Священники большого города: отец Филипп Парфенов

Иерей Филипп Парфенов

Возраст: 45 лет.

Светское образование: МГУ.

Духовное образование: ПСТГУ (Православный Свято-Тихоновский гуманитарный университет).

Место служения: к настоящему моменту не закреплен за конкретным приходом.

О детстве и приходе к вере через книгу

Я родился в сугубо светской, советской семье. Мама — преподавательница музыки, бабушка — преподавательница русского языка и литературы в школе. Родители были неверующими, бабушка могла раз или два в год сходить за крещенской водой, освятить куличи на Пасху, но не более того. Тогда (как, впрочем, и сейчас) многие крестились и крестили детей просто по традиции — воспринимали это событие не столько как таинство, вводящее в церковь и рождающее человека во Христе, сколько как некоторую условность, которая ни к чему в дальнейшем не обязывала.

Я был таким образом крещен в младенчестве, в 1967 году, в храме, который находился на станции Тарасовская Ярославской железной дороги. В 1990-е годы я узнал, что как раз в те годы здесь служил отец Александр Мень, книги которого впоследствии сильно на меня повлияли. Одна из моих родственниц, тогда совсем юная, уверяет, что крестивший меня священник был очень красивый и что это должен был быть именно он. Ни мама, ни бабушка ничего не запомнили, так что не смогли это ни подтвердить, ни опровергнуть.

Рос я в безверии, к религии относился нейтрально и даже немного отрицательно. Помню, когда ребенком то ли с мамой, то ли с бабушкой оказался в каком-то храме: полумрак, свечи, старушки целуют иконы — ничего хорошего и светлого я в этом не нашел. При этом глобальные вопросы — жизнь, смерть, смысл — стали меня интересовать рано, лет с шести, и ответа я не находил. Кто-то из родственников мне сказал, что когда человек умирает, он продолжает жить в своих детях, и на время меня это успокоило. Потом, ближе к двадцати годам, подобные вопросы возникли с новой силой.

Мои студенческие годы совпали с началом перестройки. В те годы можно было нелегально достать кое-какие книги, изданные за рубежом: и историческую литературу, и религиозно-философскую, и книги запрещенных авторов вроде Солженицына. Решающее воздействие на меня оказала книга отца Александра Меня «Сын человеческий». Я никогда не знал отца Александра лично и даже не видел, но его слово позже помогло мне лучше ориентироваться в нашей внутрицерковной жизни — часто разнообразной и противоречивой. Встречи с ним я в то время не искал, поскольку понимал, что священник он очень популярный и у него, наверное, и так нет отбоя от духовных чад.

Первый мой духовник был иеромонахом Троице-Сергиевой лавры, сейчас он епископ в одной из российских епархий. Конечно, он был более консервативен, чем отец Александр, мы иногда даже спорили по каким-то вопросам, но тем не менее он был и остается одним из самых достойных, на мой взгляд, служителей. К трудам отца Александра он относился хорошо и даже подарил мне одну из его книг — «Магизм и единобожие», заграничное издание, — за что я до сих пор благодарен. Так получилось, что я читал ее как раз в день гибели отца Александра — эту печальную весть я услышал по радио.

О музыке и поступлении в университет

В детстве я занимался музыкой, играл на фортепиано — у меня были способности, но не было, как это часто случается, усердия развивать технику игры. Абсолютный слух и неплохой голос потом пригодились мне в церковной жизни — я легко стал певчим.

После школы я поступил на биологический факультет МГУ, но к моменту окончания университета понял, что это не мой путь и естественно-научными дисциплинами заниматься я не буду. Мне изначально были ближе гуманитарные области, но в советской школе к гуманитарным наукам — истории, литературе — могли привить скорее отвращение, нежели интерес. 

О вертикали власти в Русской православной церкви и епископах, больше похожих на чиновников

Я стал священником семь лет спустя после обращения — сравнительно быстро, хотя в те годы люди становились дьяконами и священниками и гораздо быстрее, потому что на фоне массового открытия храмов священнослужителей не хватало. Достаточно было соответствовать минимальным требованиям: не младше двадцати лет, единожды женат, без каких-либо канонических препятствий к служению и с рекомендацией настоятеля прихода. Людей рукополагали без всякого духовного образования, иногда и без светского — и очень стремительно. Потом эту практику вынуждены были прекратить, когда это обернулось не очень хорошей обстановкой в церкви: многие священники стали служить и проповедовать по принципу «кто во что горазд». Это отчасти привело к тому, что на рубеже 1990-х и 2000-х годов дисциплинарная вертикаль церковной власти, от которой сейчас многие страдают, усилилась вплоть до невозможных, с христианской точки зрения, пределов.

