Татьяна Крапивина

Фотография: Алексей Кузьмичев

11 декабря 1910 года — дата рождения

1917 год — смерть матери, Евстолии Григорьевны Тихоновой

1919 год — переселение в семью дяди, Вячеслава Григорьевича Тихонова

1920 год — смерть отца, ­Константина Филипповича ­Крапивина

1926 год — поступление в МГУ, на химическое отделение физмата

1931 год — окончание университета и начало работы в лаборатории при Проектном институте гипрогазоочистки

1932 год — замужество (муж — Анатолий Андреевич Зализняк, инженер, специалист по стекловаренным печам)

29 апреля 1935 года — рождение сына Андрея Зализняка

1941 год — эвакуация в деревню Дмитровка (Татарстан)

1942 год — переезд в райцентр Манчаж, место эвакуации мужа

1944 год — возвращение в Москву

1958 год — свадьба Андрея Зализняка и Елены Падучевой

10 сентября 1959 год — рождение внучки Анны

1966 год — выход на пенсию

1976 год — поступление внучки Анны Зализняк в МГУ на филологический факультет

1987 год — сын Андрей Зализняк становится членом-корреспондентом РАН (секция литературы и языка, отделения истории и филологии)

21 февраля 1987 года — рождение правнука Бориса

1997 год — сын Андрей Зализняк становится действительным членом (академиком) РАН (секция литературы и языка, отделения истории и филологии)

11 апреля 1999 года — рождение правнучки Меланьи

2010 год — празднование столетия

Родители Татьяны Крапивиной — Константин Филиппович Крапивин и Евстолия Григорьевна Тихонова, 1911 год

Я родилась 11 декабря 1910 года. 100 лет мне исполнилось — в прошлом году.

У меня со стороны отца, Крапивина, сведения доходят только до деда. Дед — Филипп Иванович Крапивин — уроженец какого-то, видимо, подмосковного места. Не знаю, откуда он: из крепостных, из крестьян или из мастеровых. Он сам сделал свою карьеру — купца какой-то гильдии. Дед был очень богатый человек. Семья у него была — 11 сыновей и две дочери. В Москве у него была скобяная торговля на улице Балчуг — это самая такая купеческая улица в Замоскворечье. Мне приходилось видеть его магазин. У него был дом в Кадашах, на Кадашевской набереж­ной. Возможно, он еще стоит и до сих пор — нетронутый.

А дед по матери был из села Спасское Городище, это Суздальский уезд, километрах в двадцати от Суздаля. Оттуда выходец дед мой — Григорий Зиновьевич Тихонов. А у него был отец — Зиновий Ефимович, брат отца — Павел Ефимович. По семейным рассказам, главным действующим лицом был именно Павел Ефимович, человек бездетный. Детей у них с прабабушкой Анной почему-то не было, но вот воспитанник у них был общий — одному сын, другому племянник — дед мой. Кто они были? Скорее всего, из крепостных церковных. Ведь весь Суздаль — он же весь церковный, город был известен именно как гнездо православия. И у них были, конечно, крепостные свои; по-видимому, прадеды и были из этих кре­постных церковных крестьян. Впоследствии дед мой, Григорий Зиновьевич, стал одним из уважаемых граждан города Владимира, собственником дома владимирского и процветающей компании — подряды по каменным работам. Он был подрядчик по строительному, по каменному делу и сумел настолько продвинуться и разбогатеть, что заимел собственный дом, двухэтажный. Как водилось тогда, первый этаж — каменный, это складские помещения. А второй — деревянный, жилой. Большой дом. И я там жила какое-то время. Сейчас, наверное, этого дома нет, а 10 лет назад он, возможно, еще стоял.

К концу позапрошлого века, году в 1900-м, дед уже настолько вошел в силу, что купил у разорившегося хозяина соседнее имение — деревня Якиманская называлась. Хозяйство у деда было большое, и семья тоже: у него было трое сыновей, три дочери, все уже семейные люди, внуки уже были. В имении был княжеский дом — дворцового типа. От него потом ничего не осталось. В этом имении и мать моя девочкой жила, и тетки мои две, и трое дядей моих тоже там жили. Все они были молодые в то время, все учились.

