Трехгрушевая опера

Фотографии: Михаил Галустов/photographer.ru

Как только мы выехали из центра Самары, таксист коротко осведомился: «Водку везешь с собой?»

Я покачал головой. «Правильно! — обрадовался водитель. — Менты все равно на входе все выливают. Прямо берут — и в землю, представляешь?» Словно бы в подтверждение его слов, мы немедленно проехали речку под названием Сок. «Первый раз на Грушу? Повезло тебе, успел. В этом году последний раз фестиваль, — доверительно сообщил таксист и, как в «Бриллиантовой руке», продолжил, не дожидаясь встречных вопросов: — А тут магнат один из Тольятти поляну эту покупает. Курорт будут делать. Для богатых».

Таксист не обманул — при входе на территорию Грушинского фестиваля действительно обыскивали и перетряхивали сумки. Я вздумал изобразить посвященного и пробормотал: «Нет водки. Водки нет». Щупающий сумку старшина неожиданно парировал: «А чего тогда приехал?»

Нельзя сказать, чтобы на Грушинском фестивале как-то уж очень много пили — однако же разговоры до утра практикуются сплошь и рядом.

Это был, что называется, хороший вопрос. Так получилось, что последние десять лет я зарабатывал на жизнь тем, что прислушивался к современной музыке и присматривался к людям, ею худо-бедно одержимым. За эти годы я успел заметить, что любители музыки — народец, доходящий в своей гибкости до совершенного бесстыдства. Люди готовы расписаться в любви к чему угодно — блатняку, хип-хопу, дискотеке восьмидесятых, советской эстраде, скинхедовскому року и пр. Остался единственный жупел — это КСП. Грушинский фестиваль — это какой-то пикник на обочине мироздания. Даже волшебное слово «трэш» не в состоянии извинить пристрастия к культуре песен у костра. Системная одиозность этого движения, что и говорить, она поражает. КСП в восприятии меломанов — это своего рода guilty pleasure, это даже не фу, это скорее фи. Люди готовы простить искусству все что угодно, но не простодушие, а особое рационализаторское простодушие как раз и составляет сущность КСП. Пожалуй, ни один музыкальный стиль в мире не выдавил из себя столь универсальной и всепрощающей (точнее, всеобвиняющей) строчки, как КСП. Попробуйте описать рок-н-ролл или рэп одной цитатой — не выйдет. С КСП это несложно. Лыжи у печки стоят. Это и диагноз, и приговор, и фразеологизм. Я, впрочем, никогда не мог взять в толк, чем, собственно, это невинное физкультурное наблюдение хуже, чем, к примеру, многозначительное указание на то, что под небом голубым есть город золотой. Кстати говоря, поэт Мирослав Немиров, сравнивая рокеров и каэспэшников, совершенно справедливо замечал, что вот, например, тот же Визбор — он и вертолет водил, и Бормана играл, и на полюс плавал, и женщины его любили, тогда как рокеры в массе своей только и могли что скидываться на портвейн, да и то не всегда успешно. В самом деле, если русские рок-н-ролльщики — это поколение дворников и сторожей, то бардовская тусовка — это и сварщики, и дальнобойщики, и альпинисты, и доктора наук, и организаторы экспедиций на собачьих упряжках, то есть, как ни крути, более квалифицированная и крутая, что ли, публика. Я уже не говорю о том, что движение это куда как многочисленно. Я уж молчу про то, что в мировую музыкальную моду в последние пару лет вошел неофолк, который в некоторых своих проявлениях удивительно напоминает советскую авторскую песню. Флагман движения Девендра Банхарт, недавно сыгравший в Москве, — это уже абсолютное «милая-моя-солнышко-лесное». Я бы долго еще распалял себя подобным образом, но тут охранник легко подтолкнул меня вперед, и я шагнул на территорию фестиваля.

