Священники большого города. Отец Федор Котрелев

Возраст: 42 года.

Образование: МГУ, ПСТГУ.

Работа: церковь Покрова Пресвятой Богородицы в Красном селе.

Про армию

Когда мне исполнилось восемнадцать лет, я захотел пойти в армию. Почему — не помню, cкорее всего, из-за вечного стремления к романтической экзотике. Родители сначала думали меня отмазать, но узнав, что я этого не хочу, довольно спокойно отпустили. Времена все-таки другие были. Отношение к армии в обществе было не таким, как сейчас. И два года я провел во внутренних войсках в Туркмении.

Дедовщины особой у нас не было, потому что за год до моего призыва там кто-то кого-то расстрелял, и был большой скандал. Так что всяких ужасов вроде «ласточки» или «пробить лося» у нас не водилось. Ну, пол в казарме, естественно, мыли молодые. Но ведь трудно ждать от военнослужащих высшей христианской справедливости, трудно ждать, что все будут ходить с тряпочкой, независимо от возраста и срока службы. Так, наверное, только в монастырях бывает. Настоящая дедовщина была в соседних подразделениях нашего полка — они охраняли зэков в пустыне Каракум. Долетали отголоски, что там это процветало. Я зэков за все два года видел всего несколько раз и всегда от этого напрягался.

Своей веры я не скрывал. Это был 1988 год, перестройка. На меня смотрели неодобрительно, но вполне терпеливо — мол, ничего, конечно, хорошего, что ты такой фрукт, но уж ладно, живи. У меня были хорошие сослуживцы. Мы с ними разговаривали про веру, спорили. Удивительно, но тогда, в конце 80-х, мои сверстники во время таких ночных дискуссий чуть не с кулаками бросались, если про Ленина что-то плохое скажешь. Тогда они воздымали руки и кричали: «Вот ты все, что хочешь, говори, только Ленина не трожь!»

В армии я гораздо больше и лучше молился, чем на гражданке, — это факт. Особенно в начале, когда все казалось страшным. Я тогда, как и все, попал в учебную часть. В таких частях людей за две-три недели силовым методом вводят в армейские реалии: учат заправлять койку, строиться, делать зарядку. Если и есть вещи в жизни, которые я по-настоящему не люблю, так это спортивные занятия. Помню, наматываешь круги по плацу — и все молитвы и церковные песнопения, какие знаешь, споешь. Смотришь, а уже и прибежали. Молился наизусть, книг сначала не было. В армию же попадаешь, как в Царство Небесное, — голый.

Про военный оркестр

Я хотел играть в военном оркестре. Но музыкальную школу я закончил по классу фортепиано, а в военном оркестре фортепиано нет, поэтому дирижер сказал мне: «Вот тебе труба, если за две недели не научишься играть — отправишься охранять зэков в Каракум. Научишься — останешься в Ашхабаде». Мне показали, как там играют — до, ре, ми, фа, соль, — и через две недели я уже знал простейшие партии второго корнета.

Это были дивные два года. Дирижер был человек достаточно интеллигентный, латыш с московским консерваторским образованием. Пожалуй, его можно даже назвать глубоким человеком. Все два года он занимался с нами теорией музыки и сольфеджио. Мы с гастролями объехали на старом советском автобусе все подразделения внутренних войск в Туркмении — это было турне по пустыне Каракум с концертами каждый вечер в разных войсковых частях. Взрослые музыканты все время водочку попивали, они алкоголики были все до одного. А дирижер сидит, читает какую-то умную книжку и только смотрит, чтобы музыканты не сильно напивались. Жара сорок градусов в тени, но тени там нет, поэтому температура за пятьдесят.

Про медицину и филологию

До армии я хотел стать врачом, поступал в медицинский. Но получил двойку по химии несмотря на то, что занимался с репетитором и был неплохо готов. Господь так управил, что я не сдал. Потом поступал в другой медицинский, но проспал экзамен и в результате недобрал одного балла. Но желание стать врачом меня не оставило, и поэтому целый год я работал санитаром в операционной отделения урологии.

А после армии я пошел на филфак. После университета где-то год преподавал латынь и греческий в РГГУ, но потом понял одну простую вещь: преподавать в институте и при этом не заниматься соответствующей наукой — маразм. А наукой я не занимался, мне это было неинтересно.

Как я стал священником

В какой-то момент я просто ощутил, что это мой путь. К священству я шел очень долго, при том что был воспитан в православии, с самого рождения ходил в церковь. К двадцати восьми годам я все окончательно решил. Хотя жена до сих пор говорит, что мой истинный путь — путь социального работника. Действительно, я люблю выносить горшки и перевозить хромых. Но эта профессия очень близка к профессии священника. Мы работаем с очень разными людьми, которые нуждаются в помощи.

От того момента, когда я принял это решение, до его реализации прошло ни много ни мало семнадцать лет. Патриарх Алексий, Царство ему Небесное, ввел такой порядок, что священниками могут стать исключительно люди с высшим духовным образованием. А у меня тогда уже было трое детей, надо было зарабатывать. Учился я долго и мучительно — провел в ПСТГУ (Православном Свято-Тихоновском гуманитарном университете. — БГ) почти десять лет.

