Тест на трезвость

flikr.com/ostromentsky

Говорят, в горах есть такие места, где нельзя кричать и даже громко говорить. Малейшее колебание воздуха может нарушить хрупкое равновесие, и поползет по склону пласт снега, а за ним другой, и еще один — и вот уже понеслась лавина, сметая все на своем пути. Снег копился десятилетиями, он все равно рано или поздно сойдет лавиной — только не кричи, чтобы он не обрушился здесь и сейчас, прямо на тебя.

Примерно так произошло с Pussy Riot и православной общественностью, причем кричали тут многие и друг друга перекрикивали. Лавина пошла, ее не остановить, и каким будет пейзаж, когда она сойдет окончательно, никто не знает. Но ясно одно: он уже не будет прежним.

Если бы дело ограничилось административным наказанием и не обсуждалось бы церковными спикерами, мы бы, наверное, уже давно забыли о нем — мало ли было куда более серьезных происшествий? Кто помнит сейчас о семье отца Андрея Николаева из Тверской области, которая сгорела в собственном доме, а причины пожара не вполне ясны? Кто знает о многолетней тяжбе отца Павла Адельгейма из Пскова с собственным епископом? Все это выглядит для публики как подробности чьей-то частной жизни, пусть даже трагические, но ничего не значащие для посторонних.

А вот с Pussy Riot зацепило, и сразу многих, и по многим поводам. Слишком многое за последние годы оставалось непроговоренным и непроясненным, слишком много снега слежалось на холодных вершинах. В церковной среде вообще не принято было спорить публично, а если уж спорили, то по каким-то исключительно внутренним вопросам: например, можно ли служить Богу на русском языке и надо ли супругам воздерживаться от близости во время поста. Но все понимали, что это не самое главное в христианстве.

А когда банальное хулиганство благодаря усилиям правоохранителей обернулось медиакартинкой «damsel in distress» (Пелевина читали?), речь зашла о вещах более значимых. Одни (не стану называть имен, не в личностях ведь дело) считали правильным участниц акции накормить масленичными блинами и с миром отпустить, другие мечтали их изнасиловать, высечь, сжечь и пепел развеять, а если это в УК не предусмотрено, то по меньшей мере упрятать за решетку на несколько лет. Ну и все промежуточные позиции тоже были представлены.

Казалось бы, все это говорило лишь о степени кровожадности каждого конкретного человека, но разговор тут же вышел на самую главную тему: а что такое православное христианство, каким должно оно быть на практике? Для одних главным было следование Христу и исполнение слов Евангелия, как бы невыгодно это ни выглядело с текущей политической точки зрения. А значит, надо прощать врагов, даже если не хочется, и уж во всяком случае не призывать к расправе с ними. Не скажу, что эта позиция безупречна и проста, что она всегда работает: например, участие в справедливой войне по защите Отечества для православных всегда было делом чести. Враг, который приходит убивать, должен быть убит ради защиты ближних. Но не враг, который оскорбил тебя. А если он оскорбил то, что для тебя свято? Грань провести трудно.

Потому, наверное, для других тут речь сразу и пошла о «духовном Сталинграде». Осквернена святыня, ее надо защитить, осквернителей — покарать, чтобы другим неповадно было. Правда, в таком подходе нет ничего специфически христианского: точно так же свои святыни защищают в любых религиях. Читая и слушая речи «сталинградцев», невольно приходишь к выводу: если заменить в них слово «храм» на любое слово из списка «мечеть, синагога, дацан, юрта главного шамана» — выйдет вполне гармоничная речь для охранителей соответствующей религии.

А значит, спор пошел о сути нашей собственной веры. Ситуация внутри РПЦ, в общем-то, типична для любой традиционной и господствующей религии в современном мире: к ней прибегают по очень разным мотивам, и кому-то важно исполнить обряды в святилище, а кому-то — переменить собственную жизнь, следуя за Учителем. Все больше появляется в последнее время и таких, кто говорит: «я в Бога не верю, но я православный», — для них это национальная идентичность, нужно ведь человеку иметь хоть что-то святое. Православные неверующие оказались, кстати, самыми кровожадными, да это и неудивительно: для них Евангелие — просто такая древняя книга на непонятном языке, которая лежит где-то там в храме, ну и пусть себе лежит, раз положена. Никуда эти разные православные не денутся, так и будут в одной и той же Церкви — просто раньше, до Pussy Riot, не была заметна с такой отчетливостью разница между ними. И не было повода, а то и возможности хотя бы проговорить эти различия, обсудить их.

Теперь он появился, причем, что интересно, разговор начинается с участием незримого третьего — государства. В марте, на Крестопоклонной неделе, когда в Церкви вспоминают крестные страдания Христа, по многим московским храмам было разослано письменное обращение в прокуратуру от лица простых верующих с призывом привлечь к ответственности по 282-й статье не только самих участниц акции в храме Христа Спасителя, но и всех, кто распространил информацию об их выходке. Письмо кто-то из священников зачитал с амвона, кто-то отказался, а кто-то хоть зачитал, но ясно выразил свое отрицательное отношение к нему. В самом деле, такое откровенное смешение политики с богослужением случилось, по сути, впервые с советских времен, да и день выбран был не самый подходящий — но едва подписи были собраны, последовала команда «отставить», далее письмо уже не распространялось. Организаторы пожелали остаться неизвестными.

С другой стороны, в июне несколько сотен православных (в том числе и я) обратились к Патриарху с открытым письмом. Акция в храме в нем однозначно осуждалась, а Патриарха мы просили выступить с «печалованием», т.е. с призывом к милосердию перед государственной властью. Патриарх ответа не дал, но из его окружения само это обращение было названо дерзостью. Затем было обещано, что окончательное слово будет сказано с самого церковного верха уже после вынесения приговора.

Все это показывает, насколько недостает в Церкви обратной связи и дискуссионных площадок, насколько непрозрачны пути принятия решений: по сути, разные люди и группы людей действуют на ощупь, сталкиваясь лбами и зачастую не понимая, к чему приведет очередной их публичный шаг. И только когда предмет дискуссии становится общественно значимым, когда сама дискуссия проходит на глазах у «внешних», тогда возникает более или менее ясная картина. Светские СМИ тут как зеркало, пусть даже зачастую кривое, треснутое, запотевшее — но все-таки оно отражает наше настоящее лицо, а не то, какими мы сами себе кажемся. Вот потому на них многие и обижаются.

Наконец православные заговорили не об акции — о личностях. Уже не о «пусях, девчонках, девках, хулиганках» и как их еще только не называли, а о Надежде, Екатерине, Марии. Кто-то стал поминать их в молитвах — совсем ведь не обязательно соглашаться с поступками человека, чтобы молиться о нем. И совсем по-другому смотрелись они в зале суда: сочувствия было куда больше, чем возмущения.

Хулиганки назвались юродивыми. Наверное, изначально это все-таки было хулиганство, но после всего, что последовало, оно уже и в самом деле начинает выглядеть как юродство — сознательный эпатаж сытой, успокоенной и благочестивой публики с целью открыть то, что люди прежде сами за собой не замечали, а точнее не хотели замечать.

В любом случае, эта история только разворачивается и закончится нескоро вне зависимости от того, какой будет вынесен приговор. Мы за это время узнали кое-что новое про Надю, Катю и Машу, но самое главное — мы узнали много нового про нас самих, православных, и нам явно потребуется время, чтобы все это осмыслить и понять, как жить дальше нам, таким разным, в одной и той же Церкви, как читать одно и то же Евангелие и понимать при этом друг друга.