В первый момент тридцать третий Грушинский фестиваль показался мне недостающим звеном между Днем пограничника в ЦПКиО и праздником пива в «Лужниках». Мягкое плодово-девичье имя слишком явно таило в себе нечто грубое и не терпящее возражений. По лесу ходили люди с топорами — очень здоровые, очень бритые, очень татуированные и довольно пьяные. Повсюду сновали девицы в купальниках, много девиц, — шли купаться. Людей с рассохшимися акустическими гитарами, напротив, практически не было — только у ручья пара розовощеких парней, нарядившихся панками, безуспешно подбирали на шестиструнке какую-то чушь из «Агаты Кристи». Палаточники стояли лагерями: над каждым станом висело или знамя, или какое-нибудь полотнище, указывающее на географическую принадлежность. Самыми распространенными флагами были РФ и Че Гевара.

Впрочем, попадались штандарты и посерьезнее — над одним шатром, например,красовалась рука, сжимающая вырванный окровавленный глаз, готовый лопнуть. Запомнился мне также туристический клуб под названием «Последний поход». Там и сям были развешаны трафаретные шуточки типа «Осторожно, злая Маша!».

Я поискал глазами те города, в которых я по крайней мере бывал. Балаклава, Липецк, Тобольск — все не то. А вот омский шатер, уже ближе. Но у омичей висел дополнительный дисклеймер — плакат с надписью: «Продюсерский центр «Честь имею». Под тентом плечистый человек, сжимая недешевую двенадцатиструнку, сносно исполнял «Поручика Голицына». Большой шатер с надписью «ЛДПР» не подавал признаков жизни. Отдельными раскидистыми лагерями стояли солдаты, милиция и ОМОН. Как известно из довлатовских дневников, И.А.Бродский, увидав однажды стража порядка на закрытой станции метрополитена, изрек: «Дивная картина, впервые вижу мента за решеткой». Мне кажется, что я видел куда более дивную картину — омоновцев, мирно играющих в бадминтон. Тут и там висели альпинистские стенгазеты. Дымилась полевая кухня, продавалось до бессмыслицы вялое «Жигулевское». Предлагали также соленые огурцы в банках, готовых взорваться от жары, майки с Мэрилином Мэнсоном, песенники Сергея Шнурова, круассаны, ведическую литературу, а также книгу Игоря Тютюкина «Самоучитель счастья». На одном из лотков я с удивлением обнаружил сборник стихов вышеупомянутого Немирова. Программы выступлений были сплошь анонимными — просто концерт авторской песни, без указания имен и возможных регалий. Информационным спонсором Грушинского фестиваля выступала газета «Коммерсант», о чем свидетельствовали соответствующие растяжки. Генеральным партнером — РАО ЕЭС России.

Пока что никто ничего не пел, и я отправился в летнее кафе того сорта, где сдача с пятисот рублей составляет определенную проблему. Официантка сразу предложила мне заказать столик на завтра: завтра будет футбол — не протолкнешься, а за полста рублей она мне забронирует место. От столика я отказался — мое внимание привлекла компания малолетних панков с не по годам развитой мускулатурой. Я пристал к ним: вы-то что здесь забыли? Они приехали автостопом тусоваться, к КСП никак не относятся, ну музыка и музыка. Самый рослый из панков потребовал у бармена: «Братан, включи рок какой-нибудь! Включи «Чижа»!»

Заслышав такие пожелания, я осознал, что с современными панками мне, пожалуй, не по пути — уж лучше барды, право слово. Я расплатился и пошел бродить по поляне.

Место, где творится Груша, действительно хорошо собой — магната из Тольятти можно понять.

Нависающий над поляной зеленый склон красив по-визборовски мягкой красотой. Если забраться на вершину, открывается вид на реку и охристые горы. Когда поднимаешься вверх, видишь табличку «Аллея посажена участниками Грушинского фестиваля». Довольно странно, потому что никакой аллеи нет — буквально ни деревца.

