Священники большого города: отец Николай Соколов

Протоиерей Николай Соколов

Возраст: 62 года.

Место служения: настоятель храма Святого Николая в Толмачах при Государственной Третьяковской галерее, декан миссионерского факультета Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета.

Светское образование: Московская консерватория.

Духовное образование: Московская духовная академия.

О детстве в деревне

Господь часто указывает нам путь через семью. Мы можем наблюдать это в профессиональных династиях — есть династии военных, моряков, художников, музыкантов. Дети часто продолжают дорогу своих родителей. В церковном служении эта преемственность особенно важна. Свою семью я мог наблюдать на протяжении многих поколений — по книгам и документам. Мой отец, дед, прадед, прапрадед принадлежали духовному сословию. Кто-то был священником, кто-то дьяконом, кто-то псаломщиком, и эта преемственность сформировала особую среду, которая сильно влияла на мое воспитание. Мой отец, священник Владимир Соколов, на протяжении сорока пяти лет был настоятелем храма Святых Мучеников Адриана и Натальи в Бабушкине — тогда этот район еще не входил в Москву. Этот храм был построен на средства железнодорожников в 1913 году и в советское время не закрывался.

Итак, я родился в семье священника в селе Гребневе Московского района. Это древнее село, имение князей Трубецких и Голицыных, и там есть два прекрасных храма: Смоленской Гребневской Божией Матери и Святителя Николая. Папа служил в Гребневе, и я тоже был все время при церкви, одно время даже ходил с ним по прихожанам. Мне было 4-5 лет, и я прекрасно помню, как встречали отца в деревенских домах, как накрывали столы, ставили самовар, доставали мед и пироги. Две гребневских церкви каким-то чудом оставались открытыми даже в период гонений 1930-х годов, а потом — в послевоенные годы и до начала 1960-х годов — в политике государства по отношению к церкви была определенная оттепель. Именно в период этой оттепели я получил свое воспитание и первые знания о церковном служении. Вместе с моим братом — будущим епископом Сергием, ныне покойным — мы стали прислуживать в храме. Меня впервые облачили в маленький детский стихарик (богослужебное облачение. — БГ), мы выносили свечи, иногда что-то пели, что-то читали, не все понимали, но уже постепенно привыкали к духовной жизни церкви. Не боялись выйти на амвон, не боялись общаться с прихожанами. Пребывание в церкви, участие в богослужении стало спокойной нормой жизни. Никто нас специально ничему не обучал — все входило в плоть и кровь, как говорится, с молоком матери и духом отца. Так что я очень многим обязан своей семье — родителям, дедушке и бабушке по материнской линии.

Об отношениях с советской действительностью и борьбе с шелкопрядом

Дедушку по отцовской линии расстреляли в 1930-е годы. В семье это обсуждалось, но не очень — все боялись. Говорили, что дедушку убили. Папа мне рассказывал об этом подробнее потом, когда я повзрослел.

Первые два класса я учился вместе с детьми, которые меня прекрасно знали по внешкольной жизни — мы росли в одной деревне с 2-3 лет, так что никаких проблем в отношениях не было. Они прекрасно знали, что мой отец священник, и никто этим не дразнил. Конечно, мы иногда и ссорились, и дрались, но по другим поводам и не всерьез. Ходили всем классом исполнять какие-то октябрятские задания, уничтожали, например, шелкопряда — нам давали банки с краской, бензином, и мы обрабатывали деревья. Детям давали бензин — попробуй сейчас кому такое скажи. Но, слава богу, никто не отравился. Советская действительность не мешала детской жизни. Единственное, детей тогда не пускали в церковь на Пасху, поэтому нас на праздничную ночную службу в гребневскую церковь проводили тайно, под полой мамы, или мы перелезали через забор там, где не было оцепления милиции. Рядом с церковью находился клуб, и там для молодежи в праздник Пасхи устраивали какие-то развлечения, показывали фильмы — чтобы составить конкуренцию походу в храм. Молодежь тогда и не ходила в церковь, так что следили в основном за тем, чтобы на службу не попали дети до 14-15 лет, которых приводили родители и бабушки с дедушками.