Между этими двумя семьями, московской и владимирской, было много родственных связей. В общем, там такая взаимная родня получилась, они все уже были родственники, разные мои дядья и тетки переженились друг на друге по цепочке.

У мамы было странное имя, которое я нигде потом не встречала, это чисто монашеское имя — Евстолия. Дома маму звали Тоша. Она, видимо, была очень хороший человек, потому что о ней все домашние вспоминали как-то ­­по-хорошему. Она рано умерла. Я была не первая у моих родителей, вначале был сын, но он прожил лишь несколько недель. После меня была еще девочка… В общем, я была первой выжившей из детей. Я знаю, что первого мальчика, моего брата, звали Юра, но это у меня из очень старых семейных сведений. Тогда это было обычно — среди детей кто-то умирал. Вот у деда, у которого было 11 сыновей, там какие-то еще по дороге младенцы умирали, это уже не в счет. Считали тех, кто выжил.

А отец мой, Константин Филиппович Крапивин, имел образование агронома. Дед старался дать образование всем детям. Старший сын, Иван Филиппович, был по его линии, по купеческой, а дальше уже — кто куда. Но все образование получили.

Мои родители примерно до начала войны (Первой мировой. — БГ) жили в Москве, в Сокольниках. Мать работала зубным врачом. А у моего отца вместе с двумя его братьями — их было, по-моему, не то трое, не то четверо — было коллективное хозяйство на станции Михнево. Такое небольшое поместье. И мы в Михнево жили летом. Там был пруд, в котором купались. Один раз в этом пруду я тонула, меня мать вытаскивала. Я про себя это всегда помнила, хотя это в семье не вспоминали. Мне было около четырех лет, перед войной. А один раз, уже в самом начале войны, мать с отцом брали меня с собой в Крым, в Алупку. Вообще у меня очень смутные воспоминания о том времени. У меня память связана с фотографиями. Вот мать плетет мне косички на террасе в Михнево. Значит, это было до начала войны, наверное. К тому же примерно времени в воспомина­ниях относится слово «беженец» — это там, в Михнево, к концу года жили какие-то люди, приезжие, о которых говорили, что это беженцы. Кто это был и откуда, я не знаю, но слово «беженец» у меня запечатлелось. Значит, уже началась война. Я помню, как мы оттуда переселялись, уже не в Сокольники, а во Владимир, — и дальше я была уже там, у бабушки с дедушкой.

Татьяна Крапивина с родителями в Алупке

О том, что было до 1917 года, у меня в памяти уже ничего не осталось. Более-менее я начи­наю вспоминать с того момента, когда во Владимир привезли схоронить мать — это был самый конец 1917 года. Умерла она в Москве. У нее был туберкулез, чахотка тогда это называлось. Ее возили в Крым подлечить, но, видимо, там не вылечили и привезли, по существу, умирать домой. С ней ездила ее мать, моя бабушка. А я была во Владимире, и там тетки были, дед мой — в общем, вся оставшаяся там тихоновская родня, какая была. Причем деда уже выселили из его имения как раз в это время.

Я со старшей теткой тогда была, это она занималась переселением из Якиманского имения. Ведь в 1917 году, после октября, начали уничтожать помещиков. Там через год-другой уже пусто было. Фотография только одна и осталась. Тогда все крушили — вместо того чтобы использовать. Там же хозяйство было налаженное, как и везде. Налаженное хозяйство разрушили, породистый скот — на мясо.

Из этого интересного княжеского жилья каким-то образом сохранился один пред­мет мебели — антикварный комодик. Из деревянной мозаики, небольшой комодик: большие ящики, маленькие ящики, мозаика из разного дерева. Малюсенькие какие-то ящички, потайные, открывается дверца — там ящичек, и каждый ящичек с такой картинкой, ­голландские какие-то рисунки. Сейчас этот комодик находится во Владимире — у родственников.

