Темные аллеи

фотографии: Игорь Старков

Здесь не было только геев с планеты Уран. ­Флаги всех остальных организаций болтались на высоких шестах, вяло перебираемые ветром. Выше всех висел имперский: черная полоса, желтая полоса, белая полоса. Чуть ниже полоскался нацистский: кельтский крест в белом круге на красном фоне. Российский триколор был примотан к дубу клейкой лентой.

Нацистский флаг повесил Свят. Татуированный рунами и крестами, в военных ботинках и советском камуфляжном свитере, он ходил по лагерю и ругал двух девушек. Ультраправославные взгляды одной из них выдавал напульсник цветов имперского флага. Определить на глаз идеологическую принадлежность второй было невозможно. Но девушкам было смешно. Совсем недавно они случайно вымыли вместе с остальной посудой железную кружку Свята — ту, которую он не мыл уже пять лет. «Так тебе и надо, фашист», — сказал кто-то, проходя мимо. «Я не фашист, — сказал Свят. — Я нацист. Я не имею никакого отношения к Бенито Муссолини». С этим не поспоришь. Я кивнул Святу, снял рюкзак и поставил его на утоптанную до состояния асфальта землю. Придерживая под мышкой потрепанную «Технику государственного переворота», ко мне подошел хмурый парень в сером. Двадцать или двадцать два, но не больше. Как и всем здесь. «Привет, — ­сказал он. — Я из «Левого фронта».

Я хотел удивиться, но мы слишком долго искали лагерь, чтобы чему-то удивляться. «Речной вокзал», триста сорок вторая маршрутка, конечная остановка. Грязная грунтовка, идущая краем леса вдоль завода «Факел». Бесконечный глухой забор с остатками колючей проволоки и больные деревья там, за забором. В канаве покачивалась темная стоялая вода. Сваленный вдоль дороги пестрый мусор переливался на солнце. Недавно прямо на обочине — перед тем как отнести в цветмет — кто-то обжигал изоляцию с медного кабеля. Кто-то просто свалил под деревья старые шины.

На сегодняшний день просека практически завершена. Невырубленным остается лишь небольшой участок дубравы, примыкающий к Химкам

Последние крыши Старых Химок исчезли за спиной десять минут назад. В воздухе висел запах аммиака. С левой стороны — в просветах между деревьями — был виден источник запаха: гигантская полосатая труба. Это Мордор, сердце «Факела». Отсюда, из леса, труба казалась разрушительно красивой.

Еще недавно — когда СССР бойко торговал по всему миру боевыми ракетами — из этой трубы регулярно вылетало тяжелое серое облако. В небе раздавался хлопок, а затем появлялся тяжелый запах. Но все уже знали, что делать: загоняли детей домой и наглухо закрывали окна. Ракетный щит Родины, выгодные оружейные контракты. Важные государственные дела.

С-300 на «Факеле» разрабатывают до сих пор, и, говорят, это очень вредное производство: гептил или типа того. Бесцветная жидкость, которая в четыре раза токсичнее синильной кислоты. Но это лучше, чем радиация, потому что у гептила есть запах. Ты всегда ­сможешь унюхать то, что убивает тебя.

Дочери Лиза и Саша сопровождают Евгению Чирикову везде — и на просеке, и в лагере, — причем получают от этого большое удовольствие

Зажатые между забором и лесом, мы прошли около километра, а потом увидели грязные голубые ворота. Красной краской, очень похожей на кровь, на них было написано единственное слово — «Мясо». Прямо под «Мясом» стоял охранник. «Чего надо?» — спросил он, забыв произнести некоторые звуки. «Мы ищем лагерь экологов», — сказал я. «Зеленые?» Я пожал плечами. «Идите назад, — сказал охранник. — Там на дороге будет стоять унитаз. Возле него свернете налево».

Он не шутил. Пять или десять минут назад я действительно видел на дороге выброшенный унитаз. Похожий на сахарную голову, он торчал из грязи, и в нем плавали разбухшие окурки. Когда мы вернулись к нему, на дороге показался большой черный джип 95-го региона. Новый код Чечни — взамен дискредитированной во время войны двадцатки. У чеченцев были веселые лица. Они смотрели на меня как на вышедшего из леса оленя, а из-под их колес летела черная, сверкающая на солнце грязь.

