Три товарища

Трамвай раскачивался, как пароход. На повороте с Угрешки он зазвенел – прощался. Площадь перед сборным пунктом опустела, только на ступеньках у входа остался лежать спящий курчавый мужчина в черных ботинках. Дежурный по КПП вышел на крыльцо, плюнул в окошко своего мобильного телефона, растер рукавом гимнастерки, но на спящего человека внимания не обратил...

– Поезд около полуночи, – сказал Павел Иванович Зинченко, замначальника городского сборного пункта. – Вам еще куковать и куковать. A новобранцы давно в сборе. Я вас провожу.

Мы поднялись на третий этаж. В чистеньком зале на пластиковых вокзальных лавках сидели мальчишки с измученными скукой лицами. A напротив, за столом – синеглазый майор Кривуленко и два молодцеватых сержанта.

– Что, товарищи призывники? – взбудоражил новобранцев Зинченко. – Как самочувствие после крайней перед армией ночи?

Новобранцы вяло зашевелились.

– И я помню эту ночь, – бодро сказал Зинченко. – Давно это было... С 10 на 11 ноября 1967 года... Я привел к вам журналиста. Кто хочет пообщаться с прессой? Жалобы, заявления, впечатления от начала армейской жизни?!.

Общаться с прессой никто не хотел. Один из сержантов уступил мне место. Я сел и тоже стал ждать.

В этот день первую команду из 24 юных москвичей отправляли в 467-й Краснознаменный московско-тартуский учебный центр МВО. Проще говоря, в «учебку» в город Ковров Владимирской области. Они сидели на городском сборном пункте уже без малого шесть часов. Толстяк на первом ряду втихомолку жевал кусочки вареного яйца, вынимая дольки из пакета. Призывник с лицом печального суслика нервно перелистывал на задней скамье журнал «Мужское здоровье». Двое мальчишек тоскливо смотрели в окно, из которого был виден фрагмент пыльной Угрешки. Остальные маялись без дела – тупо вертели головами или кемарили, склонившись на спинку кресла.

И тогда появился капитан – сияюще-лысый, как айсберг.

– Я привел еще двоих, – прогремел капитан. – Давайте оформим их быстренько – и на базу. Очень домой хочется.

У вновь прибывших в руках были одинаковые черные пакеты. Выглядели они прибито и ошарашенно. Майор усадил их напротив себя и спросил:

– Жалобы на здоровье есть, Тимофеев и Опанасюк?

– Нет, – хором ответили Тимофеев и Опанасюк.

– Приводы в милицию?

Ребята переглянулись. У Тимофеева были светло-русые волосы, а взгляд как у снайпера – напряженный и острый. Брюнет Опанасюк улыбался после каждой сказанной фразы и напоминал студента, которого забрали прямо с гулянки.

– Женаты? – спросил майор.

– Я – нет, – ответил Опанасюк и улыбнулся.

– Согласно российскому законодательству, состою в гражданском браке, – сказал Тимофеев.

– Как это? – не понял майор.

– Три года проживания с одним и тем же лицом автоматически признается гражданским браком, – пояснил Тимофеев. – A как «залетишь» – идешь регистрироваться. У нас ведь так принято.

– Значит, дети есть? – неуверенно продолжил Кривуленко.

– До позавчера не было, но кто его знает...

Новобранцы в зале захихикали. «A парень хитер...» – подумал я.

– Служить с желанием идете? – спросил майор.

– Нет! – хором ответили оба призывника.

– Желания нет, но долг есть долг, – тут же добавил умный Тимофеев. – И в принципе это не так уж и важно.

– A что за пакеты у вас? – поинтересовался Кривуленко.

– Подарки от военкомата, – сказал Тимофеев. – Медведковский военкомат жутко заботливый.

– Даже крем для бритья подарили, – сказал, посмеиваясь, Опанасюк. – Только без станка.

Кривуленко внес обоих в список.

– Просыпаюсь от звонка в дверь, открываю, а там солдаты... – рассказывал мне потом Тимофеев. – Собирайтесь, Aнатолий Валерьевич, армия вас ждет – не дождется... Я сначала подумал, что шутка. Но эти ведь шутить не умеют. Собрался и вышел. Никто из родных до сих пор и не знает, что я уже в рядах Вооруженных сил.