У нас вся власть на местах сосредоточена в руках правящих архиереев — и так было в церкви всегда, но с одной оговоркой: в древности епископа выбирали. Паства его знала, могла послать делегатом на какой-то общий церковный собор, епископ был представителем и выразителем интересов своей паствы. Позднее, за исключением определенного периода средневековой истории Пскова и Новгорода и совсем краткого отрезка в 1917-1918 годах, епископы в России не выбираются, а назначаются сверху.

Сейчас назначение происходит по не очень понятным критериям — кажется, в первую очередь ценятся управленческие качества. Это подход скорее светский, чем духовный, поскольку Христос в Евангелии нам говорит, что «больший среди вас да станет всем слугой» — иерархическая пирамида есть, но, с точки зрения Нового Завета, она перевернута. У нас так получается, что епископ, как высший представитель церковной власти, оказывается вне контроля. Ошибаться свойственно всем, но если с рядовых священников за ошибки спрашивается, то с высших церковных представителей никто ни за что не спросит. Такой перекос приводит к тому, что не только христианская этика может нарушаться, но даже обычные человеческие отношения. Конечно, если епископ достойный, соответствует качествам именно христианским, о которых пишет апостол Павел в некоторых своих посланиях, — это другое дело. Если он стремится не властвовать, а быть слугой и своим личным примером научать всех окружающих, такому служителю цены нет. Такие есть, но их не так много. Больше встречаются другие, которые по своим нравам и повадкам напоминают чиновников. Это отравляет жизнь многим священникам.

О том, почему долго не мог стать священником

Долгое время меня не хотели рукополагать. Я не вписывался в определенные представления о кандидате на посвящение в духовный сан — не был женат. Наша традиция предполагает, что ты либо женишься, либо идешь в монастырь, а я не хотел ни того ни другого. Не то чтобы я специально стремился к какой-то особой аскетической практике, просто чувствовал, что с семейной жизнью у меня не получится: я не увлекался девушками, и они если и увлекались, то не чувствовали ответной реакции. Мне велели дождаться тридцати лет, я дождался, но после этого с рукоположением снова стали тянуть — уже без особых причин. Одно время я думал о постриге и даже предпринял такую попытку, но монахом так и не стал — и не жалею: не всякий желающий жить безбрачно способен к монашескому подвигу, это разные вещи. Плохих монахов у нас и так достаточно — зачем пополнять их число?

В какой-то момент я пытался смириться с тем, что меня не хотят рукополагать, но потом почувствовал, что это мой единственно возможный путь и я без этого просто не смогу дальше жить. Уехал в Забайкальский край, в Читу, по знакомству с епископом, который готов был возвести меня в священный сан, и там начал свое служение — в 1997 году. Возможно, четыре года служения в Чите были моими лучшими годами. Тогда было время церковной романтики — готовность сделать личный вклад в духовное возрождение давала силы, и я чувствую, что в те годы мог гораздо больше, чем могу сейчас. Теперь, возможно, я стал опытнее и рассудительнее, но вот сил и дерзновения, наверное, поменьше. До 1992 года на всю Читинскую область — а по площади это две трети Франции — был один-единственный храм. Позже стали открываться другие приходы.

Люди там были прекрасные. Россия вообще страна контрастов, а в глубинке это особенно хорошо видно: там человек либо святой, либо бандит; середину встретишь нечасто. Мне запомнились исповеди церковных бабушек — я постепенно узнавал, как они живут. Вот бабушка искренне кается в своих минутных срывах, но при этом мне известно, что у нее муж парализован, она неустанно за ним ухаживает, успевает съездить на дачу грядки вскопать, посеять, собрать урожай, успевает о внуках заботиться, а последнюю копейку с пенсии старается отдавать в храм. И на исповеди она рассказывает о чем-то вроде минутной раздражительности, гневливости, и я ее слушаю и думаю: «Но ведь ты же уже святая». Такие святые посреди нас, и мы их не замечаем, при этом они обычно сами себя считают ужасными грешниками.

О служении во Франции

Епископа, который служил в Чите, перевели в Париж, в Корсунскую епархию. Там была вакансия, и он предложил мне поехать — согласился я не сразу, но потом решился. Во Франции я еще успел застать тех, кто детьми покинул Россию после революции, все они были насельниками Русского старческого дома в Cент-Женевьев-де-Буа, где сейчас находится известное русское кладбище.

Интеллигенция не хуже и не лучше, чем другие сословия, но в определенные моменты истории ее роль очень значима, и в церкви, мне кажется, чувствуется нехватка людей такого склада. Образованных людей в церковной среде достаточно много, но есть важные положительные черты, которые всегда были присущи нашей интеллигенции, — это правдоискательство и поиски справедливости. Правда, у этих черт есть и свои отрицательные стороны — многие склонны винить интеллигенцию в том, что принесла России революция 1917 года. Но я имею в виду интеллигентов как аристократов духа: таковыми были отцы Александр Мень и Александр Шмеман, Сергей Аверинцев, Дмитрий Лихачев, Григорий Померанц (дай бог ему здоровья в столь преклонном возрасте) и др.

