Тополь - транссексуал

 Опять летит за окнами тополиный пух. Забивается в форточки, офисные кондиционеры, радиаторы автомобилей, лезет в глаза и носы горожан. Радуются пуху разве что мальчишки – ищут, мерзавцы, где его скопилось побольше, и поджигают. Огонь полыхнет жадно, взовьется и тут же осядет. A маленькие быстрые огоньки перебегают к другим скоплениям. Бывает, хотя, по правде сказать, редко, что от такого развлечения горят потом деревянные постройки. A вот аллергики сидят по домам с опухшими носами и красными как у кроликов глазами и не высовываются, даже если что где и загорится.

– Куда же смотрели специалисты, когда Москву тополями засаживали? – спросил я доцента кафедры дендрологии Московского государственного университета леса, Бориса Николаевича Владимирова.

– Понимаете, – ответил мне доцент, – тут ведь вот какая неожиданная метаморфоза произошла. Тополя взяли да и поменяли пол. Еще в начале 30-х годов правительство издало указ о массовом озеленении. Повсюду организовали селекционные станции, специалисты которых выяснили, что самое быстрорастущее и приятное дерево – тополь бальзамический. Бывает он мужского и женского рода. Женские особи после цветения сбрасывают семена, то есть пух. Соответственно, решили сажать в городах только мужские деревья.

A тут как раз война, бомбежки. Вышел указ правительства – снести все деревянные строения и заборы. Снесли. И Москва вдруг оказалась совершенно голой. Москвичи, выросшие в уютных дворах и привыкшие к их небольшим замкнутым пространствам, сразу же после войны взялись город озеленять. Естественно, мужскими тополями и в большом количестве. Тополь разросся, и через 10 лет домам уже стало не хватать света. Тогда-то массово насажденные тополя подвергли массовому опилу веток и макушек. A деревья в ответ на такую ампутацию взяли и сменили пол. С тех пор каждый год город пушит...

После таких любопытных открытий я позвонил в Управление ЖКХиБ Москвы, в отдел развития природного комплекса. Трубку там взяли, но представиться не захотели.

– Что теперь с тополями делать? – поинтересовался я у трубки.

– Тополя посадили, – ответила трубка, – потому что они быстрорастущие. Теперь мы видим другую сторону медали – они еще и быстростареющие. Лет в сорок-пятьдесят тополь уже гниет изнутри, может сломаться и рухнуть на человека или автомобиль. Не говоря о пухе. Тополя необходимо менять на рябины, яблони, сливы и боярышник.

Затем я поехал на станцию защиты деревьев ГУП Мосзеленхоз, к Aлександре Михайловне Мацук. Станция недалеко от телецентра, за платформой Останкино и семью грязями. Приехал, погудел, вышел ко мне охранник, спросил, к кому.

– К женщине Мацук, – ответил я.

– Это не женщина – это богиня! – просиял охранник и открыл ворота, не спросив документов. На территории высились горы тополиных веток.

Богиня вышла ко мне в темно-изумрудном буклированном костюме и оказалась женщиной высокой, статной, лет шестидесяти. Про таких говорят – в цвету.

– Не мне решать, но, может быть, – рассуждала Aлександра Михайловна, – тополя действительно легче потерпеть, чем заменить. Пух летит, в зависимости от погоды, всего 7–10 дней. С другой стороны, тополя легко укореняются, быстро растут, первыми расцветают весной, во второй половине мая пропитывают воздух замечательным запахом цветения и выделяют сильные фитонциды.

Все это не значит, что город совсем уж игнорирует пух. До середины 80-х проблему решали посредством химикатов – опыляли цветущие тополя дефолиантами, а точнее денитроортокризолом (ДНОК). Цветы умирали, и пуха в городе почти не было, пока ДНОК, в связи с ухудшившейся экологией, не запретили.

Теперь, за неимением лучшего способа, с пухом борются механически. Применяют метод глубокой обрезки тополей. Крона спиливается на шести-семи метрах от земли, и дерево ближайшие пять лет не цветет.

Смотрел я на горы ампутированных у живых тополей веток, лежащие во дворе Мосзеленхоза, и думал: вот ведь как им досталось, даже пол сменить пришлось, и все из-за каких-то там десяти дней пуха в году. Можно было бы и потерпеть. К тому же и мальчишкам знаете какое удовольствие пух поджигать! Я помню. Четверть века назад я был изрядным озорником.