1918 год — это очень трудное время было, время разрухи, полного хаоса. Дед мой прожил недолго, он умер, наверное, через год, максимум через два после того, как имение отобрали и разрушили. Видимо, не пережил. Во владимирском доме хозяйничала бабушка, она была еще более-менее в силе. Там же жил со своей семьей старший ее сын, мой дядя, инженер-технолог по железным дорогам и, кстати, музыкант. Средний — медик, хирург. Он на войну сразу попал, как она началась, а с войны привез себе жену, вот они во владимирский дом с ней вернулись и там жили. И еще тетка моя старшая с дочерью, моей двоюродной сестрой, которая старше меня намного, на 10 лет. Когда ей было лет 17, а мне было лет 7 — вот она-то мною в какой-то степени занималась, пока не уехала в Москву. Читать меня учила, писать.

Хаос был ужасный. Поскольку я была ребенком, это меня мало касалось, но я помню ночные переполохи, какие-то обыски происхо­дили, какой-то криминал искали, буржуев. И в доме ходили чего-то искали. Я помню, что тряслась со страху. Очень голодное было время. Большое, запомнившееся событие — какой-то пирог испекли, вот это было что-то такое очень редкостное, праздничное. А потом помню, что одно лето мы с бабушкой жили не во Владимире, а в Спасском Городище, где был дом, который когда-то принадлежал моим дедам-прадедам. Но тогда он уже деревенскому общему хозяйству принадлежал. Он и сейчас стоит.

А отец был в санатории в это время, не во Владимире. Тоже туберкулез. Он в этом санатории и сгинул, где-то через три года после смерти матери. Но я уже была в Москве, и до меня это уже не доходило. Меня взял к себе в семью дядя, младший сын бабушки, Вячеслав Григорьевич Тихонов. Дядя Вича мы его звали. Он был физик, его после учебы при университете оставили, и получил он квартиру от университета. Профессорам давали полную квартиру, а ему — половину, 3 комнаты. Не в университетском здании, а в новом, в Шереметьевском переулке. Я думаю, бабушка с него слово взяла, что он меня не оставит, вот он и взял. А там, видимо, жить было уже совсем невозможно. У дяди с женой его, тетей Таей, уже была дочь Мария, на 3 года меня старше, а при мне уже и брат мой двоюродный родил­ся — 31 декабря, в ночь на 1 января, с 1920-го на 1921 год. И так я застряла в этой тихоновской семье до конца.

С матерью на террасе дома в поместье в Михнево

В школу я начала ходить первый год во Владимире, это, видимо, 1919 год. В школе нас чем-то подкармливали, помню, какие-то кусочки сахара давали. Голодное же было время. Чему-то нас учили в школе, но запомнилось главное — что подкармливали. Во всяком случае, когда меня привезли в Москву, я ходила уже не в первый класс. Московскую школу я уже помню, я ходила в Кисловский переулок — это была бывшая гимназия Травниковой.

У нас в школе преподавательницы были — бывшие преподавательницы той гимназии. Одна из них нам много рассказывала, как они, учительницы этой гимназии, в довоен­ное ­время проводили свои каникулы, как ­ездили по заграницам, где, в каких странах она была. Рассказывала, как была в Италии, как там гондолы плавают, как там апельси­ны растут на деревьях, как там цветы цветут. Рассказы­вала про Швейцарию, какой там шоколад, сладкий и горький — для разных надобностей. Рас­сказывала про Германию и про то, как там ее застало начало войны, и как пришлось бежать оттуда, и каким кружным путем. Она нам говорила: «Вот не успела съездить в Японию». Я ее потом часто вспоминала. Но она как-то исчезла, то ли ушла, то ли ­умерла.

Где-то до 7—8-го класса мы учились в этой гимназии, а потом школу перевели в другое место — на Бульварное кольцо, на Арбат. И в связи с этим переходом поменялся пер­сонал. Пока мы были на Кисловском, были какие-то рудименты той гимназии — про ­Озириса нам рассказывали, были какие-то остат­ки французского языка. А на Арбате, куда нас переселили — этого здания там давно уже нет, — была современная советская школа.