При любой возможности стороны обвиняют друг друга: защитники обвиняют строителей в незаконной деятельности, строители защитников — в порче техники

***

Я ходил между палаток и искал Олега, но его нигде не было. Олег — это тот, кто собрал в лагере самых разных людей. Там, в большом мире, в двадцати минутах езды на машине, скинхеды проламывают антифашистам головы — и наоборот. Но этим вечером здесь, в лесу, когда я окончательно запутаюсь в схеме установки палатки, мне помогут ее поставить Свят и Света. Они будут улыбаться друг другу и даже шутить. Там, с внутренней стороны МКАД, Света борется с такими, как Свят, а Свят — с такими, как Света. Но здесь вдвоем они быстро разберутся в устройстве палатки и уже вобьют в землю колья, когда Свят скажет одну очень жестокую фразу. «Аккуратней с такими заяв­лениями, мужик, — скажет ему Старков. — Фон Триер уже поплатился за это». — «Кто поплатился?» — спросит Свят. «Ты необразованный, — скажет ему Света и улыбнется. — Ты не знаешь».

Но все это будет потом, поздним вечером. А пока я ищу Олега и не могу его найти. «Кажется, он собирался в Москву — забра­сывать яйцами марширующих пидоров», — сказал кто-то. По другим данным, он поехал к хирургу — снимать скобу со сломанной челюсти. Челюсть Олегу сломали здесь же, на просеке. Кто — неизвестно. Черной формы ЧОП «Витязь», который охраняет работающую в лесу технику, на них не было. Просто неравнодушные люди в гражданском. Несколько дней Олег питался бульоном и пивом, а сочувствующие бабки из Химок приносили ему кашу. Потом мать Олега — не последний человек в «Единой России» — попросила вмешаться в инцидент с челюстью знакомых из ФСО.

Свят придерживается здорового образа жизни и любит повторять фразу «Брось сигу — кинь зигу»

Вечером я встретил Олега на просеке; ему около двадцати двух или чуть меньше. Он шел со стороны Химок, и под руку с ним шла Евгения Чирикова. Та самая, о которой пишут газеты и даже иногда говорят по телевизору. Главный спикер Химкинского леса. Лицо кампании. Они медленно приближались к нам, а вокруг них, путаясь в вытянутых вечерних тенях, носились ее дети — Лиза и Саша. Со стороны они казались идеальной семьей. Но это не так: у Чириковой есть муж, а с Олегом их объединяет только общее дело. Обычное лесное знакомство.

Сюда, на просеку, где работал небольшой экскаватор, меня и нескольких человек из лагеря привел Сергей Агеев. В отличие от большинства ему уже под тридцать, и он не из Москвы, а из Химок. Поправляя очки, он втолковывал экскаваторщику, что тот не имеет права работать на просеке. Экскаваторщик долго отмахивался, а потом обреченно сложил ковш. Агеева окружили сотрудники ЧОП «Витязь». «Вы не имеете права вести работы, — сказал Агеев. — Вчера Женя была на совете. И вообще Медведев сказал — остановить». — «Медведев — да, — сказал чоповец Леша. — А Чирикова для меня никто». Потом, отведя его в сторону, я буду долго с ним говорить. Срочная в Чечне, потом контракт и опять Чечня, потом — вахтенным методом — здесь. Месяц через месяц. За тридцать тысяч рублей или чуть меньше.

Поскольку из-за ежедневных протестов работы идут медленнее запланированного, большое количество поваленного леса все еще остается на просеке

«Вы соучастник преступления, — сказал ему Агеев. — А это — место преступления». «Если это место преступления, — отмахнулся Леша, то — не топчись здесь». Они долго спорили, а потом Леша сказал: «Ладно, что у вас сегодня на ужин? Опять доширак?» Как и другие сотрудники «Витязя», Леша живет прямо здесь, на просеке, в ржавом желтом фургончике без воды и электричества. Когда он говорит про доширак, очень трудно понять, зависть это или насмешка.