О переезде и жизни в Москве

В третьем классе я переехал в Москву, к родителям моей мамы. Мама родилась в семье московского профессора химии, доктора наук Николая Евграфовича Пестова, который одновременно стал и очень известным духовным писателем. Самый известный его труд — «Пути к совершенной радости». Он очень внимательно относился к воспитанию детей и положил начало и моему духовному образованию.

Их старший сын погиб на фронте, второй сын уехал в Нижний Новгород работать на ГЭС, моя мама была занята воспитанием еще четверых детей — а бабушка с дедушкой жили одиноко и взяли меня к себе. В Москве я учился в школе №346 и одновременно ходил в детскую музыкальную школу имени Прокофьева, играл на скрипке. Духовным воспитанием занимался дедушка, мы с ним еженедельно ходили в храм Илии Обыденного на Остоженку, иногда посещали Елоховский собор. Зоя Вениаминовна — моя бабушка — водила меня раз в неделю в Третьяковскую галерею, или в Пушкинский музей, или на какой-нибудь концерт в Консерваторию, или еще куда-нибудь — культурная программа была расписана на целый год вперед.

Когда я учился уже в московской школе, почти никто не знал, что я сын священника и хожу в церковь. Некоторые ребята знали, но об этом старались не говорить. Классный руководитель один раз со мной про это говорил, но никаких особых претензий не предъявлял. В пионеры я вступил в 5-м классе. Папа сказал — если хочешь, вступай, это ни к чему не обязывает. Галстук так галстук. В правилах пионерской организации про атеизм ничего специально  не говорилось.

На уроках истории, конечно, говорили, что Иисус Христос — это миф, но никакого особого насаждения безбожия в своей школе я не припомню. Некоторые мои педагоги были пожилыми людьми — старушки, которые учились еще до революции и помнили, что раньше все были крещеными. Говорить об этом боялись — опасались возвращения сталинских времен, потому что при Хрущеве снова начались гонения на церковь. Все молчали. Никто не спрашивал меня, хожу ли я в храм. Так что детство у меня получилось довольно безоблачным.

Озлобления против советской власти в нашей семье никогда не было. Мои старшие родственники многое претерпели, но они считали, что каждая власть от Бога — если они сейчас достойны такой власти, значит, надо на нее смотреть, но не исполнять то, что против церкви. Моя бабушка по матери — сильный, волевой человек, работала на химзаводе — говорила: «Если бы советская власть не преследовала религию, я была бы первой коммунисткой». Потому что идеалы — равенство, братство, счастье, мир — ей все это было созвучно. Да, бабушка и дедушка знали, что людей мучили, пытали, они и сами натерпелись, люди, пережившие лагеря и ссылки, к ним приходили, но никогда ни слова упрека не было. Многие даже благодарили Бога за то, что он дал им такие страдания в жизни — по 15–20 лет провели в лагерях, пришли без единого зуба. Какие были люди! Профессора, музыканты. Каждую неделю у нас бывал день, когда бабушка и дедушка принимали гостей. В этот день любой мог прийти без звонка к нам домой, выпить чаю с пирогом или печеньем, если было. Приходили, сидели, рассказывали. Я помню, как приходили люди, которые провели много лет в лагерях, как они ели простой суп и хлеб. И все равно благодарили Бога — за то, что страдания позволили измениться их идеалам. Хотя, конечно, осуждали сталинские репрессии и боялись возвращения.