Все девчонки были тогда влюблены в киноактеров. А в те времена, когда мне было 13—15 лет, было много всяких голливудских филь­мов. Тогда нашего кино было мало, в основном были американские фильмы — Рудольф Валентино, была его знаменитая картина «Кровь и песок», по какому-то испанскому роману. Книжечки выпускали по этим артистам. У меня много их было, книжечек разных. Интересно! Консерватория тогда была не консерваторией, а кино, и называлось кино — «Колосс», но все говорили почему-то «Кoлос». В этот самый «Колос» мы ходили, можно было на верхотушку пробраться за копейки.

«В кино «Колос» Таня с Ирой

Конрад Вейда увидали.

По окончании картины

Обе дружно зарыдали!»

Эти строчки наша подружка сочинила. Мы с Иркой считали, что он наш герой. Это тогда была картина такая, «Индийская гроб­ница», где Конрад Вейд играл, такая мрачная фигура, немецкий актер. Потом в относительно недавние годы многие эти картины пока­зывали, и смотришь — наивные такие вещи, а тогда казалось…

А жила я тогда в Шереметьевском переулке, в той самой квартире, которую в 1903 или 1905 году дядя мой получил от университета. Причем эта квартира у нас уже была частично уплотнена. Трехкомнатная квартира была, и в одну из комнат к нам подселили чужих людей. Разные были жильцы — менялись. Я жила с дядей, его женой и детьми. Но основная жизнь у нас тогда была на улице. Мы выходили во двор, пацанва там, девчонки. Гуляли. У меня подруга была, Анна, мы потом с ней в университете вместе учились, вот с ней всюду ходили. А в соседнем подъезде жила Маня Гуревич. Старше нас. Это вообще был наш образец, идеал такой недостижимый. Краса­вица была.

Да, еще когда в школе учились, мы на похороны Ленина ходили. Но я плохо помню, помню только — холодно и костры какие-то жгут.

В университет, на химическое отделение физмата, я поступила в 1926 году, а кончали мы в 1931-м. Полагалось 6 лет учиться, а мы кончали в ускоренном порядке, у нас была сокращенная программа. У нас даже свидетельство было — 1931-й на 1932-й. Я летом, ­помню, уезжала, жила где-то на даче, один год жила с моей подружкой в Соколовке, один раз на Обираловке жили.

И примерно в это время, в 1932 году, началась моя замужняя жизнь. Мой муж Анатолий на пять лет меня старше, он инженер-стекольщик был, специалист по стекловаренным печам, работал на стекольном заводе. Сын Андрей родился в 1935 году. Ну и я тоже работать пошла после окончания, в лабораторию при Проектном институте гипрогазоочистки. Эта лаборатория — прародитель нашего теперешнего института, ВНИИгаза. Там я и про­работала, по существу, до декретного моего отпуска.

У Андрея постоянно няньки были, да. Разные няньки. Вот последняя, с которой мы потом были вместе в эвакуации, оказалась очень хорошей женщиной, очень нам подо­шла. Поля, Полина. У нее был сын Витька. А жили мы тогда на улице Смирновке, в рай­оне Рогожской Заставы. Теперь это называет­ся шоссе Энтузиастов. Это такой промышленный район, и там находился стекольный завод, на котором муж работал. Сначала у нас была отдельная комнатенка, там Андрей родился. Но очень быстро нас переселили в коммунальную квартиру, не бог весь какую, но там было уже удобнее. Там было несколько семей, жили мы очень дружно, люди все с завода. Это был поселок при заводе. Ездили до станции Кара­чарово по железной дороге.

В коммуналке на Смирновке нас было 4 семьи, жили мы очень дружно, никаких ссор, свар не было. У всех были ребятишки, человек пять было ребят. Поля с сыном тоже. Андрей был самый маленький из детей, другие были постарше него, но все такие погодочки. И он буквы стал учить — старшие учились по букварю, и он, глядя на них, тоже буквы учил. В общем, читать он выучился, глядя на старших.