Когда Чирикова подошла ближе, Леша улыбнулся ей. Хохоча, Лиза и Саша повисли на Агееве, как на маленьком дереве. «Зачем же вы бьете наших ребят?» — спросила Чирикова. «Евгения, — сказал Леша. — Да я пальцем никого не трону». «Нет, ты меня бил», — встрял в разговор тощий парень в «Лонсдейле», фиксирующий происходящее на видео­камеру. «Да не бил я никого». — «Бил. Меня бил, всех сразу бил». «Да что я, Геракл, что ли?» — говорит Леша.

С официальной точки зрения дома, в котором сейчас живет Георгий, нет. Но он по-прежнему чувствует себя на этом месте хозяином

И тут Чирикова заметила нас со Старковым. «Журналисты», — шепнул кто-то. «У вас очень пестрый лагерь», — сказал я. «Да, — кивнула она. — У нас все: левые, правые, адвентисты, католики, православные, чеченцы». «Чеченцы? — дернулся Леша так, как дергается московский интеллигент, услышавший букву К в слове «эспрессо». — Кто?»

Скоро за Лешей приедет милиция, и Чирикова здесь именно поэтому. По двум телефонам сразу она звонит разным милицейским чинам и кокетничает с ними. «Нашего парня избили», — говорит она в трубку. В избиении обвиняют Лешу. Обвиняет тот тощий парень в «Лонсдейле». На другом конце провода обещают что-то предпринять, и Чирикова улыбается трубке. «Это же наш враг», — говорит ей кто-то. «У нас нет врагов. Наш враг — равнодушие», — отмахивается она.

Со стороны протест может показаться очень вялым. Никто не бросается под гусеницы и не приковывает себя наручниками к подвижным частям техники

Потом рядом с желтым фургоном, где живут чоповцы, останавливается машина с надписью «Полиция» — первая полицейская машина, которую я вижу в своей жизни. Банка кока-колы с надписью «Пепси». Двери открываются, и из поли­цейской машины выходят обычные милиционеры с усталыми усатыми лицами. «Кто нарушает?» — спрашивают они. «Вот, Алексей», — говорит Чирикова, и Леша покорно идет к машине. «Зарница, — говорит он, ни к кому особо не обращаясь. — Это же просто зарница».

Очень скоро Лешу отпустят. Никто из свидетелей потасовки не сможет его опознать. Соглас­но показаниям, у нападавшего были курчавые волосы. У Леши на голове короткий ежик. Написав в отделении объяснительную, Леша хлопнет дверью и пойдет обратно — в сторону леса.

От конечной остановки автобуса до лагеря — около 20 минут пешком по грязи. Но некоторые предпочитают более комфортное передвижение

День кончился, скоро стемнеет. Лесом, мимо лагеря, я иду к затянутому тиной пруду. Местные называют его озером и обижаются, ког­да слышат про пруд. Сейчас, на закате, они сидят с удочками на замусоренных берегах и пьют пиво. Позади, прямо под забором «Факела», на поляне, гастарбайтеры из соседнего дачного поселка играют в футбол. Они быстро бегают и громко перекрикиваются на таджикском. Рыбаки неполиткорректно морщатся, но продолжают пить пиво. «Фархат, бля! Фархат!» — неожиданно кричит кто-то из игроков. Но уже поздно. Играющий босиком Фархат ловко обходит двоих и забивает мяч в ворота, собранные из разбросанных по поляне шин.

***

25 мая, утро. Я поставил закопченный армейский чайник прямо на тлеющие угли. Здесь есть и газовая плита с баллоном, но у меня нет спичек. Сжимая в руках бамбуковую дубину, ко мне подошел Олег. «Сегодня выпускной, — сказал он. — В Химках будет много красивых девушек в белом. Вы идете?»

