Татьяна Лазарева

Мы жевали гудрон. Детство проходило в атмосфере полной вседозволенности и полного голода. Голода любого рода — и информацион­ного, и физического. Мы жрали все, что на глаза попадалось. А гудрон — это то, чем крыши кроют. Его трудно жевать, он к небу прилипает, к зубам. Это такая метафора. Ты знакомишься с человеком и спрашиваешь: «А чего, гудрон в детстве жевал?» Если ответ отрицательный, значит, вам делать вместе нечего.

Когда ровное течение жизни начинает заколебывать — жизнь обязательно бьет башкой. Затем ты выбираешься из ямы и двигаешься дальше. До следующего падения. Ты всего добился, у тебя есть семья прекрасная. Но тебе уже ничего не интересно. Есть люди, которые воспринимают кризис среднего возраста не так болезненно, как я.

Цель моей жизни мне пока неясна. Я пока пытаюсь ее понять. Я подменяю ее детьми. Работой. Вышиванием крестиком. Я восемь месяцев вышивала дочке Соне картинку. Получилась девочка на лошади.

Когда ты придешь к финалу, с тобой не будет одежды от «Армани». Не будет ­статуэток ТЭФИ. С тобой даже не будет детей. Когда понимаешь это вдруг, тут-то и начинаешь мучительно искать себя.

Я не люблю Москву. Она выворачивает людей, как шкурку. Здесь чудовищно извращена мораль. Когда я приехала покорять этот город, я была молода и полна сил. Если бы сейчас мне пришлось завоевывать Москву, я бы проиграла.

Сегодня молодые девушки не имеют преград в своих притязаниях. Мы все были молодыми девушками. У меня тоже была масса историй в молодости. Девушке хочется быть со взрослым мужчиной, но это должно пройти. Молодые девушки должны жить с молодыми.

Я реально смотрю на вещи и понимаю, что никакие трое детей, никакой звездный статус не удержат возле меня моего мужа Михаила, если внутри у меня не будет чего-то такого, что заставит его хотя бы меня ­уважать и уди­вляться. Ведь приятно, ког­да в любом возрасте тебе удивляются. Мы постоянно вместе. Нам трудно найти какую-то новую тему — просто потому, что работу и детей можно обсуждать до бесконечности.

Я пошла в ювелирный магазин. Хотела подыскать себе что-нибудь к жемчужным сережкам. Продавщица говорит: «Есть только брошь. Вы броши уже носите?» Ювелирный возраст — носишь брошь, пора в бабушки.

Да, я похожа на Фаину Раневскую. Мне об этом всю жизнь говорят. У нас какая-то одинаковая внутренняя королевская стать. Если мне это будет нужно, я пошлю на х… любого. Даже Путина. Или того, кто вместо него. Раневская была боль­ным одиноким человеком. Но в ней была невиданная сила: «Да, я слабая. Да, я одна. А вы все идите в жопу». Она держала дистанцию — не к людям, к ситуации. Ситуации ведь проходят. ­Дистанция — остается.

Сейчас у меня работают семь человек. Три водителя, три няньки и домработница. Но если что-то бахнет, я пойду работать кем угодно — уборщицей, горшки выносить. Я не вижу для этого никаких преград. Я абсолютно нормальная баба. И да, могу полностью раствориться в детях. Но это неправильно. Я способна на большее.

Бывает, мы с Мишей поссорились и идем на съемки «Хороших шуток». Вышли, пошутили, сели в машину и не разговаривая поехали домой. Мы ведь давно в профессии: подводить людей не имеем права.

Смех — это очень большая защита. Если ты попал в беду, смех может снизить ­уровень боли. Но увлекаться этим тоже не сто­ит. Наших с мужем детей мы час­тенько вышучиваем. Иногда они обижаются. И я внутренне боюсь, что дети станут меня стесняться и перестанут рассказывать свои секреты.

У меня отец — слепой. Ему было 14 лет, они с друзьями фиганули какую-то найденную бомбу в костер. Ему оторвало руку. Он постепенно ослеп. И только недавно я поняла, откуда во мне это повышенное внимание к людям: ведь мы же всей семьей предугадывали желания отца. Делали это аккуратно. Он не чувствовал себя беспомощным, жалости к нему не было никогда. Отец не знает, как я выгляжу, но он, конечно, слушает все мои выступления — и всегда меня критикует.

Во время Беслана была какая-то корпоративная вечеринка. Мы с Мишей вышли к микрофону, и я не смогла выдавить из себя «Добрый вечер!». Я постояла не­мно­го с идиотским видом и ушла дальше реветь. А Михаил, к счастью, остался. Это ведь тоже, знаете, большая ответственность. Можно долго кричать: «Да как он мог остаться! Да как он смел!» Да ты сам попробуй так себя повести. Ведь это же настоящее уважение к своему искусству. Проявление силы.