А когда мы переезжали на Сходню, старшие уже в школу ходили, а Андрею исполнялось шесть лет. Весной 1941-го это было. Тогда в школу он еще не ходил. Прожили мы там очень недолго, потому что началась война.

Я вот хорошо помню предвоенное время. Было такое ощущение, что вот-вот война. Война висела в воздухе. Но конкретной подготовки не было. И это было как-то нежданно-негаданно. Помню, это воскресенье было, когда объявили по радио. Тогда радио стояло на улице, громкоговоритель. И объявили: «Началась ­война». И вот стали нас готовить. Бомбардировки Москвы начались примерно через ме­сяц. За это время принялись устраивать убе­жища. И у нас там возле дома была сделана какая-то траншея, чем-то прикрытая. Щель такая, примитивное бомбоубежище. Я помню, как во время первых бомбардировок мы туда ходили, в эту траншею. Слышали разрывы, видели вспышки в стороне Москвы. Видели, как самолеты над нами летели на Москву. ­Примерно где-то в конце июля начались разговоры об эвакуации, были всякие панические страхи, что в Москве пожары, то-се. Нам по радио передавали, где и что. И на работе было уже постановление, что всех таких вот мам с детьми надо долой из Москвы. В июле месяце нас всех организованно из Москвы вывезли. Погрузили на громадную баржу и водой отправили. Якобы в Чебоксары, а на самом деле мы попали в куриный совхоз в Челнах. До Татарии нас только довезли.

Я не помню, как так вышло, что нас к месту погрузки на эту баржу порознь привозили: детей отдельно, матерей отдельно. Только помню, что приехали, гляжу — где Андрей? А он один бегает где-то между грузовиков, один совсем. Я просто испугалась: как же так, ведь он потеряться мог! Ему шесть лет всего. Как я могла такое допустить? И так я разволновалась, что и не помню, как мы на этой барже плыли.

Мы попали на место уже где-то, наверное, в августе. Еще успели картошку убрать, застали смородину. Нас распределяли по деревням, и мы оказались в деревне Дмитровке. Это была русская деревня, в отличие от соседней, где вперемешку были русские и татарские деревни.

Местные жители войне были скорее рады. Там были зажиточные люди, и они были настроены так: придет Гитлер и разгонит колхозы. Вот до колхозов было так хорошо! Вон там наше поле. Они свою картошку всякими удобрениями удобряли, но сами ее не ели — только на продажу. Она такая большая выхо­дила, жирная, красивая. А ели они колхоз­ную, помельче. Она поздоровее. Ну, и мы на поле ее собирали. Там как: соберешь девять ведер — десятое себе бери.

Но к нам относились терпимо. Наверное, особой радости мы им не доставляли, но, может быть, и не досаждали чересчур, пото­му что мы там что-то делали по возможности, старались работать. Зима была очень холод­ная, даже по тамошним временам считалась холодной.

Апрель 1941 года: Крапивина с мужем и шестилетним сыном Андреем переехала в новую квартиру на Сходню, но семья прожила там недолго — началась война, и их отправили в эвакуацию

Весной, когда началась навигация, муж мой добрался до нас и увез оттуда к себе. Завод из-под Сходни эвакуировали, переселили на пус­тое место в двадцати километрах от райцентра Мончаж, и вокруг этого пустого места возник поселок. И поселок этот потом стал называться — город Натальинск. Я не знаю, сохранилось ли название. Там и школа была, при заво­де. Я, как приехала, сразу стала работать в лаборатории при стекольном заводе — на чисто аналитической работе. И там же, в этой лабо­ратории, у меня возникла очень близкая дружба — тоже семья, семейство Красногорских: он инженер на за­воде, как и мой муж, а она — работник лаборатории. И с ней у нас дружба была до самой ее смерти. Она умерла лет десять тому назад. Там две дочери были, старшая на год младше Андрея, младшая на два. Мы были друзья до самой их смерти.

