Священники большого города. Отец Алексий Уминский
Настоятель храма Святой Троицы в Хохлах — о том, что церковь — это не идеология, а идеал, о конфронтации церкви и общества и разных прочтениях церковной истории
Фотография: Тамара Амелина
Возраст: 52 года
Фотография: Тамара Амелина
Про отца Иоанна Крестьянкина
Вскоре я поехал в Псково-Печерский монастырь, где встретился со старцем, отцом Иоанном Крестьянкиным. Эта встреча стала, наверное, решающей в моей жизни. Я ехал к нему с одним желанием — взять благословение уйти из школы. Все что угодно, но уйти из школы, потому что невыносимо — советская система, дети, звонки, классные часы, родительские собрания, педсоветы.
Псково-Печерский монастырь я увидел впервые. Это было похоже на сказку — монастырь в снегу, в глубоком доле среди огромных сосен. Как будто детский сон вдруг стал явью. До сих пор этот образ возникает в моих воспоминаниях как образ Царствия Небесного.
А когда я увидел отца Иоанна — как он служит, улыбается, как толпятся вокруг него люди — по мне мурашки побежали. Я пробрался к нему через огромную толпу и только успел спросить: «Благословите уйти из школы!» А он улыбнулся и ласково сказал: «Да что ты, милый мой, работай! Работай!» И после этого я вернулся в школу в таком упоении! Я так полюбил свою работу! Я стал хорошим учителем, проработал почти десять лет. Когда я двадцать два года назад выпускал свой класс, то уже был в сане дьякона. Каждому своему ученику подарил Евангелие, хотя это был 1990 год, и все было запрещено.
Сложно сказать, что в конечном счете стало решающим фактором на пути к священству — все сложилось, как в калейдоскопе. Раскололась скорлупа, и появилась открытость. И в этой открытости возникла жажда говорить с Богом.
Про человеческое лицо церкви и Христов лик
Всякий раз, когда церковь «кусают», я воспринимаю это болезненно, потому что принадлежу церкви. Особенно, когда эти нападки не мотивированы или лжемотивированы. Но сказать, что меня это сильно беспокоит, нельзя — потому что сегодня не появляется новых аргументов антиклерикального толка, каких не знала церковная история на протяжении многих веков.
Церковь очень таинственна. Чаще всего люди видят человеческое лицо церкви, а Христов ее лик узнается не сразу. А человеческое лицо бывает не слишком привлекательно. Историю церкви можно рассматривать по-разному. С одной стороны, это история Крестовых походов, религиозных войн, ересей, инквизиции, симонии, содомии, предательства и измены. А с другой стороны — это история святости. История того, как христианство изменило мир. Христианство дало миру законы, появление которых демократическое общество причисляет к своим заслугам. Но в действительности осознание ценности человеческой личности — это заслуга христианства, это понятие определила христианская антропология. Потому что человек, раз он создан по образу и подобию Божьему, бесконечно ценен. Именно благодаря церкви человечество справилось с рабовладельческим строем, возвысило роль женщины, дало всем равные права. Все лучшее в осмыслении прав человека — это христианское осмысление человеческой личности, ценности человека перед Богом вне зависимости от цвета кожи или социального положения. Перед Богом раб и владыка, царь и убогий — все в равном достоинстве. Это слова преподобного Иоанна Дамаскина.
Так же можно по-разному судить о больнице. Больница — это место, где люди умирают или где их лечат? Если это место, где умирают, тогда любая больница — это морг. И можно написать историю больницы как историю морга, рассказывать о каждом умершем от врачебной ошибки человеке, и тогда у всех сложится ощущение, что ни в одну клинику идти нельзя. А можно написать о больнице как о месте, где возможно исцеление, если ты как умный человек слушаешь врача и следуешь его предписаниям. Правда, как и в церкви, гарантии никто дать не может. Смотреть можно по-разному, каждый сам должен выбрать свой угол зрения. Я убеждать никого не буду, человек это должен решить для себя сам — как я это решил однажды.
Про церковь и идеологию
В церкви нет фейс-контроля. Церковь — место, которое собирает свободных людей, не ограничивая их мнения, но концентрируя их внимание на Евангелии. В церкви могут в равной степени существовать монархисты, демократы, анархисты, националисты, либералы и многие другие, если их собственное представление о мире прежде всего ориентируется на Евангелие. А вот если их идеология самоценна, а Евангелие используется лишь как способ ее утверждения, это к церкви уже никакого отношения не имеет. Это значит, что мы имеем дело с людьми самых крайних взглядов. Без Христа либерал становится либертеном, а консерватор — фарисеем. И то, и другое в своих крайних формах мерзко и безобразно.