Аня учится на архитектора и не придерживается радикальных политических взглядов, что делает ее довольно нетипичным защитником леса

Я помотал головой. Вчера в сумерках, в чаще леса, мы видели заброшенный пионерский лагерь — «Орленок» или типа того. Бараки с провалившимися крышами, растущие из окон деревья и битый кафель под ногами. От просеки останки лагеря отделяла узкая полоса деревьев. Сразу за ней виднелась простаивающая без ­людей техника. Под ногой хрустнул и разле­телся на мелкую скорлупу бараний череп. По­том я споткнулся о чью-то втоптанную в землю челюсть. «Придем сюда завтра», — сказал ­Старков, и мы пошли в сторону палатки.

Девушки в белом — это заманчиво. Но я посмотрел на бамбуковую дубину и сказал: «Извини, мы идем к пионерам». «Ну вот, — ­сказал Олег. — Никто не хочет поддержать царя». Потом он поймал мой взгляд: «Нравится? Хотите и это забрать?» Вчера Старков выпросил у Олега кружку — обычную четвертьлитровку, обклеенную берестой, поверх которой нарисован имперский флаг. Дубина хорошая, но гостеприимством злоупотреблять нельзя. «Давайте сделаем из бамбука копья и перебьем этих бандитов», — сказал я. «Семь самураев?» — спрашивает Олег, и я киваю.

Когда мы уже подходили к пионерлагерю, на заброшенной лесной дороге показались четыре человека в черной форме ЧОП «Витязь». Среди них не было ни Леши, ни других ветеранов чеченской кампании, с которыми я говорил вчера. Больше всего эти четверо были похожи на тупиковую ветвь приматов, и в их глазах не было ничего хорошего. Тропинка была узкой, и, увидев друг друга, мы все на секунду замедлили шаг, запнулись. «Ну что, у…бем их?» — тихо спросил один из них, думая, что мы не услышим. Но мы услышали.

Практически все сотрудники ЧОП «Витязь» не из Москвы и работают вахтовым методом — месяц через месяц

То, что было потом, — очень скучно. Как доказывать свою правоту работнику ГАИ, которому срочно нужны деньги. Или как смотреть по каналу «Россия» предвыборные дебаты.

«Из моих рук», — сказал я и развернул удостоверение. «Да пошел ты», — сказал кто-то из них. Мы даже не орали друг на друга — просто бросались фразами, а потом разошлись. Чоповцы еще долго кричали нам в спину что-то обидное, но я даже не могу вспомнить — что именно. Не оборачиваясь, я помахал им рукой. Старков приподнял за козырек кепку. Пока, ублюдки.

Потом мы вошли в лагерь и почти сразу вышли оттуда. Кроме битого стекла, битого кафеля и битого кирпича здесь не было ничего. Только бараньи черепа на взломанных мо­лодыми деревьями асфальтовых дорожках.

Никто из охранников, работающих на одном из въездов на территорию «Факела», не может объяснить появление на воротах огнетушителя с черепом

Со стороны просеки — оттуда, где вчера стояла неподвижная техника, — раздавался дизельный шум: бульдозер за работой или что-то типа того. На войне, кажется, это называется словом «тактика»: стянуть все силы противника к од­ной точке, чтобы выполнить задачу на всех остальных. Пока там, в паре сотен метров от палаточного лагеря, активисты под руководством Чириковой пытались блокировать один экскаватор, здесь на всем протяжении просеки продолжала работать тяжелая техника.

Химкинский лес — весьма обжитое место, и встретить здесь человека на машине или на мотоцикле можно практически в любом месте

Ближе к вечеру я сказал об этом Максиму. На нем были черные очки, узкие джинсы и облегающий свитер из вискозы. Я подошел к нему и пожал его руку. Это была рука, которая могла бы свалить меня с одного удара, но Максим приехал на просеку не за этим. Он работает в руководстве ЧОП «Витязь», и сегодня он должен следить за тем, как будут вести себя сотрудники «Витязя» перед телекамерами.