Чем мы только там ни занимались! Свечки делали. Мыло варили. А мыло — это была очень существенная вещь. Знаете, в войну что это было — мыло! В войну все было ценно.

Анатолий с заводом уехали раньше, мы остались одни с Андреем: часть завода вернулась в Москву еще году в 1944-м, и мой муж с ней, а часть осталась. Нам было не так-то просто уехать. В те времена ведь было не просто — куда захотел, туда и поехал. Не то времечко. Двинуться с места — это, знаете, какие разрешения нужны были? А потом, и некуда было. Там у меня все-таки была работа, было жилье, было какое-то положение — не было и смысла уезжать оттуда. И Андрей еще в школу ходил. В общем, на Сходню мы вернулись уже после войны. А немцы не дошли до Сходни буквально километры. Там даже танк стоял долгое время на том месте, где они остановились.

Лаборатория, в которой я начинала, стала институтом ВНИИгаз, туда я и вернулась. Занималась работой на разных лабораторных установках. Мы все там назывались — научные сотрудники. Не бог весть какое было распре­деление работ.

Сталинские репрессии нашу семью как-то миновали. До войны, даже и в 1937 году, страха не было, страх появился после войны. Да и 1937 год не был особо страшнее преды­дущих. Эти удары режима были и раньше. ­Например, отца Маргариты, моей соученицы, инженера, посадили по Шахтинскому делу в 1928 году. Потом и мать ее посади­ли, и мы с ней как-то потеряли связь.

В 1952 году Андрей поступил в университет. Он постоянно на олимпиадах толокся. Не знаю, почему он увлекся лингвистикой. А что с ним было делать? Раз интересуется, пускай занимается. Он ходил на эти олимпиады, ему было интересно. Слава богу, есть занятие. И чем я была довольна, что у него друзья тоже такие, направленные. Так, один, например, направленный медик. Это школьные друзья. Их наверное, во многом направила учительница литературы, очень дотошная, очень активная.

Андрей в пятом классе взял с собой в пионерский лагерь англо-русский словарь и его читал там. Читал и выучил. Самое хорошее, когда человек чем-то заинтересован. Самое плохое, когда человек не знает, чем ему заниматься. И конечно, я всегда была очень довольна, что Андрей в школе хорошо учился.

В 60-е годы при университете был клуб, бывшая церковь, и Леонид — приятель Андрея по школе — подвизался там: они Брехта ставили. Кстати сказать, в этом клубе еще раньше, в 30-е годы, был один из первых концертов Образцова — он там начинал. Его тогда мало кто знал, он был в те времена артистом Вто­рого МХАТа. Был такой Второй МХАТ, который потом закрыли. Мы ходили туда смотреть «Двенадцатую ночь». Там есть персонаж — Шут, у которого игрушка. И когда мы смотрели этот спектакль, помню, у Шута в руках была телячья кожа, и он из нее выстраивал разные фигуры. Мы задним числом, впоследствии только определили, что это был Образцов. И с этого он начинал, вот эта телячья шкура — это был прообраз его дальнейших кукол. А мы когда его видели, нам было все равно, кто это и что, просто было смешно смотреть. Много лет спустя, кстати, Образцов выступал со своим театром у нас в ВНИИгазе на каком-то празднике. Но тогда он уже был, конечно, мэтр.

А потом появилась Лена, Андрей женился. И появилась внучка Анюта. А потом ВНИИгаз дал нам квартиру на улице Тухачевского, в 1961 году. Переселение — это было событие! Ведь после войны мы поселились в комнате в коммуналке, которую нам дал завод: так и жили втроем в комнатенке в полуподвальном помещении. А тут нам дали двухкомнатную квартиру: отдельная кухня, отдельная ванная, отдельная уборная! Бывают хрущевки с совмещенными санузлами, а у нас было все отдельное — крошечное, но отдельное. Причем квартира была теплая, сухая.

