Теперь она нарядная

Иллюстрация: Иван Величко

Натуральная или искусственная? Вот в чем вопрос, который перед Новым годом решают наши сограждане, и решение выходит за рамки чисто практического дела. Купить синтетическую елку для многих — как перейти некую грань. Мистические соображения тут ни при чем, просто ясно, что потом эту пластмассу выбросить будет жалко и она застрянет в доме навсегда. Но все же этот переход многими ощущается как необратимый, прямо-таки роковая эмиграция из традиции.

Почему это так? Я думаю вот что: во всем христианском мире, кроме нас, идет сначала Рождество, а потом Новый год. Есть логика в том, что сначала мы переживаем нечто, имевшее место две тысячи лет назад, а потом открываемся будущему. Сначала — традиционное, повторяющееся (как-никак мы знаем, кто родился, и изменений тут не предвидится), через недельку — новое и современное, и празднование уже совершенно в другом, модернистском, стиле: вечеринка скорее для бессемейных, не отягченная ритуалами, на которой совершенно не обязательна елка, шампанского не больше, чем пива, едят что угодно и никто не следит за минутной стрелкой.

У нас, как известно, Рождество идет потом, но логика берет свое. Если говорить о специфической советско-русской традиции встречи Нового года (о чем нередко спрашивают наивные иностранцы), то она выглядит так: абсолютное большинство известных мне людей до полуночи 31 декабря встречают фактически Рождество (с родителями, бабушками, детьми, раздачей подарков, сентиментальным поминанием умерших и провожанием года старого), а ровно в полночь превращаются из доктора Джекилла в мистера Хайда, быстро на такси перемещаются на какую-то другую территорию (хотя порой остаются там, где были) и встречают уже Новый год — с друзьями, разнузданными танцами, неудержимым пьянством и злостным нарушением брачных обетов.

В результате этого варианта «два в одном» празднование Нового года у нас оказывается нагружено тяжелым фетишизмом, свойственным скорее Рождеству. Любой предмет превращается в символ, а следовательно — в потенциальную драму. Отсюда и жесткая ломка по вопросу о натуральной елке.

Зимой и летом стройная, наряженная в бусы и длинные подвески-серьги, эта подлинная подруга Деда Мороза (Снегурочка — это отсебятина советских детских утренников) обладает широкой юбкой, из-под которой вываливаются подарки и под которую то и дело с головой залезает отец семейства, чтобы залить в специальную емкость немного воды. По традиции именно отец также обладает правом первого прикосновения к елке, утыкивает ее свечами (теперь — электрогирляндами), прежде чем кто-то другой, а скорее всего -мать, приступит к навешиванию декора. Представим себе, что лесная невеста резиновая и многоразовая, заливать ей ничего не надо, и нас сразу охватят глубинные сомнения, как при виде куклы из секс-шопа.

Но эти колебания между натуральной и искусственной елкой отражают еще и наши колебания между тем, где, собственно, мы находимся, в каком пространстве.

Живая елка в доме высыхает и сыплется, но это в реальности, а на символическом уровне все выглядит так, как будто она находится в тепле и под защитой подобно бездомному котенку, которого пустили в теплую кухню. Елка подчеркивает уют и интимность дома, счастье в укрытии, противопоставленное большому и злому миру за окном. Не стоит забывать, что обычай ставить в доме елку широко распространился только в XIX веке, в эпоху рождения буржуазных идеалов личного комфорта (Петр Первый, например, велел вешать еловые ветки на воротах, демонстративно и щедро, а вовсе не внутри дома, для себя одного).

Одновременно та же самая эпоха открыла для себя и мрачные провалы самокопания посреди уюта — великую трагическую литературу индивидуализма, неврозы и психоанализ. Именно в XIX веке противостояние конечного и бесконечного было осознано как трагедия. Смысл праздника (не надо забывать, что Рождества) тогда таков: елка из мира природы, мира бессмертных, перешла в мир людей и, порадовав нас, умрет.

Но живем ли мы все еще в этом романтическом мире, где внутреннее и внешнее так сильно и так драматично противопоставлены друг другу? Искусственная елка всего этого круга ассоциаций совершенно не предполагает. Она вечная, поскольку живой не была никогда. Нет желания ее согреть, ей не холодно. Вокруг нее не создается пронзительной атмосферы уюта. Она для мира, в котором уже нет дилеммы «крепость личных ценностей — буря снаружи». Она для другой географии, где между маленьким домом и огромной площадью есть масса промежуточных пространств, которые и стали основным местом нашего пребывания, — метро, аэропорты, магазины, кино. Они крытые, но не уютные, общественные, но не политические. В таких пространствах, как известно, смертность вообще не предполагается. Нельзя умереть в супермаркете, это был бы просто верх неприличия.

Между прочим, некоторые родители уже поняли, что вид того, как елку расчленяют, чтобы убрать на антресоль, может быть для ребенка большей травмой, чем ее достойные похороны в сугробе. Поэтому все чаще я слышу такую точку зрения: если уж синтетическая, то пусть будет одноразовая, из какой-нибудь сверкучей фольги, как в витрине. Фетиш — так уж фетиш.