О сложных отношениях с патриархией

Из-за болезни и преклонного возраста бабушки мне пришлось просить о досрочном завершении моей командировки в Корсунскую епархию. В детстве бабушка уделяла мне очень много внимания, и я чувствовал, что пришла моя очередь. Она была совершенно беспомощной, последние пять лет ее жизни приходилось постоянно за ней смотреть и ухаживать, но зато в это время я сблизился с ней, как никогда.

Формально, когда оканчивается заграничная командировка, священник должен возвратиться в ту епархию, откуда уехал, так что Священный Синод предписывал мне вернуться в Читу. Я написал объяснительную на имя святейшего патриарха Алексия — почему я не могу туда поехать, и с тех пор официального места служения в Москве не получил. Служил в разных храмах с согласия их настоятелей. Тот настоятель, который меня знал с самого начала и рекомендовал меня для рукоположения, спросил обо мне у первого викария Московской епархии, но не получил ни утвердительного, ни отрицательного ответа. Когда настоятель в этом храме сменился, со мной сразу распрощались — к тому моменту я уже начал довольно откровенно высказывать в «Живом журнале» свои мысли о ситуации в нашей организации. Вероятно, это тоже сыграло свою роль. Некоторое время я служил на Болгарском подворье, но когда и там сменился настоятель, мне снова пришлось уйти. Сейчас я служу в еще одном московском храме — скорее сослужу и помогаю: исповедь, поездки в приют для бездомных и другое.

Диссидентом я себя не ощущаю, но с каких-то пор я просто, что называется, не мог молчать. Очень многое тревожило. Ведь революция 1917-го случилась именно из-за того, что проблемы и в обществе, и в церкви накапливались и не решались. 

После вступления в 2009 году святейшего патриарха Кирилла на престол я не один раз писал прошение на его имя о включении в клир Москвы, но ответов никаких не следовало. В условиях, когда и не запрещают, и не разрешают, приходится действовать на свой страх и риск, проявлять личную инициативу. Слава богу, пока не гонят — это самое главное. Я знаю, что сейчас многих священников тяготит даже положение настоятеля храма — из-за все умножающейся административной волокиты и прочего. Недавно я узнал от других священников, что от них требуют разные новые документы к личному делу — например, требуют справку о крещении. Ну как можно требовать у священника справку о крещении, если он и так ее предоставлял при поступлении в духовное учебное заведение или перед самим рукоположением? А те, кто не может предоставить такую справку, должны писать объяснительную записку. Требуют еще копию военного билета, хотя священник, в силу своего положения, не может служить в армии. Подобных пунктов столько, что складывается ощущение, как будто ты поступаешь на службу в ФСБ, а не в Русскую православную церковь. Я не вижу в этом никакой логики: конечно, она есть, но вряд ли будет убедительной. Ведь много лет мы обходились без этого.

О разрыве между церковью и обществом

Разрыв между церковью и обществом, к сожалению, чувствуется, и его так просто не устранить. У нас, по сути, нет единой церкви, нет единой страны — так исторически сложилось: разные племена воевали на территории Киевской Руси, потом была междоусобная вражда княжеств — так называемая феодальная раздробленность, а объединяться умели только под влиянием внешних обстоятельств, зачастую тягостных. К сожалению, именно так развивалась Россия, и в петровскую эпоху существовали самые разные субкультуры в обществе, и сейчас картина та же. И в церкви также можно наблюдать по многим вопросам диаметрально противоположные позиции. С одной стороны, это нормально — как говорил апостол Павел, надлежит быть разномыслию между вами, чтобы выявить искусных, — но если при этом люди не хотят ничего слышать и отвергают друг друга только потому, что у кого-то иной подход, то это не может не вызывать тревогу.

Это проблема всего нашего российского общества, и в церкви не лучше. При такой раздробленности любая власть будет следовать своей логике и зачастую навязывать правила не в интересах народа. Раз сами люди не умеют объединяться, неспособны к самоорганизации, то что остается?

О демократии и важности конкуренции для церкви

Церковь призвана существовать при любом государственном строе, и то, что мы имеем в России сейчас, — это далеко не худший вариант. Если принять западноевропейский вариант, где отношение равное ко всем верованиям, то там церковь имеет возможность развиваться и заботиться о совершенствовании своей миссии. А если существует монополия на проповедь, это самой церкви невыгодно — тогда она начинает вариться и умирать в своем собственном соку.