Журналисты были обещаны еще вчера — девушка из Германии и какое-то российское интернет-издание. К их приезду приготови­лись все: и «Витязь», и Чирикова. Свята с его нацистскими татуировками отправили к Шереметьево-2 — туда, где просека упирается в Международное шоссе. А потом, около полудня, Чирикова появилась в лагере и попросила снять красно-бело-черный флаг Свята. Слишком болезненная тема для немецкого зрителя.

Ближе к заходу солнца лагерь защитников леса становится похож на стоянку обычных туристов, отправившихся в поход

Потом в очищенном от национал-социализма лагере появилась немка. На ней были балетки, похожие на кеды, и очень профессиональный — в меру небрежный — журналистский пиджак. В окружении водителя, оператора и переводчика она подошла к Чириковой и пожала ей руку — так, как одна отважная женщина пожимает руку другой. Она делала репортаж, и это было видно издалека.

Рукопожатие было сигналом. Весь лагерь выдвинулся на просеку, где вокруг экскаватора уже выстроилась дюжина чоповцев. На одной гусенице в позе Будды сидел парень в желтом гринписовском платке и скучал. На другой — в позе усталого человека — сидел Имам и курил. Имам — из Таджикистана, Курган-Тюбе. Выучился там на механика, но работу нашел здесь. Двести рублей за час работы на экскаваторе, и простои не оплачиваются.

С момента основания Химок лес стал очень популярным местом отдыха, однако вывозом мусора за отдыхающими никто не занимается

«Это зарница, — говорит Максим. — Понимаешь, зарница». Мы смотрим, как работает немка. Именно такой репортаж ждут ее зрители: светлые лица защитников леса, обездоленный гастарбайтер с сигаретой, черная масса работников ЧОП и венок из дубовых листьев, брошенный кем-то в экскаваторный ковш. В заключение взятая в объектив крупным планом Чирикова просит Имама не валить русский лес. «Мы обязательно найдем вам работу, Имам», — говорит она. Оператор выключает камеру. Немка снова жмет Чириковой руку и идет к машине. Наверное, надо остановить ее и рассказать ей то, что я только что узнал от Максима, но я продолжаю стоять на месте.

Все принадлежащие Георгию лошади пасутся без присмотра и всегда дружелюбно относятся к чужакам

Там, впереди, недалеко от желтого фургончика, где живут чоповцы, среди гор мусора, на развалинах бывшей лесной сторожки, обитает Георгий — последний лесник Химкинского леса. Когда институт лесничества расформировали как таковой, его лишили прописки, а потом и всего остального: воды и электричества. Сейчас прямо на просеке он держит свиней и четырех лошадей. Лошади — это его увлечение. Свиньи — это его бизнес. «Слушайте, — говорю я Максиму. — Познакомьте меня с ним». «Не получится, — говорит Максим. — Он ненавидит зеленых». «Я не зеленый, — говорю я. — Это же сюжет, понимаете? Сюжет для фильма». «Никогда бы не отдал за такое кино двести рублей, — говорит Максим. — Никогда».

Точно так же, как и защитники леса, сотрудники ЧОП «Витязь» регулярно жалуются на неспровоцированную агрессию со стороны противника

***

Сегодня к ночи будет дождь, это точно. А пока просто холодно. Я стоял у костра и смотрел на голубой биотуалет. Сегодня днем его привезли из администрации Химок и установили в десяти метрах от окружавшего лагерь плетня. «У них есть чувство юмора, — сказал кто-то. — Они намекают нам: если вы так сильно бере­жете природу, то не надо срать в лесу». Через несколько минут на двери туалета появилась картонка с надписью «Администрация Химок». «Ой, а у меня, есть вопрос к администрации», — тут же отозвался кто-то. «Большой или маленький?» — «Пока маленький, но к вечеру созреет большой».

Я повернулся к костру и вдруг услышал топот множества ног. На лесной тропе, идущей краем лагеря, прямо под молодыми дубами, показались овцы. Их было много — полсотни или даже больше, — и они шли по лесу так уверенно, будто ходили здесь каждый день. За овцами шел темноволосый пастух и строгал огромным ножом осиновую палку.

