Связь с шинелью

В сентябре оживают театры. После отпусков и гастролей труппы возвращаются на свои площадки, чтобы вечерами собирать наркотик зрительского внимания, а днем изматывать себя репетиционной алхимией. Закулисный мир загадочен и притягателен, как жизнь пчел. Но я расскажу не про «Ленком» или Таганку, а про театр, который вы, скорее всего, никогда не увидите. Хотя бы потому, что живет он за Уральским хребтом, в городке атомщиков, находиться в котором непосвященному страшно, а посвященному грустно. В этом театре нет профессиональных актеров – он, что называется, любительский. И это не делает его менее настоящим или менее искренним.

Город Заречный родился на пустынном берегу реки Исети, при Белоярской атомной станции, в полусотне километров от тогдашнего Свердловска, в 1964 году, во времена атомного бума. Теперь ему под сорок, тридцать тысяч населения, три из которых работают на станции, остальные оказывают им необходимые услуги: учат, лечат, отоваривают, судят. Людей на улицах мало, поэтому кажется, что все они, как и я, – приезжие.

Про здешний театр я слышал странные вещи, например, что за спектакль «Шинель» в 2001 году он получил три, хоть и любительские, но «Золотые маски», а несколько месяцев назад, во Франции, на фестивале любительских театров – первую премию. Обшарпанный Дом культуры, затертые стены, негуманные туалетыѕ Пусто. Заглядываю на сцену – по планшету ходят дяди с рабочими лицами – это актеры. Шаг влево, шаг вправо, вперед, назад, переход, пируэт. Дяди исполняют роли законов, указов, налогов. Они неумолимы и величественны, они молчаливы и опасны (их лица будут скрыты под белыми балахонами, потому что у законов нет лиц).

– А где режиссер, где женщины? – легкомысленно спрашиваю я у присутствующих.

– Женщины сегодня не репетируют. Они в хорошей форме.

Я в некотором оцепенении. Может, тут вообще все больные, радиация все-таки (на атомной станции обязательно должна быть радиация). По длинному облупленному коридору пробираюсь к гримеркам. Распахиваю дверь – в большой, гулкой, похожей на «красный уголок» комнате раздеваются женщины. Лиц не видно, но картина в целом тревожная. Ретируюсь за ширму – буду подслушивать.

– Отойдите все, – кричит одна, пробиваясь сквозь толкотню к единственному зеркалу, – я хочу окинуть себя критическим взором!

Высовываясь из-за ширмы, вглядываюсь в нее тоже критически, вижу молодое тело, с головы до ног обтянутое золотистым трико. Это «Шинель», та самая, о которой грезил Башмачкин. «Ну конечно! – подпрыгиваю я и чуть не падаю вместе с ширмой, – ведь у него с шинелью эротическая связь, вожделение, мука!»

Рядом замечаю полуголую красотку, которая гладит кисею. Мне хочется ее понюхать – она хороша. За тряпичной перегородкой раскатистый мужской смех, слов не разобрать, но по характеру звуков угадываю – речь о бабах. Чувствую, что пропускаю самое интересное, судорожно придумываю повод, чтобы войти. Набираю в легкие воздуху, и тут – звонок! Матерясь, бегу в переполненный зал, погружаюсь во тьму. Поехалиѕ Шесть соблазнительных разномастных барышень в белых кринолинах маячат перед мысленным взором Акакия Акакиевича – это буквы: Ш И Н Е Л Ь. Он их любит, он выписывает их не дыша, он кружится с ними, теряя голову, и я, сидя в зале, сучу ногами от этой понятной мне любви. Он счастлив даже тогда, когда жуткие белоголовые законы грубо выхватывают у него забаву. Он счастлив надеждой, лишь надежда все еще светится в глазах его, и где-то высоко-высоко в небе, словно ангел, парит его тихая мечта – шинель.

Я замираю, мне не хочется дальше. Я боюсь. Но Гоголь неумолим – шинель уже шьется. Встречу Башмачкина с шинелью я описать не берусь, знаю лишь, что редки на театре впечатления такой трагической ясности. Она живая, земная, она манит, а он так счастлив, что почти при смерти. Да разве по силам ему удержать ее? Упорхнет, непременно упорхнет. И упорхнула. И вдруг сатанеет плюшевый Башмачкин, вдруг заостряется взгляд его, сверкает алмазной гранью – неужели бунт? Актер внезапно раздается в плечах, занимая гневом своим полсцены, и всю, и зал.

– Верните, а не то!.. Я генералу-с!!! Да-с!..

По залу бегут мурашки, мертвая тишина. Порвалось поэтическое сердце чиновника для переписки, да и мое едва прыгает. Вот и свет, но уходить не хочется. Люди тычутся, как слепые, озираются, размазывая кулаком теплые слезы.

Утратив ощущение времени, выползаю из зала, у самой гримерки нагоняю человечка в вицмундире.

– Акакий Акакиевич! – Он резко оборачивается. Знакомимся. Сергей – пивовар и гордится этим. В театре почти двадцать лет, послужной список вмещает в себя литературные бездны от горячего Островского до прохладного Набокова. Отработал атомный стаж, вырастил детей, успел слетать на подмогу в Чернобыль, теперь вот на пивоваренном заводе начальником смены. Театр любит не вообще, а в частности – этот, свой, наивный. Любит за редкую возможность быть самим собой, пусть даже Башмачкиным (да и кто из нас не Башмачкин?), которому здесь безопасно и уютно, как в детстве.

– Иногда выходишь на авансцену, а в зале такая тишина – оглохнуть можно, – задыхаясь, говорит он, и шепотом добавляет: – Это значит – им нравится.

– Как там Франция?

Пивовар грустнеет и молчит.

– Ну, да Бог с ней. А что с актерскими амбициями, внутренне соперничаете с кем-нибудь из великих?

– Да нетѕ Хотяѕ Иногда смотрю сериал и думаю – я смог бы так же! Ноѕ мне немного страшно, – щеки его розовеют, – вы не поверите, – он дышит, как загнанный, словно хочет сделать признание, – когда тебе рукоплещет зал, это такое счастье!..

С сожалением провожаю его глазами. Мне хочется говорить с ним. Обо всем.

– Никакие мы не актрисы, мы обыкновенные тетки, – шепотом сообщает мне очаровательная средних лет блондинка с целыми зубами по имени Ольга (это ее я хотел понюхать). Она играет букву «Е», которая, как знать, быть может, была фавориткой самого автора! – Я, например, председатель коллегии адвокатов. Это она умеет сделать нас талантливыми.

– Кто, простите, коллегия? – после спектакля мне нужно собраться с мыслями.

– Режиссер. Фокина. Она же гений. Она никого не ломает, но умеет взять от каждого то, что в нем определенно есть.

– А что взамен?

– Лично мне театр помогает найти нестандартное решение. Ход. Однажды у меня был трудный случай. Подсудимый – психопат, глядел зверем, на людей бросался прямо в зале суда, рычал. Он никому не верил, даже мне, своему адвокату. И тогда я вошла в клетку с тигром, села рядом с ним на скамью подсудимых – он обалдел, в конце концов остыл, и мне удалось защитить его. Потому что вдруг понял – не все кругом дерьмо!

– Смело. Во Франции-то были?

– Во Франции я бывала и раньше, как турист, но это другое. Сейчас мы жили в семьях – похоже на путешествие во времени – церемонии, семейные обеды. По-моему, так должны жить все – размеренно, сыто, с достоинством! Думаю купить там недвижимость, какую-нибудь ма-а-аленькую хибарку (где это она там видела хибарки?..).

– А как же семья, круг общения? – спохватываюсь я.

– Семья – это еще не все. А круг общения непременно возникнет новый. Не надо только бояться входить в клетку. Вы меня понимаете?

– Надеюсьѕ

Перекур. Куда я попал? Гоголь – великий мистификатор, хохоча, высовывается из-за каждого плеча. Башмачкин варит пиво, провинциальный адвокат покупает французскую землюѕ Что дальше?

Памятуя о совете адвоката, вновь отправляюсь в женскую гримерку, прямиком к дородной брюнетке (вылитая буква «Ш»).

– Город построили физики-шестидесятники, – словно оправдываясь, заворковала Елена, – стоит ли удивляться, что здесь до сих пор существует неповторимая субкультура. Кроме того, в маленьком городе в семь часов у всех уже помыта посуда, и значит, человек принадлежит себе. Фокина пригласила меня в театр, увидев на улице. Ей нужна была Анна в спектакль «Васса Железнова». Я попробовала – мне понравилось.

– Вы тоже считаете ее гением?

– Я ей верю, – запальчиво, как на первом свидании, отвечает Елена. – Мы никогда не выбираем себе роли, пока она их не распределит. Потому что она сделает это неожиданно и точно. Однажды она поручила мне роль ночной бабочки в «Дюймовочке». Теперь это моя любимая роль. Театр – дело режиссерское, актеры только куклы.

– Вы это серьезно? – отчего-то расстроился я.

– Абсолютно. Одни куклы умнее, другие глупее, но суть не меняется. Надо только иметь талант быть куклой.

Теперь самое время взглянуть на живого гения. Я бросился разыскивать режиссера, но наткнулся на огромного детину во фраке.

– Владимир, – ухнул он, как из пушки.

– Актер?

– Дозиметрист, работяга. Отвечаю за безопасность на станции и могу сказать – радиационный фон там прекрасный! Я ведь себя артистом не считаю, потому выбираю роли поменьше, чтобы много слов не учить – ленив. И потом, за театр мне не платят. Вот когда зовут на торжества и юбилеи – тогда шалишь!

– А зачем вас зовут на торжества?

– Тамадить. Ведь мы в театре работаем со словом. Вы поймите, я же могу говорить долго и связно. Я больше не глотаю слова и не откусываю концы фраз. Вот что ценно, – и он стал еще выше ростом.

Елену Фокину, бальзаковскую женщину с усталыми глазами, я отыскал в неуютной гримерной, когда все уже разошлись.

Родилась в деревне, закончила Свердловское театральное, амплуа – героиня. Однокурсники – Володя Ильин и Борис Плотников давно в Москве, а она до Москвы так и не доехала. Мыкалась по провинции, за патологическое желание ставить спектакли была гонима и все равно ставила в театрах, кружках, домах пионеров, покуда не пригласили в Заречный. Здесь и осела, сутками не вылезала из театра и теперь все недоданное родным детям тепло фокусирует на внуке, а по утрам делает Антон-Палыч-Чеховскую зарядку – заставляет себя быть свободным человеком и, проснувшись, первым делом внушает себе: «Ты свободна, ты имеешь право на все!»

– Вся моя жизнь, – глядя куда-то мимо меня, роняет Елена Васильевна, – это поиски смысла собственного существования. Я знаю, что никогда не получу ответа, но каждая новая работа – лишь новая попытка ответить себе на тот же вопрос: кто я и зачем я? С точки зрения нормального человека – это идиотизм, с моей точки зрения – это единственное, чем стоит заниматься.

– Как по-вашему, актеры творцы или куклы?

– Они потребители, – сурово откликается Фокина. – Дашь палец – съедят палец, дашь сердце – съедят сердце.

– Вы знаете, что актеры вас боготворят?

– Они мне все прощают, хотя и знают – не дай Бог получить у меня главную роль. Замучаю. Я ведь диктатор. – Она улыбнулась и стала похожа на своих подопечных.

– Что теперь ставите?

– Набокова «Изобретение вальса». Трудно. Мыслей много, актеры не тянут, но это еще полбеды. Не во что одеть генералов. А их у меня тринадцать штук!

– Какое самое яркое из последних впечатлений?

– Знаешь, – она посмотрела мне в лоб, – во Францию съездила – с ума не сошла, а вот когда ехала из Москвы, вдруг увидала, что на всей земле зацвела черемуха, и разрыдалась.

– И все-таки, за что актеры вас любят?

– За то, что я даю им другую жизнь!

А еще через час Фокина открыла мне тайну. Оказывается, во сне она разговаривала с Пушкиным и Шукшиным. С Шукшиным разговор получился, а с Пушкиным нет. Пушкин был высокомерен и к себе не допустил. Побрезговал. Но Елена Васильевна на классика не в обиде и выше всех ставит Гоголя. На вопрос, чему научил ее театр, твердо ответила: «Любить неудачи. Неудача двигает, потому, что когда ты падаешь лицом вниз, ты падаешь вперед».