Церковь — это не идеология. А иные люди стремятся придерживаться именно идеологии, потому что она очень комфортна и оправдана. Когда у тебя есть идеология, тебе совершенно ясно, куда идти, кто твой враг, а кто твой друг, что правильно, а что нет. Твой путь к правде гарантирован, и тебе не надо думать. Но церковь — не идеология, а идеал. То есть то, к чему ты стремишься. На этом пути ты, наоборот, должен себя постоянно менять, постоянно переосмыслять свою жизнь, сомневаться, перепроверять все свои идеи, мнения и традиции. В этом случае вся шелуха — либеральная, консервативная или монархическая — будет отлетать по мере нашего продвижения ко Христу. Потому что мы будем стремиться к идеалу, который воплощает в себе всех людей, вне зависимости от их убеждений.
Внутри церкви либерал восполняет консерватора, а консерватор восполняет либерала. Фундаменталист восполняет человека, который лишен традиции. Националист своим уважением к национальному богатству восполняет космополита, а космополит дает националисту возможность шире смотреть на мир. Господь создал нас разными, чтобы мы нуждались друг в друге.
Время, в которое мы живем, делает различия между людьми предметом конфронтации. Богатые и бедные. Образованные и необразованные. Интеллигенция и народ. Русские и евреи. Во Христе разные люди друг друга восполняют.
Про конфликт церкви и общества
Люди, живущие в конфронтации, очень управляемы. Этим пользуется власть, которая хочет манипулировать людьми. Одним бросается одна косточка, другим — другая, и управлять очень легко. Не надо удивляться тому, что мы живем в конфликтах, — видимо, это кому-то надо. Хочет ли церковь быть в конфликте с обществом? Нет. Наоборот, церковь ждет диалога, хочет быть услышанной. Хочет ли общество быть в конфликте с церковью? Нет. Однако конфликт постоянно искусственно разогревается. Постоянно подбрасываются какие-то информационные поводы. Важно понять, что ни обществу, ни церкви не надо играть в чужую игру — а то мы и так слишком заигрались. Надо выйти из поля конфликта, потому что манипуляция идет по каким-то смешным позициям, которые не имеют отношения ни к смыслам, ни к онтологии, ни к истине. Вы наверняка знаете, о чем я говорю. Почему вдруг с таким пафосом все говорят об этих вещах, когда на самом деле мир гораздо сложнее и интересней?
Возраст: 52 года
Образование: Московский областной педагогический институт
Работа: настоятель храма Святой Троицы в Хохлах, духовник Свято-Владимирской гимназии
Про родителей и чтение
Мои родители — классическая советская интеллигенция: мама — учитель, папа — инженер, член партии. Не думаю, что они могли предположить, что их сын станет священником. Наверное, если бы им такое сказали, они просто не поверили бы.
Я крестился, когда мне было двадцать лет. Не могу сказать, что в жизни случались какие-то колоссальные катаклизмы, катастрофы, которые резко меняли мой внутренний мир. В Евангелии Иисус говорит о том, что Царствие Небесное вызревает в каждом человеке незаметно — как семя сеется в поле, и никто не видит, как оно растет. Я даже не знаю, когда и кем было в меня всеяно это семя — скорее всего, моими неверующими родителями. Сущностные, содержательные вещи, которые они в себе имели и хранили, были мне естественным образом переданы — видение мира, любовь, которая их соединяет, отношение к друзьям, радость о прекрасном.
Кроме того, были книги. В студенческие годы мы уже читали книги, которые были в самиздате, ходили по рукам. Тогда чтение было иным. Книга в семьсот страниц давалась тебе на одну ночь, и надо было ее не просто прочесть по диагонали, а впитать в себя. Мы были тогда, как губки — в 18–20 лет я прочел всего Платона, потому что была жажда. Сейчас я не могу удержать книгу в руках более сорока минут, перестаю читать, потому что перестаю понимать, что читаю, мозги не справляются. А в то время я не просто прочел огромное количество книг — помню их до сих пор и какие-то вещи могу цитировать по памяти. Это была удивительная эпоха передачи поколенческой эстафеты.