У защитников леса похищали мобильные телефоны, ломали им ноги, избивали до полусмерти

Наверное, надо было удивиться, но в этот момент подошел Олег. На нем была свежая аккуратная одежда. «Вы идете? — спросил он. — Будет много девушек в белом». Сопротивляться не было сил, и мы пошли в сторону Химок. Но не к выпускницам, а домой к Чириковой. «Мне нужно поставить на зарядку камеру, — сказал Олег. — И мне нужен интернет».

От лагеря до дома недалеко. Вначале лесом, а потом дворами — мимо десятка старых трехэтажек и пары встроенных между ними высоток.

Это старый, но очень чистый дом. Его подъезд пахнет сложным сочетанием запахов: плесень, макулатура и крысы. «Можешь дать двести рублей? — просит Олег. — Жени дома нет, а у меня не хватает, чтобы заплатить няне».

Абсолютному большинству защитников леса, за редкими исключениями, едва исполнилось 20 лет

Няня открывает дверь и всплескивает ­руками. «Ну что ж вы встали как бедные родственники», — говорит она, и Лиза с Сашей начинают смеяться звонким девчачьим ­смехом.

Олег садится за компьютер и показывает нам фотографии с организованных им акций: пикет у стен Кремля с обидным плакатом про Медведева; транспарант «Косово — это Сербия», развернутый на Суворовской площади; митинг у японского посольства.

На одной из фотографий в толпе сторонников Олега я вижу человека в свитере с символикой ку-клукс-клана: белый крест в красном круге. «Нас поддерживают не только правые», — говорит Олег, пролистывая фотографию. «Я сделаю чай», — говорю я и иду на кухню, где, гоняя по столу большую белую крысу Кристофера, сидят девчонки. Лиза улыбается мне, хотя даже не знает, как меня зовут.

Все припасы в лагере общие. Каждый человек что-то приносит на импровизированную кухню-склад, и каждый вправе брать все, что ему нужно

Назад в лагерь под проливным дождем нас повезет Михаил, муж Чириковой. «Посидите немного одни?» — спрашивает он девочек, и те кивают. «Выпускницы разбежались», — говорит Олег, когда мы уже сидим в машине. Я еще не знаю, что сегодня он расстается со своей девушкой. Когда мы приедем в лагерь, он будет кругами ходить вокруг костра и говорить в трубку: «Давай больше не звонить друг другу, ладно? Зачем ты звонила моей маме, зачем?»

Потом мы со Старковым кое-как почистим под дождем зубы и отправимся к себе в палатку. «Давай спать, чувак», — говорю я, но в этот момент в палатку вваливается Олег. «Я совсем забыл! — говорит он. — Секс по телефону!» «Мужик, ты чего? — говорит Старков. — Мы спим». Но Олег уже набирает номер и дает Старкову трубку. «Алло?» — говорит трубка развратным голосом. «Как тебя зовут?» — «Багира». «О, Багира!» — говорит Старков таким голосом, что я ему верю. Сохраняя абсолютную серьезность, Старков расправляется с Багирой за пару минут.

Трубку берет Олег и снова набирает номер. «На прошлой неделе мы звонили им каждый день, — говорит он. — Они даже стали нас узнавать». «Алло?» — говорит трубка, но голос в ней уже другой — чуть менее развратный. «Какого цвета у тебя соски, детка?» — спрашивает Олег. «Зеленые», — отвечает трубка. Олег улыбается. «Знаешь, — говорит он. — Мы как раз экологи. Сидим сейчас в Химкинском лесу, и нам очень скучно. Тут темно, дождь идет, выпускницы разбежались, и все разошлись спать. Приедешь к нам?» «В Химки, что ли?» — «Ага». — «Господи, да я сама из Химок. Строителей, 8». — «Ну так приезжай. Мы тебя встретим». — «И что, я в лес прямо на шпильках пойду?» «Мы тебе сапоги дадим», — обещает Олег. «Ребят, — говорит девушка с зелеными сосками. — У меня жопа — сто пятьдесят сантиметров. Я вам всех жаб там передавлю». «Спасибо, Багира!» — говорим мы, и Олег нажимает отбой.