Щит, у которого собирали подписи в защиту фестиваля, ажиотажа не вызывал. «Да ерунда это все, Грушу уж который год закрывают! — сообщила мне девушка с притороченным к заднице резиновым сиденьем. — Как такое закроешь?» С этими словами она обвела руками поляну, где к тому времени происходило уже бог знает что. Метали ножи и упражнялись в стрельбе. Кузнец обучал желающих оглушительному искусству ковки. Шлялся улыбчивый человек с огромным питоном на шее.

Восточная женщина объясняла что-то про чакры. В огромном, оснащенном телевизорами шатре пропагандировали учение Л.Рона Хаббарда. И уже вовсю пели и читали стихи.

В летний полдень Грушинский фестиваль больше напоминает языческое капище: участники и гости предаются скромному пляжному бестиаризму, а песни звучат разве что в исполнении заезжих панков.

Я ходил от сцене к сцене, слушателей везде было немного. Меня удивило обилие не своих сочинений — только и слышишь: «Песня Сергея Никитина на стихи Олега Чухонцева». На сцене справа пели Юрия Лореса — известного восьмидесятнического автора, на сцене слева в тысячный раз добивали музыкой стихи Юнны Мориц. Глубоко в лесу девушка с хорошо поставленным голосом распевала что-то из английской поэзии — этой вечной отдушины советской интеллигенции. Кто-то пел про»пинту пивка», кто-то — про ирландского сеттера.

К слову «сеттер» была выбрана рифма «ветер» — почему бы и нет? Из относительно новых авторов в явном почете была Богушевская — ее пели много и охотно.

Поэт Павел Фахртдинов, в кепке, немного похожий на критика и писателя Вячеслава Курицына, голосил про килотонны боли и громко кричал:

«Я убит на войне». Все это было довольно скучно, а в общем — вполне непротивно. На самой большой сцене неожиданно возник Сергей Старостин со своими старорусскими причитаниями и заговорами — человек, мягко говоря, далекий от КСП. Неподалеку кто-то заиграл босса-нову.

Груша, увы, уже не дистиллят и не секта. Профилированная походная акустика уступила место то краснобайскому блюзу в духе вышеупомянутого «Чижа», то псевдокубинским оркестрам, то бесконечным клонам группы «Аукцыон» разной степени безнадежности. Все смешалось на Груше: байдарочники и готы, пирсинг и консервы, рюкзаки и борсетки, косухи и штормовки. Поджарые бородачи, в которых безошибочно узнаешь грушинский old school, прямо скажем, не преобладали — происходящее напоминало уже не гнездо глухаря, но какое-то базарное токовище. Знающие люди назовут это глобализацией, я бы выразился попроще — везде одно и то же. Куда ни пойди, везде ты видишь осточертевшую комбинацию — хиппи-панки-гопники. Всякое явление оказывается подавлено всеобъемлющей триадой, достойной любого пивного фестиваля, не суть важно — британского или подмосковного: свобода, равенство и б…ство. Как было написано на огромном мусорном баке неподалеку от пресс-центра: «Милые девушки! Нам очень хочется. Роман и Марат». И два телефона.

Что и говорить, я был разочарован. В какой-то момент сквозь звон гитар и треск сучьев я начал различать еще одни смутно знакомые звуки. Я пошел прямо на них и через минут убедился, что это не слуховая галлюцинация. Из того самого шалмана, где мне предлагали резервный столик за пятьдесят рублей, во всю нехитрую мощь дешевых колонок гремел «Владимирский централ».

Поздний вечер — лучшее время на Груше. Ближе к полуночи в лесу становится очень приятно, причем совершенно независимо от качества исполняемой музыки.

С наступлением темноты все стало значительно лучше. Видимо, эти песни действительно созданы для костров: то, что при свете дня казалось малообъяснимой графоманией, в ночи приобрело черты естественного и нередко привлекательного искусства. Я поймал себя на мысли, что мне прямо-таки нравится песня «Серебро в облаках», пела ее некая Ксения Федулова. Правда, ночью в лесу становится сложно ориентироваться: все поделено на туристические владения и перетянуто лентами, с каждым шагом ты рискуешь угодить на чью-то жилплощадь.