Об охлаждении к церкви

Лет до 14 дедушка водил меня в церковь каждую неделю, потом я встал повзрослее, и он сказал: хочешь — вставай и иди на службу, хочешь — не вставай. Чтобы попасть на раннюю литургию в храм Илии Обыденного, просыпаться нужно было в 6 утра. Дедушка ходил всегда к ранней и говорил, что сохраняет таким образом весь день. В 10 часов он приходил домой, завтракал, ложился отдохнуть на часок, а потом до самого вечера работал, принимал людей, много писал — весь день был расписан. До определенного возраста, повторюсь, я всегда ходил с ним, а потом уже все было немного иначе — я поступил в музыкальное училище Ипполитова-Иванова, стало больше загрузки, какая-то студенческая жизнь, концерты. Так что я ходил в храм уже не каждую неделю, а реже. К церкви я в тот период немного охладел, но родители и бабушка с дедушкой понимали, что это нормально, и не пытались заставить меня как-то измениться. Есть такое важное выражение — «невольник — не богомольник». А если ребенок с ранних лет воспитан в христианском духе, он и сам почувствует, когда нужно прийти в храм.

У меня были хорошие духовники, и я сам стремился встретиться с ними, когда чувствовал, что в моем сердце уже больше греха, чем добра. В храме Илии Обыденного тогда служил отец Александр Толгский, он меня крестил. Служили два прекрасных священника — отец Владимир Смирнов и отец Александр Егоров. В разное время они были моими духовниками.

Храм Илии Обыденного удивительным образом сохранил в себе традиции «мечевской школы» — отца Сергия Мечева. Это был центр духовной жизни. Многие мои сверстники — некоторые из них стали священниками, монахами, архимандритами — прошли через эту школу. Кто-то ходил туда только год, кто-то дольше, но этот приход никого не оставил равнодушным. Там была и сохраняется великая святыня — образ Божьей Матери «Нечаянная радость», там были старые московские традиции приходской жизни, а главное — царил мирный дух. Этот мирный дух хранили удивительные обыденские священники, добрые и мудрые.

О Консерватории, армии и работе у патриарха

После училища я закончил Московскую консерваторию, а к рукоположению был уже студентом Московской духовной академии. После Консерватории меня забрали в армию. Моему ребенку тогда уже исполнился год, так что никаких других отсрочек не предполагалось. Я мог как-то избежать службы, потому что работал тогда в ансамбле Клавдии Ивановны Шульженко и она могла бы мне помочь, но я не стал просить. Служил сначала в войсках ПВО, а потом перешел в их оркестр. Играл в ансамбле песни и пляски ПВО Московского военного округа. Армейская жизнь сложилась нормально.

В Духовную академию я поступал в 1982 году. Тогда органы контролировали поступление в семинарии людей с высшим образованием, но я об этом даже не знал — поступал я не со стороны. Дело в том, что после армии мне нужна была какая-то работа — к тому моменту у меня уже родился второй ребенок. Я думал остаться на сверхсрочную службу в военном оркестре. Но мой брат, будущий владыка Сергий, тогда уже монах, служил иподьяконом и келейником у патриарха Пимена, и он мне предложил попробовать устроиться референтом к Святейшему. Патриарх Пимен хорошо знал нашу семью, и я стал у него работать, а через некоторое время решил поступать в Духовную академию. Я потом видел письма спецслужб, которые пытались помешать моему поступлению. Писали ректору, но тот не мог отказать патриарху.

Позже я также стал служить у патриарха Пимена иподьяконом. Он был очень замкнутым человеком. Помню один удивительный случай. Около 5 часов вечера 1 января он подошел ко мне своей неслышной шаркающей походкой и говорит: «Николай Владимирович, откройте-ка храм». В храме он просил меня достать богослужебные книги, к нам присоединился отец Никита — иеромонах, который тоже там служил, и патриарх говорит: «Давайте попоем службу». Я очень удивился — какая служба 1 января? Святейший сказал мне встать к клиросу и читать псалмы. Потом просит читать канон — «Святый праведный отче Иоанне, моли Бога о нас». И я никак не мог понять, о каком Иоанне идет речь. Посмотрел потом по календарю — в тот день память никакого праведного Иоанна не праздновалась. Пришел домой и рассказал все отцу про эту странную службу. Он тоже удивился, а потом говорит — так завтра же день смерти отца Иоанна Кронштадтского. А до того, как отца Иоанна Кронштадтского причислили к лику святых Русской православной церкви, оставалось около десяти лет. Но патриарх Пимен уже чтил его как святого.