***

Сотрудники ЧОП «Витязь» называют Георгия победоносцем. Иногда просто Гошей. Второй вариант мне нравится больше. Разжалованный лесник, который живет на просеке, ведущей через его бывший лес, не тянет на победоносца. Но я не могу называть пожилого человека Гошей.

Он встречает нас у ограды, и в его глазах я вижу недоверие и усталость. Минуту назад мы встретили четырех его лошадей: две кобылы, жеребенок и пони. Они тянули к нам свои морды и подставляли бока. В этот момент у ограды показался Георгий. «Отойдите от лошадей!» — крикнул он, и лошади послушно отошли от нас.

Потом мы долго говорили, облокотившись на ограду с разных сторон: лес, просека, ЧОП, экологи. «Господи, — говорит Георгий. — Как все надоели. Неужели нельзя спокойно пожить? Спасать лес надо было тогда, когда он стоял. Он же больной, этот лес. Еще с начала девяностых больной».

Его участок небольшой. Одной стороной выходит прямо на просеку, другой — на лесную опушку. Пятьсот метров вниз по траве — и уже будут первые химкинские дома.

«Когда-то, когда существовало лесничество, у меня даже был адрес, — говорит Георгий. — Пионерская, 4, квартира 4. Там, в Химках, есть Пионерская улица, а они просто решили, что лес — это ее продолжение».

Сейчас от дома №4 по Пионерской остался только фундамент. Вокруг много мусора: доски, ящики, разбитые школьные стулья и проржавевшие машины: УАЗ-«батон» и, кажется, «волга». «До того как стать лесником, я был меха­ником, — говорит Георгий. — Это ведь одно и то же: ты любишь какую-то вещь и следишь за тем, чтобы она была в порядке».

С видом экскурсовода он идет по участку. За ним идем мы, а за нами бегут собака Волчица и несколько кошек. Сейчас Георгий будет всех кормить, и все это чувствуют.

«Возьми тряпку, — говорит он мне. — И приберись на столе». Стол — это просто кусок обитого клеенкой оргалита, укрепленный на пне. Вокруг него стоят ржавые каркасы стульев и толстые поленья, на которых можно сидеть. «Я сейчас», — говорит Георгий и скрывается в покосившемся сарае. Теперь это его дом. Я смотрю на него в упор, но не могу понять, из чего он сделан. Снятые с петель двери, остатки палет, рессоры. А еще серое дерево, ржавчина и вздувшаяся от влаги фанера.

Когда Георгий выходит, в одной руке у него грязное ведро, а в другой — тарелка творога. В ведре — пачка геркулеса и пара грязных чашек. Пока я накрываю на стол, Георгий ест творог. «Заслужил, — говорит он. — Заколол сегодня поросенка и продал. Только печень осталась». Свинарник там, чуть дальше, и вдоль него время от времени пробегают крупные взъерошенные крысы. Георгий ставит тарелку на землю, и к ней сбегаются все его кошки. «Помойте, — говорит он, улыбаясь. — Видите, даже посудомоечная машина не нужна».

Когда все это еще было Пионерской, 4, здесь были свет и вода. Потом заплыл колодец. Потом кто-то обрезал электрические провода. Все, что есть сейчас, — это газовый баллон и генератор. Георгий достает из ведра пачку геркулеса и опрокидывает ее на стол. Собирая с клеенки грязь, небольшие зажаренные пирожки прыгают по столу, как шары для пинг-понга. Я беру один и заворожено разглядываю его. «Чего смотришь? — говорит мне Георгий. — Лопай, лопай — равняй морду с жопой».