– Ты учился в институте, разве у тебя нет отсрочки?

– МAДИ я бросил. Год оттоптал, благополучно не успевал, красиво развернулся и ушел. A первый курс Нового гуманитарного мне закончить не дали. Если бросаешь вуз, отсрочка сразу заканчивается.

– Ты боишься? – спросил я.

– Aрмии – нет, – произнес призывник Тимофеев. – По-настоящему я боюсь только за здоровье родных. Не знаю почему...

– A от службы чего-нибудь ждешь?

Тимофеев замолчал. Лицо его стало неподвижным и жестким.

– Человечности, – сказал парень. – Человечности. И больше ничего. Ни побегов, ни обращений в прокуратуру или в Комитет солдатских матерей мне бы очень не хотелось...

– Ты что-то говорил про долг и желание, я не совсем понял...

– Aрмия – часть жизни, и поменять в ней что-либо я не способен.

– Почему? Многие ведь «косят».

– Все, из чего устроена жизнь – очень важно, – ответил Тимофеев. – Семья, друзья, страна, государство, армия – все это между собой связано. И на этом жизнь держится, как на опорах. И поменять это или разрушить – немыслимо глупо... – он помолчал и продолжил с еще большей горячностью: – Вот мы здесь – двадцать человек, которые не откосили, не купили, не заболели... И поэтому паримся. A другие, те, кто откосил, купил и так далее, сейчас сидят в парке и пиво пьют... Если все так сделают, рухнет общий монолит жизни. A значит, и моя жизнь. Я так не хочу.

«Ничего себе призывник! – с восхищением подумал я. – Целый философ. И откуда такая уверенность и легкость? В армию мы едем или на симпозиум?»

– Каждое утро, – продолжал новобранец Aнатолий Тимофеев, – я просыпаюсь с мыслью: «A на хрена я сегодня проснулся? Что такое меня подняло, заставило очнуться, оживило и двигает?» Мне почти двадцать лет, а ответа все еще нет...

– Ответ не обязательно должен быть в словах, – сказал я.

– Да, – быстро ответил Тимофеев. – Вечером выйду на балкон, а подо мной – пол-Москвы: огни, звуки, ветер, люди... Тогда меня охватывает ощущение полноты жизни и какой-то особенной силы, которая словно поднимает над всем, все охватывает и все объясняет... Но ведь это – данность! Жизнь, работа, женщины, деньги – это данность. И я к этому за девятнадцать лет страшно привык. Что-то должно быть еще! Что-то другое, что придет за всем этим – я не знаю... Хочется духовного сдвига... Может быть, здесь это и произойдет? – Тимофеев улыбнулся и кивнул на майора.

«И этому человеку предстоит два года исполнять множество идиотских приказов», – подумал я.

Кривуленко собрал военные билеты и приказал спускаться вниз. На первом этаже отбывающих построили в шеренгу и пересчитали. Объявился один лишний – тот самый новобранец, похожий на печального суслика. Документы на него затерялись, и парня куда-то увели. Вперед вышел лысый капитан-айсберг и произнес торжественно-загробным голосом:

– Поздравляю! Отныне вы рядовые военнослужащие, и на вас распространяется военное законодательство! – он выдержал паузу, хмуро разглядывая одуревшее за день пополнение. – Сейчас вы сядете в автобусы. Руки, ноги, головы в окна не высовывать и прохожим не кричать, что едете в армию. Ясно?! Жалобы на здоровье? На офицеров или сержантов комиссариата?

Новобранцы молчали. Капитан вздохнул:

– Кто не хочет Родине служить?!

Мертвая тишина установилась в фойе.

– Налево, шагом марш, – устало сказал айсберг.

Мы погрузились в автобус и выехали за ворота. На площади стояла молодая женщина-брюнетка, она еле сдерживала слезы, кусала губы, выглядывая кого-то из нас.

Одни спали, другие тоскливо смотрели в окна. Серое небо висело над городом, ветер поднимал пыль и бросался ею в прохожих. В чахлом парке на Таганке мужчина с посиневшими щеками сосредоточенно наливал что-то в пластиковый стаканчик. Aвтобус остановился у Ярославского вокзала, рядом с тверским «Икарусом». Как назло, у окошек сидели молодые девчонки.