Про комсомольское детство и хипповую юность
В школе я был не просто хорошим комсомольцем — я был примерным активистом. Ходил со значком, заседал в каком-то комсомольском штабе, ходил на собрания. Мне был прямой путь в ЦПШ (Центральная партийная школа. — БГ). При этом отличником никогда не был — все мои тройки и двойки возмещались активностью. А когда поступил в институт, это все резко кончилось, потому что я вдруг увидел мир свободных людей и свободных идей. Это были 70-е годы. Уже через месяц после поступления я носил длинные волосы и джинсы с заплатками. Суворовский бульвар, кафе «Аромат», которое все звали «Вавилон», и прочая хипповская тусня в течение многих лет. Я объехал автостопом весь Союз, неоднократно был в милиции, где меня пытались стричь и сажать в спецприемник. Словом, молодость была бурная.
В то время я и крестился. Институт окончил с трудом, потому что где-то «на картошке» у меня из-под майки вывалился крестик. На прямой вопрос преподавателя: «Зачем ты носишь крестик?» — ответил, что я верующий православный христианин. Мне грозило исключение, но один наш преподаватель — он читал курс марксизма-ленинизма и научного атеизма — выступил против. На профессорском заседании он сказал: «Вы что, не понимаете, что у этого хиппи Уминского связи с Западом? Если его исключить, завтра по «Голосу Америки» про всех нас скажут, и мы огребем огромный скандал». Таким странным образом он меня спас, и я совершенно уверен, что поступил так умышленно — это был очень неглупый человек. Свой дикий предмет он преподавал с такой иронией, что всем было ясно — всерьез это воспринимать не стоит. Я остался в институте, но сессию пятого курса сдать не смог, потому что перетусовался. Тем не менее у меня были хорошие отношения с преподавателями (подозреваю, многие из них были верующими), и через год они помогли мне закончить обучение.
Про школу и театр
После института мама взяла меня за шкирку и устроила преподавать французский в свою школу, потому что опасалась, что меня может унести в какую-нибудь совсем неожиданную сторону. Так я стал учителем и одновременно увлекся театром и стал актером в театре-студии Розовского. Свое учительство я переживал с большим трудом — меня просто тошнило от всего, что я видел в советской школе, и театр служил отдушиной. А потом и в театре стало как-то тяжело, и я понял, что что-то в моей жизни не так. В этот момент моя знакомая (теперь очень близкий мне человек, прекрасная художница Елена Черкасова) взяла меня за ручку и привела в храм к священнику, который и стал впоследствии моим духовником. Я не помню, что именно он тогда сказал, но эти слова попали в нужную точку, и после этого в театр я уже не пошел.
Мои родители — классическая советская интеллигенция: мама — учитель, папа — инженер, член партии. Не думаю, что они могли предположить, что их сын станет священником. Наверное, если бы им такое сказали, они просто не поверили бы.
Я крестился, когда мне было двадцать лет. Не могу сказать, что в жизни случались какие-то колоссальные катаклизмы, катастрофы, которые резко меняли мой внутренний мир. В Евангелии Иисус говорит о том, что Царствие Небесное вызревает в каждом человеке незаметно — как семя сеется в поле, и никто не видит, как оно растет. Я даже не знаю, когда и кем было в меня всеяно это семя — скорее всего, моими неверующими родителями. Сущностные, содержательные вещи, которые они в себе имели и хранили, были мне естественным образом переданы — видение мира, любовь, которая их соединяет, отношение к друзьям, радость о прекрасном.
Кроме того, были книги. В студенческие годы мы уже читали книги, которые были в самиздате, ходили по рукам. Тогда чтение было иным. Книга в семьсот страниц давалась тебе на одну ночь, и надо было ее не просто прочесть по диагонали, а впитать в себя. Мы были тогда, как губки — в 18–20 лет я прочел всего Платона, потому что была жажда. Сейчас я не могу удержать книгу в руках более сорока минут, перестаю читать, потому что перестаю понимать, что читаю, мозги не справляются. А в то время я не просто прочел огромное количество книг — помню их до сих пор и какие-то вещи могу цитировать по памяти. Это была удивительная эпоха передачи поколенческой эстафеты.
Про комсомольское детство и хипповую юность
В школе я был не просто хорошим комсомольцем — я был примерным активистом. Ходил со значком, заседал в каком-то комсомольском штабе, ходил на собрания. Мне был прямой путь в ЦПШ (Центральная партийная школа. — БГ). При этом отличником никогда не был — все мои тройки и двойки возмещались активностью. А когда поступил в институт, это все резко кончилось, потому что я вдруг увидел мир свободных людей и свободных идей. Это были 70-е годы. Уже через месяц после поступления я носил длинные волосы и джинсы с заплатками. Суворовский бульвар, кафе «Аромат», которое все звали «Вавилон», и прочая хипповская тусня в течение многих лет. Я объехал автостопом весь Союз, неоднократно был в милиции, где меня пытались стричь и сажать в спецприемник. Словом, молодость была бурная.