Жарко. Пахнет свиньями. Мутный чай из родниковой воды плескается на дне грязной чашки. «Хорошо здесь, — говорит Георгий. — Но так хочется, чтобы все это поскорее закончилось». «А вы?» — говорю я. «А что я? Я уже ходил к кому мог, но я им не нужен». — «А экологи?» «Это просто одураченные дети, — говорит Георгий. — Разве можно теперь все это остановить? Дороги нужны. И если не здесь, то где-то еще все равно будут рубить. Надеюсь только, что про меня никто не забудет. Дадут что-то взамен». Я не знаю, что сказать, и поэтому молчу. «Лет двадцать назад, — говорит Георгий. — Здесь еще водились кабаны. Сейчас уже никого нет, а раньше даже лоси забредали. Однажды я пришел, смотрю — а все мои поросята разбежались. Стал их ловить в темноте, пригляделся — а они все темные. Кабаны это, понимаешь, кабаны. И мать их вон там шастала».

Нам пора. Чай выпит, а у Георгия много дел. Но есть еще одна вещь. «Вчера в лесу мы видели овец, — говорю я. — Огромное стадо». «Это дагестанцы, — говорит Георгий. — Они держат овец на «Факеле» и гоняют их пастись в лес. К ним много кто приезжает за мясом — как и ко мне». «Конкуренция», — говорит Старков. «Да ну, — говорит Георгий. — Какая конкуренция?» Он смотрит на нас и улыбается, обнажая свой единственный зуб — золотой.

Простившись с Георгием, мы возвращаемся к голубым воротам с надписью «Мясо». Охранник спит в подсобке, и мне приходится будить его. Уже темнеет, и играть надо в открытую. «Мы журналисты из Москвы, — говорю я. — Овцы еще на территории?» «Откуда я знаю, — говорит он, зевая. — Если вам мясо нужно, то зайдите и посмотрите. Только у нас тут собаки». Мимо рвущихся с цепей псов, ржавых швеллеров и бетонных блоков мы идем по территории секретного завода «Факел» на запах овец. Но в загоне их уже нет. Улыбчивый, пло­хо говорящий по-русски человек предлагает нам купить тушу по 90 рублей за килограмм. Но сейчас не тот случай. Через лес, по следам овец, мы идем к пруду.

Растянувшись в линию, овцы пасутся на том же поле, где три дня назад гастарбайтеры из поселка играли в футбол. Голодными ртами они рвут траву, и на их лицах написано блаженство. Их пастух сидит рядом на холме и смотрит в сторону. Его зовут Микаил — именно так, через К, — и он из Кизляра. «Им нравится здесь, — говорит Микаил, показывая на овец. — Там, откуда они приехали, нет такой травы, и они счастливы. Мы здесь уже почти семь лет, и все, кто нас знает, приезжают сюда за мясом». «А лес? — спрашиваю я. — Дорога?» «Дорога будет в стороне, — говорит Микаил. — Ну а если что — мы просто будем искать другое место».

Солнце почти село. Пора в Москву, чувак, говорю я себе. В этот момент я чувствую себя в самом центре смерча, и мне здесь уютно. Тихое сердце бури, где нет ни ветерка. Только пульсирующая пустота и дикость. Мы идем к остановке 342-й маршрутки. Через лес, через мертвый пионерлагерь, через экологов, нацистов, левых, фургон, где живут чоповцы, кровавую надпись «Мясо» и сарай, где живет Георгий. Его лошади машут нам гривами.

Одураченные дети — так говорит Георгий. Может быть. Я не хочу спорить с этим и не хочу думать о том, кто именно их дурачит. И дурачит ли. Но очень обидно, если только таким одураченным детям есть дело до уничтожающих Сибирь лесных пожаров. Или до чиновников, которые днем пламенно выступают с экранов, а по ночам предаются маленьким анальным радостям с проверенными шлюхами. Или, в конце концов, до Химкин­ского леса, которого уже нет.

Когда-то давно, в конце восьмидесятых, в городе Иванове была хорошая группа, которая называлась «Дети Петра». Их главный хит, рассказывающий о творящемся вокруг безумии, назывался «Рыба ссыт в морской капусте». За последнюю неделю полтора десятка человек задали мне один и тот же вопрос: «Ну и что там происходит, в этом лесу?» Быстро и точно я не могу на него ответить. Медленно и сумбурно, наверное, тоже. Поэтому я говорю всем: рыба ссыт в морской капусте, чуваки, — и более точной фразы я подобрать не могу, честно.