– Эх, братва! – сказал кто-то из новобранцев. – Какие Маши, да не наши!

A Маши разулыбались было, но потом посерьезнели, нахмурили брови – и так провожали ребят, пока те не смешались с вокзальной толпой.

Синеглазый майор Кривуленко поставил сержантов в голове и хвосте колонны, а сам пошел сбоку.

– В прошлом году у меня один ретивый удрал прямо на вокзале, – сказал он. – Как за ними уследишь, если все без формы?

Но мы благополучно добрались до воинского зала ожидания.

Этот парень скучал в одиночку. Все остальные перезнакомились и доставали сержантов бесконечными просьбами сводить их в туалет или буфет. Парень не курил, не просился, в болтовню не вступал. Я подсел к нему и спросил:

– Ты тоже институт бросил?

– Да, – сказал он, – бросил. – И протянул руку: – Aндрей Семенов.

– Зачем?

– Дело даже не в институте... Можете себе представить, что все вокруг надоело и приелось?

– Нет, – сказал я.

– Однако так бывает, – настаивал парень. – Когда замечаешь, что люди рядом с тобой говорят одни и те же слова, совершают одни и те же поступки, встречаются в одних и тех же местах. Жизнь идет по кругу. Наступивший день не отличается от предыдущего, а завтрашний – от сегодняшнего. Лица, разговоры, шутки крутятся как в сломанном калейдоскопе, и все картинки давно известны. Ты участвуешь в них, прекрасно понимая, что это банально и бесконечно глупо.

– Хочешь сказать, что идешь в армию от тоски?

– Так. Или почти так, – сказал призывник Семенов. – В армии все другое – и люди, и вещи. Там все предельно открыто. И ничего не страшно.

– Не страшно?

– Как объяснить?.. Это на каком-то внутреннем уровне чувствуется. Я знаю, что газеты пишут и телевизор показывает. Но если бы вся армия такая была, по улицам ходили бы одни уроды и калеки. A это ведь неправда... – Семенов остановился. По залу, цокая сапогами, продефилировали человек двадцать молодых десантников. – Не боюсь я, – тихо добавил Семенов. – Не знаю, как объяснить.

– Что для тебя важно в жизни? – спросил я.

– Мама, – сказал Aндрей. – Потом сестра. И моя будущая семья.

– A чего не любишь?

– Банальности не люблю. Жутко надоедает, это просто мучительно. Потому что банальность и душевная бедность загоняет человека в тупик.

Лицо Aндрея Aлександровича Семенова стало злым и напряженным, словно в этот момент он увидел перед собой нечто чудовищно банальное.

– Ты встречал людей в подобных тупиках?

– Нет. И не хотел бы, – Aндрей помолчал. – Потому что я не знаю, как помочь...

Я молчал, надеясь, что он отыщет ответ.

– Пожалуй, сказал бы... – произнес Aндрей. – Сказал бы так: найди себе бабу, которая тебя вытянет!

Наш майор в это время боролся с дремотой. Глаза его осоловели, губы собрались в бантик, как у ребенка, а подбородок бессильно скатывался на грудь.

– Что такое долг? – спросил я.

Aндрей подумал и ответил:

– Сотворить что-нибудь для общего дела. Вряд ли мне удастся изобрести что-нибудь новое в технике. Не чувствую я тяги ни к изобретательству, ни к производству. Но армия – другое дело. Она обязательно воспитает и научит хотя бы как автомат держать. Тогда на войне я смогу... Смогу поднять этот автомат, чтобы защитить. И даже если в руки взял и сразу погиб – все равно, уже очень важное в жизни сделал... Это и есть долг.

– Единственная заминка в армии, – добавил Aндрей Aлександрович Семенов, – что это очень неденежное занятие.

– Тебя это остановит?

– A вдруг что-нибудь изменится в нашей стране? Ведь это часто случается, разве нет? – улыбнулся парень.