Дым костров ел глаза, а по лесу молча скакал Путин, точнее, человек в его тщательно сработанной маске. Был уже час ночи, но песнопения не думали прекращаться. Вдруг резко похолодало — тогда-то я и оценил по достоинству четверостишие, которое мне однажды зачитал поэт Лев Рубинштейн: «Люблю я авторскую песню,/Когда сидишь, б…дь, у костра./И все, б…дь, рядом, все, б…дь, вместе -/И так, б…дь, на х…, до утра». Я четко прочувствовал, что все это и впрямь до утра. Что делать, кстати, непонятно. Палатки у меня не было. Проситься в продюсерский центр «Честь имею» очень уж не хотелось.

Я надел на себя все, что было, и от нечего делать и пить превратился в слух. Вышла певица Раиса Нур и спела песню про чак-чак. Я был слегка заинтригован, но когда песня подошла к концу, исполнительница сказала: «По-моему, нет на свете человека, который бы не знал, что такое чак-чак». «Да есть же!» — чуть не закричал я, но было поздно: на сцене возник юмористично настроенный белорусский бард Александр Баль с песней «Не бери жену на море». Все происходило очень быстро — каждого человека хватало на одну, максимум две песни. Короткий конферанс — и новый автор.

К трем часам ночи все кончилось, люди стали разбредаться по палаткам. Мимо меня прошли два парня лет двадцати. Один здраво сказал другому: «Понимаешь, ей нужен мужик, а не алкоголик. А я алкоголик. И двоих ее детей я просто не вытяну».

Грушинская публика, как правило, народ опытный и экипированный по всем правилам. Человек, спящий под открытым небом, большая редкость.

Примерно в половине четвертого утра я остался на поляне совершенно один, если не считать пары походников, спьяну уснувших прямо в траве. Я сидел и думал о странностях КСП. С Грушей не поспоришь, как не поспоришь с тем фактом, что двадцатилетнему алкоголику не вытянуть двоих детей.

И все равно — во всем что-то не то, во всем какой-то необъяснимый чак-чак. Я пытался понять, в чем изъян и где прокол, и не мог найти ответа. Ведь хорошие голоса, неплохие, в сущности, песни, мастерская беготня пальцев по струнам (я думаю, что профессиональных гитаристов на Груше будет побольше, чем на каком-нибудь «Нашествии»).

Но в КСП есть нечто принципиально неконвертируемое. Это как с грушинскими девицами в купальниках — у них красивые тела и приветливые лица, однако же когда у девушки к заднице пристегнуто резиновое сиденье, а на этом сиденье еще и выписана пудовая шутка, то… сами понимаете. КСП в этом смысле напоминает КВН — там тоже, наверное, попадаются сносные остроты, да только кто же станет в этом себе признаваться.

Ранним утром грушинская поляна выглядит весьма романтично — невольно ловишь себя на кощунственной мысли, что без песен здесь даже лучше

С рассветом началась жара. Догорали костры, бегали уставшие от поющих хозяев собаки. В соседнем лагере дети-скауты принялись делать мудреную танцевальную зарядку, грянул Доктор Албан. Я встал, отряхнулся и уже собрался уходить, как тут ко мне подошел невысокий усач в штормовке и сделал замечание насчет оставленной бутылки из-под воды. Замечание было справедливым. Мне стало стыдно, и я запихал пластик в сумку. «У тебя еще вон монеты выпали, подбери», — не унимался усач. Но я уперся, как Гвинет Пэлтроу в фильме «Семейка Тененбаум»: не мои монеты, говорю. Турист посмотрел на меня мягко, но со значением — так, что мне сразу открылся весь смысл выражения «посмотрел — как рублем подарил». «Возьми, — повторил он. — Возьми, пожалуйста. Это ж тебе, считай, Валерка Грушин подарил. На удачу».