В то время я и крестился. Институт окончил с трудом, потому что где-то «на картошке» у меня из-под майки вывалился крестик. На прямой вопрос преподавателя: «Зачем ты носишь крестик?» — ответил, что я верующий православный христианин. Мне грозило исключение, но один наш преподаватель — он читал курс марксизма-ленинизма и научного атеизма — выступил против. На профессорском заседании он сказал: «Вы что, не понимаете, что у этого хиппи Уминского связи с Западом? Если его исключить, завтра по «Голосу Америки» про всех нас скажут, и мы огребем огромный скандал». Таким странным образом он меня спас, и я совершенно уверен, что поступил так умышленно — это был очень неглупый человек. Свой дикий предмет он преподавал с такой иронией, что всем было ясно — всерьез это воспринимать не стоит. Я остался в институте, но сессию пятого курса сдать не смог, потому что перетусовался. Тем не менее у меня были хорошие отношения с преподавателями (подозреваю, многие из них были верующими), и через год они помогли мне закончить обучение.
Про школу и театр
После института мама взяла меня за шкирку и устроила преподавать французский в свою школу, потому что опасалась, что меня может унести в какую-нибудь совсем неожиданную сторону. Так я стал учителем и одновременно увлекся театром и стал актером в театре-студии Розовского. Свое учительство я переживал с большим трудом — меня просто тошнило от всего, что я видел в советской школе, и театр служил отдушиной. А потом и в театре стало как-то тяжело, и я понял, что что-то в моей жизни не так. В этот момент моя знакомая (теперь очень близкий мне человек, прекрасная художница Елена Черкасова) взяла меня за ручку и привела в храм к священнику, который и стал впоследствии моим духовником. Я не помню, что именно он тогда сказал, но эти слова попали в нужную точку, и после этого в театр я уже не пошел.
Фотография: Тамара Амелина
Про отца Иоанна Крестьянкина
Вскоре я поехал в Псково-Печерский монастырь, где встретился со старцем, отцом Иоанном Крестьянкиным. Эта встреча стала, наверное, решающей в моей жизни. Я ехал к нему с одним желанием — взять благословение уйти из школы. Все что угодно, но уйти из школы, потому что невыносимо — советская система, дети, звонки, классные часы, родительские собрания, педсоветы.
Псково-Печерский монастырь я увидел впервые. Это было похоже на сказку — монастырь в снегу, в глубоком доле среди огромных сосен. Как будто детский сон вдруг стал явью. До сих пор этот образ возникает в моих воспоминаниях как образ Царствия Небесного.
А когда я увидел отца Иоанна — как он служит, улыбается, как толпятся вокруг него люди — по мне мурашки побежали. Я пробрался к нему через огромную толпу и только успел спросить: «Благословите уйти из школы!» А он улыбнулся и ласково сказал: «Да что ты, милый мой, работай! Работай!» И после этого я вернулся в школу в таком упоении! Я так полюбил свою работу! Я стал хорошим учителем, проработал почти десять лет. Когда я двадцать два года назад выпускал свой класс, то уже был в сане дьякона. Каждому своему ученику подарил Евангелие, хотя это был 1990 год, и все было запрещено.
Сложно сказать, что в конечном счете стало решающим фактором на пути к священству — все сложилось, как в калейдоскопе. Раскололась скорлупа, и появилась открытость. И в этой открытости возникла жажда говорить с Богом.
Про человеческое лицо церкви и Христов лик
Всякий раз, когда церковь «кусают», я воспринимаю это болезненно, потому что принадлежу церкви. Особенно, когда эти нападки не мотивированы или лжемотивированы. Но сказать, что меня это сильно беспокоит, нельзя — потому что сегодня не появляется новых аргументов антиклерикального толка, каких не знала церковная история на протяжении многих веков.