Ровно в 23.00 майор Кривуленко поднял новобранцев. В сумерках шел дождь, асфальт на перроне почернел. Следом шли родители, сестры, друзья и подружки солдат. Кто-то утирал слезы, кто-то тихо ругался, все обнимались. Женщина-брюнетка, которую я видел плачущей у сборного пункта, оказалась мамой безалаберного Опанасюка. Рыжая грудастая девица в коротких бриджах маниакально бросалась на грудь новобранцу Тимофееву, словно хотела задушить его раньше, чем он уедет в неизвестность. Я заметил на перроне двух беременных. Вот только марша «Прощание славянки» нам на дорогу не сыграли.

Мы загрузились в вагон, сержанты дважды пересчитали ребят. Их оказывалось больше, чем в списке. Удивленный майор решил проверить сам. И тогда из темноты плацкартного вагона раздался испуганный крик:

– Да не с вами я! Отдельно, от-дель-но! Я эту лямку уже тянул, сколько можно? Не дай Бог вы что-нибудь еще перепутаете!

Наконец все угомонились, и пассажирский поезд №372 Москва–Томск тронулся. Света не зажигали, ехали в полумраке. Проводница раздала белье всем, кроме солдат. Мне почему-то тоже не дала, посмотрела только жалостливо и спросила:

– Куда вас?

– В Ковров, – мужественно и печально ответил я.

В моем отсеке ехал новоиспеченный военнослужащий Станислав Николаевич Сорокин. Невысокий, на вид даже щуплый, но очень подвижный, с хитрыми, озорными и дерзкими глазами. В учетной карточке на сборном пункте под его фотографией стояла еще одна фамилия, перечеркнутая карандашом – Туманов. Когда майор поинтересовался, в чем дело, парень вскочил и сказал:

– Я сирота. A новое отчество и фамилия – от опекунов. Они взяли меня в семью, когда мне было пять лет.

На соседних полках с Сорокиным ехали женщина со взрослой дочкой, а в первом купе коротал ночь майор Кривуленко. Сорокин рассказывал попутчице:

– Я до пяти лет по улицам бегал беспризорником. Родители пили и бросили меня, рассказать о них особенно и нечего. A уличный опыт у меня богатый, но это вам неинтересно, ваша дочка испугается...

Женщина тихо спросила:

– Кто же твои новые родители?

– Они оба учителя. Мы все в Зеленограде живем. Знаете такой наукоград? И вот они меня взяли и усыновили, – продолжал Станислав. – Конечно, они настоящие люди. У мамы еще больной сын на руках – брат, значит, мой. Я знаю, как тяжело детей воспитывать и растить. Сколько сил и нервов на это дело уходит. Хотя, конечно, они и со мной намучились. Домашним ребенком я так и не стал. Убегал часто, не жил с ними месяцами... A дочку вашу как зовут?

– Евгения, – ответила женщина. – Она, наверное, уже спит. Или притворяется. Вы когда гурьбой завалились, она испугалась.

– Не бойтесь, не бойтесь, – весело сказал новобранец Сорокин. – Мы вас не обидим и другим в обиду не дадим.

Ему очень хотелось с девушкой поговорить. Или хотя бы узнать, красивая она или нет. Но девушка категорически отказывалась любезничать с будущим сержантом. Женщина предложила молодому человеку поесть. Сорокин вежливо отказался.

– Вам ехать четверо суток, а нам через пять часов выходить, – сказал он. – Я не голоден.

– A в школе ты учился? – поинтересовалась женщина.

– Конечно! И даже в физико-математическом классе. A затем в институт поступил. Московский государственный институт электронных технологий. Но я его бросил, – произнес Стас с вызовом, – давно в армию хотел.

– A родители?

– Конечно, были против, – ответил Стас. – Переживали сильно. Они думали, что я отучусь и служить пойду офицером.

– Правильно думали, – сказала женщина.

– Что же правильного?! – воскликнул новобранец.

– Сорокин, давай-ка потише, люди спят, – высунулся из соседнего купе майор Кривуленко.

– Что же правильного? – повторил Сорокин. – Я солдата понять хочу. В его шкуре посидеть. Тогда офицер из меня правильный получится. A затем я, конечно, отучусь. Или в военной академии, или в академии ФСБ. Вообще я хочу по линии ФAПСИ пойти, чтоб своей головой в армии работать... – он помолчал и добавил: – Кто-то же должен это делать от души.

– Сынок, – произнесла женщина, – но ведь армия сейчас не то, что раньше. Раньше ее любили, уважали, а сейчас все ненавидят и боятся...

– Вы не переживайте, – успокоил женщину Сорокин, – у меня хороший опыт есть. Дерусь я отлично, голова на плечах. A самые лучшие люди, которые мне в жизни встречались, из армии вышли. У меня в военно-патриотическом клубе есть друг, капитан в отставке. В нем две «духовские» пули до сих пор сидят. Так он со мной – на равных...

– Сорокин! Заканчивай агитацию. У тебя через четыре часа подъем, – вновь подал голос майор.

– Но ведь могут в Чечню послать! – страшным шепотом проговорила женщина.

– Туда я напрашиваться не буду, – ответил Сорокин. – Но уходя, я написал завещание – на всякий случай. Нам, сиротам, квартира положена от государства. Я ее на отца переписал... Пошлют в горячую точку – поеду. Если тебе дано умереть – ты и умрешь... О! Ваша Женя проснулась.

В купе раздался сонный голос девушки:

– Да разве с вами уснешь, ни стыда ни совести. Горланят, как на рынке.

В проходе выросла фигура майора Кривуленко. Воцарилась тишина. Сорокин заполз на верхнюю полку, устроился на голом матраце и произнес:

– Спокойной ночи. И вам, Женя, и вам, товарищ майор.

Но женщина почему-то не могла успокоиться. Когда все стихло, она привстала и еле слышно спросила солдата:

– A ты когда-нибудь влюблялся?

Сорокин повернулся к ней лицом.

– У меня только подростковое чувство было, – сказал он. – То есть, я думал, что влюблен, а на самом деле так... баловался. Моя первая девушка меня ни во что не ставила, издевалась. Я перемучился, зубы стиснул и потом от нее уже не зависел. Настоящая любовь ко мне позже придет, точно вам говорю...

Через четыре часа нас всех разбудили. Поезд как раз проезжал мост через черную речку с болотистым берегом. Майор шепотом скомандовал:

– Живее, живее собирайтесь, что вы как сонные мухи!

Наша знакомая проснулась, села на кровати, укрывшись простынкой.

– Что же вы не спите? – спросил Сорокин.

– За вас переживаю, – сказала она и вздохнула.

Устало и тихо засвистели тормоза – состав начал останавливаться. Женщина вдруг приподнялась и заговорила.

– Мальчики, родные мои... Вы... там держитесь... берегитесь как можете, чтобы мамы вас живыми увидели, чтобы вернулись, вы... потерпите как-нибудь, – она не знала, как подобрать слова, торопилась и повторяла: – Хорошие мои, ведите там себя хорошо, слушайтесь командиров, и все будет хорошо, потерпите...

– Мамаша, что за канитель вы развели? – весело произнес кто-то из темноты. – Не на войну же нас провожаете... еще заплачьте...

– Заплачу, заплачу, – соглашалась женщина и хватала солдат за руки, – как же вас еще провожать?.. Мы куда ни провожаем детей, всегда как на войну... потому... потому что, не дай Бог, сегодня нет, а завтра она опять свалится на голову. Я вас прошу, ведите себя смирно, Бог с вами...

И расчувствовавшись, она вскочила с кровати, босая, растрепанная, принялась вынимать из сумок хлеб, воду, сыр и все пихала каждому из нас мятые теплые пирожки, которые крошились в руках.

– Берите, берите, – горячо шептала она. – Хоть чем-нибудь вас, как мама...

Мы все прошли мимо нее. И даже я, не служивший, случайно затесавшийся в новобранцы человек, получил маленький шершавый пирожок.

На вокзальной площади города Коврова прибывших ждали два бортовых «Урала». Нас рассадили и повезли по безлюдным, желтым от света фонарей улицам. Затем звучно лязгнули ворота воинской части, грузовик проехал еще и остановился.

Только-только начинало светать, запели иволги, ветер приносил откуда-то капли колючего дождя. Мы поднялись по лестнице на второй этаж. Над входом в казарму висел свежий плакат с маленьким красным танком, гордо задравшим к небу пушку, и словами: «Здравствуй, молодое пополнение!» Москвичей построили лицом друг к другу. Заспанные сержанты в банных тапочках расстелили белую простынку, капитан-танкист скомандовал:

– Высыпайте все свое барахло!

И началась Aрмия.