Про многодетность

Детей у меня куча — восемь человек. В нашей семье было четверо детей, и я тоже всегда хотел создать большую семью. Счастье детей не зависит от их количества, от степени материальной обеспеченности, даже от родительского внимания. Да, наши дети получают в восемь раз меньше внимания, чем ребенок, который растет один, если, конечно, у него нормальные родители, но это еще не значит, что они несчастны. Что касается образования — да, если у тебя двое детей, то у них в этом плане больше возможностей. Но с таким уровнем планирования как-то неинтересно жить. Я считаю, что чем больше детей, тем полнее жизнь. И развиваются они в большом коллективе лучше — учатся друг у друга. Или вот, например, в деревне наш автобус застрянет в грязи. Я сижу за рулем, Маша — моя жена — рядом сидит, а мальчики выйдут и вытолкают машину. И вообще так жить весело. Хотя и трудно.

Про религиозное воспитание

Накануне воскресенья мы стараемся с детьми прочитывать ту часть Евангелия, которая будет звучать на службе. В Великий пост моя жена каждый день читала с детьми Новый Завет. По вечерам вместе молимся. С утренней молитвой сложнее, потому что всем в разное время нужно уходить.

Бывает, что дети в какой-то момент отходят от церкви. Я этого не опасаюсь, потому что отход от церкви — это не катастрофа. Всем известна притча о блудном сыне, который забрал свою долю наследства, оставил дом отца и жил где-то с веселой компанией и какими-то подружками. А потом вернулся. Если провести аналогию между домом отца и церковью, такой путь проделывает почти каждый человек. Отход очень важен как провозвестник возвращения. Каждый человек наделен от Бога свободой и в том числе свободой уйти из церкви. Я считаю, что это прекрасно. В нашей семье все очень либерально. Если ребенок не хочет идти в храм — а такое бывает — он просто не идет. И никакой позы я не принимаю — мол, ты, конечно, оставайся, но знай, что папа огорчен. Я не боюсь, что мои дети в какой-то момент и вовсе отойдут от церкви, потому что знаю — они вернутся. У них уже есть прививка церковной жизни, и она никуда не денется.

Про приемных детей

Один мальчик у нас приемный. Нам все время казалось, что можно сделать в жизни что-нибудь хорошее. Это ведь приятно, и возможность такая есть, а делать ничего не делаем. Моя жена говорит как-то: «Надо, может быть, ребеночка из детского дома взять». Лет пять мы довольно пассивно об этом думали. Потом мои друзья, которые регулярно ходят в детский дом, говорят: «Есть такой мальчик замечательный, хорошо бы ему родителей подыскать». А я им: «Ну давайте я возьму». Сказал жене, она говорит: «Да, конечно, давай возьмем». Ему было четыре с половиной года. Он все это нормально воспринял — дети из детских домов любого взрослого, который к ним приходит, называют папой или мамой. Другие наши дети тоже совершенно спокойно восприняли. Дети ведь святые существа — приведи им слона в квартиру и скажи: «Он будет с нами жить», они и это воспримут как должное.

Для нас, родителей, проблемы как были, так и остаются. Никита на сто процентов адаптировался к нашей семье, но все-таки он остается особенным — хотя даже привычки у него такие же, как у остальных наших детей. Мне кажется, что эта инаковость с годами все больше стирается, и при этом я уверен, что до конца она не сотрется никогда. Но это никак не влияет на степень любви.

Cначала было трудно чисто технически. Когда он в первый день пришел к нам, он не мог залезть в ванну. Потому что он никогда ванны не видел. Помню, мы с ним входим, я говорю: «Ну давай, залезай». И он сначала одну ногу поднял, другую, а залезть боится. В детском доме был только душ — десять сосков на весь отряд.

Как у любого ребенка из детского дома, у Никиты была задержка психического развития. Сейчас она полностью нивелировались — мы занимались со специалистом. И теперь все более или менее в порядке. В школе ему учиться труднее, чем другим детям, и другие проблемы есть, но мы никогда не жалели, что пошли на такой шаг. Ни секунды.

Родителям, которые размышляют, не взять ли ребенка из детского дома, я могу дать три совета. Первый — брать. Безусловно. Второй — лучше маленького, лет до пяти, хотя, конечно, разные случаи бывают. И третий — не стройте себе никаких иллюзий. «Вот сейчас мы ребеночка возьмем, у нас такая любовь будет, мы так хорошо заживем» — Боже упаси так рассуждать. Ничего вы не заживете. Вы должны понимать, что огребаете себе довольно большие трудности на всю жизнь. Так к этому и надо готовиться, сказать себе: «Да, я завтра в детском доме возьму себе на многие годы трудности» — и тогда все будет нормально. Я неоднократно наблюдал, какой кризис вызывают у приемных родителей обманутые ожидания.

Про деньги

Денег нам, как ни странно, хватает. Священнику помогают и люди, и Господь Бог. У священников есть фиксированная зарплата, которая складывается из пожертвований прихожан. Размеры этой зарплаты каждый год устанавливает приходское собрание. Никаких ассигнований со стороны государства нет и быть не может, потому что по Конституции государство и церковь разделены. От патриархии денег тоже нет, потому что нет возможности, наверное. Но московское духовенство не бедствует. Денег немного, но они есть. Это специфика большого города. Как живут сельские священники, я, если честно, даже представить себе боюсь.

Про бездомных

Пять лет назад я создал группу «Люди вокзалов» и с тех пор ее возглавляю. Как-то так само по себе получилось, что мы помогаем только тем бездомным, которые еще не полностью утратили свой социальный облик. Помогаем тем, кому еще можно помочь. Такие люди живут внутри вокзалов. Я знаю человека, у которого в паспорте даже стоит прописка — Комсомольская площадь, дом 2. У таких бездомных есть свой ежедневный заработок, из которого они оплачивают жизнь в зале ожидания — 50 рублей за день в карман дежурному. Опустившийся, постоянно пьяный бомж, который не моется и не следит за собой, в зале ожидания жить не может, его выгонят охранники или соседи по скамье.

Мы каждый день приходим на вокзал небольшими группами. Прежде всего смотрим, не появилось ли новых, не ушли ли старые. Кого мы знаем, кого не знаем. Особое внимание уделяем людям с детьми, потому что таким труднее, да и детей жалко. На Казанском вокзале есть ирландский бар. Ну, он только так называется — ирландский, — а работают там женщины из Киргизии. Этот бар несколько раз в неделю бесплатно готовит нам еду для бомжей — это просто благотворительная помощь со стороны владельцев. И такой незаметной благотворительности, кстати, очень много. Еду раскладывают по одноразовым контейнерам, мы их забираем и идем по залам ожидания.

Вокзал — это первая точка на пути нормального человека, который становится бомжом. История обычно такая: человек приезжает в Москву поискать работу. Первое, что он делает, — выпивает с кем-нибудь на вокзале бутылку пива. Просыпается через пару дней без документов, денег, вещей и мобильного телефона. С потерей телефона он остается без связи с родными, потому что номеров чаще всего не помнит — не все могут удержать в голове десять цифр. С этого момента человек начинает постепенно спускаться по социальной лестнице. Вокзал всегда открыт, там постоянно какая-то жизнь. Поэтому именно здесь — на первом этапе — мы можем кое-кого поймать и кое-кому помочь. Кое-кому — это в лучшем случае 5% из тех, кого мы встречаем. Мы помогаем или тем, кому возможно помочь, или тем, кто находится совсем уж в бедственном положении.

Конечно, все это иногда надоедает дико. Происходит то, что называется «психологическое выгорание» — усталость, раздражение на этих вокзальных жителей. Но на такой случай в нашей группе всегда предусмотрена возможность на время прерваться. Мне кажется, это и есть залог нашей успешной деятельности: если я чувствую, что мне сегодня лучше побыть с детьми, я совершенно спокойно не иду на вокзал. Это дает мне возможность прийти туда в следующий раз без всяких нервов и смущений. Но если я несколько раз подряд пропускаю, моя жена говорит: «Что-то ты совсем распустился, на вокзал не ходишь!» А в группе у нас полная свобода, никто друг перед другом не отчитывается. Все само работает.

Про контрасты

У меня сегодня был странный день. Обедал я в гостинице «Националь», и, по-моему, это был самый лучший зал — на втором этаже с видом на Кремль. А закончил я его с жуткими бомжами на Казанском вокзале. Этот перепад меня очень позабавил. Когда я пришел на Казанский, мне показалось, что там, в «Национале», наверное, был не я.

В «Националь» меня пригласила одна прихожанка, она отмечала некую дату и заказала там столик на восемь человек. Они опоздали на полтора часа, и я как дурак там сидел и играл на пианино. Хороший, кстати, инструмент, Petrof. У нас в музыкальной школе такие стояли. Залы были совершенно пустые, стоял стол с какими-то невозможными фуа-гра. И мне стало ужасно неловко и обидно, что вот я пришел и сижу один в этой гостинице. Ну и я решил как-то себя развлечь — играл для официантов «Rien De Rien» Эдит Пиаф. Они были в восторге. Подходит ко мне один: а знаете, говорит, певица, которая вот это поет, она у нас обедает часто. Я уж не стал ему говорить, что Эдит Пиаф умерла давно, решил не расстраивать. А потом оказалось, что он имел в виду Мирей Матье — она ведь тоже эту песню поет.

Из «Националя» к бомжам, из армии на классическое отделение филфака — такие контрасты важны для священника. Из человеческих качеств я больше всего ненавижу высокомерие, а больше всего люблю простоту. Такие перепады в биографии позволяют мне быть простым. Я не могу корчить из себя завсегдатая «Националя», потому что в тот же день я отправляюсь на Казанский вокзал. Это создает баланс, который меня удерживает. Хотя, к сожалению, так получается не всегда.