Суп одиночества

Приехали мы, питерские, сюда уже вполне взрослыми. Друзей заводить – хладнокровие не позволяет, да и некогда. Не за тем ехали-то. Ехали деньги зарабатывать – убегали от нищеты любимого города. Но кроме зарплат получили еще что-то важное. Одиночество. Вот выходцы из других губерний в Москве стараются вместе держаться, какие-то землячества создают: Вятских, Дальневосточных, еще каких-то. А у нас не так. Выходные с друзьями мы спокойно можем проводить не в Москве, а на родине: ехать недалеко.

A в Москве? A в Москве мы работаем. Прямо с утра, чтобы вечером заняться одиночеством. У меня с десяток университетских приятелей переехали в Москву за последние два года. Парадокс – я встречаю их только в Питере. Здесь мы лишь изредка созваниваемся:

- Как у тебя?

- Нормально.

- Планы есть? Может, замутим что-нить вечером?

- Да какое там. В Питере замутим.

- Ну ладно, встретимся на вокзале в пятницу.

Все мои друзья – здоровые парни в полном расцвете сил и с высшим образованием. Все бывшие спортсмены. А живем здесь бобылями. Анахоретами живем. Одиночество настолько сильное, что иссушает душу. Придешь домой, включишь ящик, съешь рассольника ленинградского, которого наварил в воскресенье на всю неделю в шестилитровой кастрюле, выпьешь водки – и отбой. Но иногда душу все-таки взлохматит. И даже сильно.

Пошел я тут на какую-то выставку в "Экспоцентре" на Красной Пресне. Хожу себе эдаким северным снобом, ухмыляюсь правой стороной рта. И вдруг натыкаюсь на нее:

- Привет. Как ты?

Я сначала обомлел. