной науки, которой занимаюсь я, можно назвать мозг и язык — она изучает то, как человек ­мыслит и говорит. Ну вот, например, как маленький ребенок умудряется овладеть своим первым языком. Он — что угодно, только не магнитофон. Если бы он просто слушал, что говорят взрослые, ему бы нужно было лет сто на обучение. По сути, младенец — «инопланетянин»: за 2—3 года он должен освоить законы природы и общества в том мире, куда он попал. У всех у нас есть ­генетическая база для освоения языка, «модуль» или что-то такое, что не просто помогает классифицировать какие-то явления: несчастное дитя должно декодировать тот язык, в который оно родилось, то есть сделать то, что с трудом удается всем лингвистам Земли. И его мозг должен написать себе виртуальный учебник этого языка и справиться с огромным количеством неправильностей, которые он слышит. Ведь даже в интеллигентной семье просто в разговорной речи много ошибок. Кроме того, он получает слишком мало материала для такого анализа. А ребенок должен выяснить, что из этого правильно, и сфор­мировать алгоритмы речи. Так вот — почему он говорит, несмотря на все эти сложности? Про это страшно интересно думать.

Оппоненты когнитивных наук говорят: бесполезно заниматься такими проблемами, как сознание, потому что неизвестно, что это такое. Когда человек думает о чем-то или решает какую-то задачу, а в это время мы смотрим, что у него происходит в мозге, нам говорят: «Ну и что? Где объяснение?» Это довольно сильная позиция, парировать тут тяжело. Еще когнитивные психологи возражают: «Нейрофизиологи никогда ничего не поймут, потому что у них нет теории сознания, а значит, можно только сопоставлять факты». Можно ведь сказать, что есть связь между количеством свадеб в Нижнем Новгороде и количеством нерестящихся рыб в районе Архангельска. И действительно — пики приходятся на весну. Но ведь настоящей связи тут нет: нельзя сказать, что чем больше свадеб, тем больше нерестящихся рыб. Предположим, что мы начинаем заниматься такими вещами, как интуиция. Я хочу посмотреть, что у человека происходит в мозге, когда он интуитивно принимает какое-то удачное решение. Исследований интуиции полно, но в ос­новном она описывается психологией, а поскольку нейрофизиологической теории сознания у нас нет, объяснить, как протекают эти процессы, очень сложно.

Или вот шизофрения. Это генетичес­кая болезнь, но есть много других факторов, провоцирующих нарушение функционирования нейронной сети мозга. При шизофрении нарушается межполушарный баланс — значит, и отношения в мозге не такие, как в норме. Наруша­ется знаковая система, мозг начинает порождать собственные миры, галлюцинации. Например, то, что для нас, здоровых, является ничем не приметным событием, для больного играет большую роль. Вот вы выходите из дома, и в то же время из двора выезжает серая машина. В таком совпадении ничего особенного нет, просто это значит, что человеку, который едет в серой машине, нужно на работу к тому же времени, что и вам. Больной шизофренией будет это трактовать как особое событие: за ним следят или это какие-то темные силы. Мозг такого пациента может работать вхолостую: порождать сигналы, которые будут для него речью, запахом или видениями, — для него они — вполне реальные ощущения, хотя на самом деле ничего этого нет, это галлюцинации. Сотни лабораторий в мире занимаются шизофренией с точки зрения психонейролингвистики: исследуют мышление, речь. Мы тоже работаем на этом поле уже много лет. У больных шизофренией или аутистов нарушена способность строить модель сознания другого человека. Когда вы с человеком разговариваете, вы представляете, на какие слова у него будет нормальная реакция, на какие — резкая. То есть вы ставите себя на место собеседника. Если вы не будете прогно­зировать поведение человека, с которым общаетесь, вас ждет провал. Называется это — способность строить модель «дру­гого». Она нарушена у детей-аутистов и больных шизофренией. Как специалисты в нейронауках мы можем сказать, что у таких людей нарушены зеркальные системы в мозге, что не дает возможнос­ти строить правильную картину окружающего мира. Люди с этой способностью не рождаются, она развивается. Маленькие дети не могут представить себе, что есть какие-то знания, которыми обладают они, но которых нет у других (например, припасенная конфета в кармане). Поэтому совсем маленькие дети не врут. Когда они подрастают и начинают привирать, с точки зрения психологии это считается очень хорошим показателем: их мозг развивается правильно. То, что врать нехорошо, им потом объяснят.

Разумеется, научные исследования могут помочь лечить больных шизофренией или афазией. Хотя в первую очередь мы занимаемся тем, что относится к фундаментальной науке, знанием ради знаний. Но когда вы этими знаниями обладаете, вы можете ставить верный диагноз и помогать людям. Это все время происходит. Мы занимаемся разработкой тестов, с помощью которых можно выяснить, что именно «сломано» в психике пациента. Понятно, что половина дела — найти нарушение, только после этого можно лечить. Когда речь идет о мозге, лечение не сводится только к лекарственной терапии, которая меняет биохимические процессы. Необходимо научить человека чему-то заново, а это больше похоже на педагогику. Реабилитация больных с нарушениями языка и мышления — это фактически обучение. Например, человек забыл синтаксис своего языка — это знание нужно восстановить, но для начала надо понять, что утрачен именно синтаксис. Для того и нужны фундаментальные исследования. Никого ведь не устраивает ответ «все плохо».

По содержанию речи человека можно определить, какой у него интеллект, но если человек запинается, забывает слова, путано говорит — это не значит, что он глуп. Если вы послушаете или почитаете, как говорят или пишут гениальные люди, то обнаружите, что нередко это почти бредовые потоки сознания. Кстати, вот почему сложно исследовать речь при шизофрении: мы узнаем, какое мышление у пациента, по тому, как он говорит. Но отделить, где у него нарушение речи, а где нарушение мышления, — довольно трудная задача. Ущербность речи может сказать и о том, как работают определенные участки в мозге. Например, может быть так, что скорость мысли у человека сильно опережает то, как у него строятся фразы. То есть речь не успевает строиться, поэтому выглядит как обрывки и клочки.

Ясно, что такие сложнейшие вещи, как речь, мышление, память, сознание, интуиция, озарение, могут изучаться в XXI веке только с помощью конвергентных технологий, которыми и владеет когнитивная наука. Это и нейронауки, и генетика, и лингвистика, и экспериментальная ­психология, и антропология, и семиоти­ка, и искусственный интеллект, и математическое моделирование когнитивных процессов.

Какая разница, что у человека написано в дипломе? Главное, что он знает, как у него работают мозги. Сейчас я с равной силой играю на трех полях — лингвисти­ческом, психологическом и физиологическом. Людей на границе областей знаний становится все больше. Но тех, у кого буквально две специальности, как у меня (доктор биологических и филологических наук. — БГ), в России совсем мало. Если, предположим, я занимаюсь языком в связи с мозгом — как должна называться моя специальность? Если бы я стала перечислять список дисциплин, которые я в своем «кошельке», так сказать, держу, то их будет как минимум десять. Чтобы заниматься нейролингвистикой, я должна знать пси­хологию, патологию языка и мышления, искусственный интеллект, лингвистику, конечно же. Когда вы идете к дантисту, вы же не рассказываете ему, как свер­лить зуб. Но все думают, что знают про ­глаголы, синтаксис. Они думают, что если умеют говорить, это и есть лингвистика. Да и в принципе сложно общаться с представителями любых наук, потому что очень трудно найти общий язык. Мы говорим на разных, буквально «иностранных» друг для друга языках. Даже когда вы обнаруживаете общие термины, это только хуже. Потому что под одним и тем же словом разные науки имеют в виду разное. Уж лучше бы не было и общего, чтобы было откровенно: учишь чужой язык — и все. Это трудно, но для этого мы и пытаемся организовать новое образование.

В СПбГУ уже открыта лаборатория и действует магистерская программа по когнитивной науке, я читаю курсы психо- и нейролингвистики на филоло­гическом, медицинском и биологическом факультетах и на факультете свободных искусств и наук. В Курчатовском инсти­туте существует мощный НБИК-центр (нано-, био-, информационных и когнитивных технологий), я в нем как раз отвечаю за букву «к», в 2009 году был создан отдельный факультет, где обучение ведется с позиций конвергенции разных областей знаний.

Насколько моя жизнь была бы легче, если бы раньше существовали места, где можно было бы так учиться. Если бы у меня мозг был лучше, чем он у меня есть, и я бы начала все снова, я бы сна­чала получила математическое или ­физическое образование. Во-первых, такие науки страшно интересны, во-вторых, они тренируют мозг. Или если бы я начинала сейчас, пошла бы в микро­биологию, генетику. То есть для начала — потом, может, пришла бы туда, где я сейчас.