Церковь очень таинственна. Чаще всего люди видят человеческое лицо церкви, а Христов ее лик узнается не сразу. А человеческое лицо бывает не слишком привлекательно. Историю церкви можно рассматривать по-разному. С одной стороны, это история Крестовых походов, религиозных войн, ересей, инквизиции, симонии, содомии, предательства и измены. А с другой стороны — это история святости. История того, как христианство изменило мир. Христианство дало миру законы, появление которых демократическое общество причисляет к своим заслугам. Но в действительности осознание ценности человеческой личности — это заслуга христианства, это понятие определила христианская антропология. Потому что человек, раз он создан по образу и подобию Божьему, бесконечно ценен. Именно благодаря церкви человечество справилось с рабовладельческим строем, возвысило роль женщины, дало всем равные права. Все лучшее в осмыслении прав человека — это христианское осмысление человеческой личности, ценности человека перед Богом вне зависимости от цвета кожи или социального положения. Перед Богом раб и владыка, царь и убогий — все в равном достоинстве. Это слова преподобного Иоанна Дамаскина.
Так же можно по-разному судить о больнице. Больница — это место, где люди умирают или где их лечат? Если это место, где умирают, тогда любая больница — это морг. И можно написать историю больницы как историю морга, рассказывать о каждом умершем от врачебной ошибки человеке, и тогда у всех сложится ощущение, что ни в одну клинику идти нельзя. А можно написать о больнице как о месте, где возможно исцеление, если ты как умный человек слушаешь врача и следуешь его предписаниям. Правда, как и в церкви, гарантии никто дать не может. Смотреть можно по-разному, каждый сам должен выбрать свой угол зрения. Я убеждать никого не буду, человек это должен решить для себя сам — как я это решил однажды.
Про церковь и идеологию
В церкви нет фейс-контроля. Церковь — место, которое собирает свободных людей, не ограничивая их мнения, но концентрируя их внимание на Евангелии. В церкви могут в равной степени существовать монархисты, демократы, анархисты, националисты, либералы и многие другие, если их собственное представление о мире прежде всего ориентируется на Евангелие. А вот если их идеология самоценна, а Евангелие используется лишь как способ ее утверждения, это к церкви уже никакого отношения не имеет. Это значит, что мы имеем дело с людьми самых крайних взглядов. Без Христа либерал становится либертеном, а консерватор — фарисеем. И то, и другое в своих крайних формах мерзко и безобразно.
Церковь — это не идеология. А иные люди стремятся придерживаться именно идеологии, потому что она очень комфортна и оправдана. Когда у тебя есть идеология, тебе совершенно ясно, куда идти, кто твой враг, а кто твой друг, что правильно, а что нет. Твой путь к правде гарантирован, и тебе не надо думать. Но церковь — не идеология, а идеал. То есть то, к чему ты стремишься. На этом пути ты, наоборот, должен себя постоянно менять, постоянно переосмыслять свою жизнь, сомневаться, перепроверять все свои идеи, мнения и традиции. В этом случае вся шелуха — либеральная, консервативная или монархическая — будет отлетать по мере нашего продвижения ко Христу. Потому что мы будем стремиться к идеалу, который воплощает в себе всех людей, вне зависимости от их убеждений.
Внутри церкви либерал восполняет консерватора, а консерватор восполняет либерала. Фундаменталист восполняет человека, который лишен традиции. Националист своим уважением к национальному богатству восполняет космополита, а космополит дает националисту возможность шире смотреть на мир. Господь создал нас разными, чтобы мы нуждались друг в друге.
Время, в которое мы живем, делает различия между людьми предметом конфронтации. Богатые и бедные. Образованные и необразованные. Интеллигенция и народ. Русские и евреи. Во Христе разные люди друг друга восполняют.
Про конфликт церкви и общества
Люди, живущие в конфронтации, очень управляемы. Этим пользуется власть, которая хочет манипулировать людьми. Одним бросается одна косточка, другим — другая, и управлять очень легко. Не надо удивляться тому, что мы живем в конфликтах, — видимо, это кому-то надо. Хочет ли церковь быть в конфликте с обществом? Нет. Наоборот, церковь ждет диалога, хочет быть услышанной. Хочет ли общество быть в конфликте с церковью? Нет. Однако конфликт постоянно искусственно разогревается. Постоянно подбрасываются какие-то информационные поводы. Важно понять, что ни обществу, ни церкви не надо играть в чужую игру — а то мы и так слишком заигрались. Надо выйти из поля конфликта, потому что манипуляция идет по каким-то смешным позициям, которые не имеют отношения ни к смыслам, ни к онтологии, ни к истине. Вы наверняка знаете, о чем я говорю. Почему вдруг с таким пафосом все говорят об этих вещах, когда на самом деле мир гораздо сложнее и интересней?