С сыном Андреем в Туле, 1948 год

Я всю жизнь проработала в ВНИИгазе. На пенсию вышла в 1966-м. Но и после я довольно долго была с ними связана. Дело в том, что я же была членом нашей партии. У меня еще сейчас книжка цела. Вступила я в партию после войны — где-то, может быть, в 50-е годы. В общем, меня уговорили. Мы же были люди коллектива: работа работой, но надо было обязательно вести и общественную работу, и это было большое дело. Общественная работа, коллектив, все время приходилось кем-то быть. И как-то так получилось, что жизнь становилась все партийней и партийней, интересней и интересней. Не бог весть какие мы были партийные люди, но надо было заниматься партийной работой.

Я была лет 10 потом уже, когда вышла на пенсию, с ВНИИгазом связана именно по партийной линии, ходила к ним на собрания. Так я была как-то связана с внешним миром. Потом потихоньку все старички уходили один за другим, и мы теряли друг с другом связь. И в конце ­концов связь эта полностью рассыпалась. А первое время это помогало жить. И так же и работа — мне было интересно бывать на собрани­ях, а один раз я ездила даже в командировку от ВНИИгаза, хотя уже не имела к ним отношения. Лет мне было еще не так много. Но все это, конечно, было давно.

Что я еще делала? За Анютой, внучкой, ­смотрела. Хозяйство было на мне полностью. Ну и поездки разные на природу. С ранней ­весны начинали планировать с подругой, Анной Богоявленской, куда когда поедем. Когда какие цветы зацветают. И до снега почти что, до ноября. В Мелихово ездили, под Боровск, куда только ни ездили. Я грибы очень любила собирать. Жареный белый гриб — это ведь деликатес! А рыжики? Их обычно солят, но мы и жарили тоже. И сыроежки — их соберешь, засолишь — завтра уже есть можно. И еще, кстати, бытовая деталь: кроме заня­тий хозяйством у меня было хобби — вязание. Я много, с удовольствием и довольно успешно занималась вязанием.

В жизни всего хватало. Жили как-то. Очень много работали, и работа, вниигазовская, занимала у меня, конечно, большую часть жизни. Общение, компания вся тамошняя. Жили и в гос­ти друг к другу ходили. И общественной работой много занимались. Все было!

Хождение на демонстрацию — это было обязательно, но это уже позже. У меня дробится — жизнь до войны и жизнь после войны. Это разные части жизни, разные люди и разная обстановка.

А теперь что? Вот читаю журналы, «Новый мир», книги всякие. До недавнего времени я по телевизору каждый день смотрела программу «Сегодня», новости. Но теперь мне сложно стало, надо наушники надевать. И газеты читала, вот «Известия». К ним еще такого скандального порядка приложение — «Московская неделя». Такая трепотня, но довольно интересная трепотня. И программа телевидения там. А теперь все это ликвидировали, другой состав, видимо, редакции. Те люди, которые были, привычные авторы газеты, привычный формат — все исчезло. Настолько у меня была привычка, что такая-то страница — примерно такие авторы, такого содержания мож­но было ожидать, а теперь какой-то винегрет. В общем, газета совершенно другая. Но пробавляюсь.

Вот меня спрашивают, горжусь ли я сыном (Андрей Зализняк стал выдающимся отечественным лингвистом. — БГ). Я говорю, что я не могу этим гордиться, потому что, собственно, чем же? У меня представление такое, что человек может гордиться, если он что-то сделал полезное, а я ничего не сделала, моей заслуги тут нет. Я прекрасно отдаю себе отчет, что я живу в семье очень удачной. Вот сын у меня вырос полноценным человеком, в отношении невестки я вообще могу сказать, что она всесторонне талантливый человек. У нас, собственно, самая уникальная семейная жизнь. Я невестке своей чрезвычайно признательна, прежде всего за то, что они золотую свадьбу пережили. В какой степени это можно отнести и ко мне. Какая это часть заслуги с моей стороны — я не знаю. Может быть, и есть что-то такое. Вероятно, во взаимоотношениях невестки и свекрови всегда что-то двустороннее, и, наверное, с моей стороны что-то всегда было. Я считаю, что мне действительно повезло. Я не могу пожаловаться на свою жизнь.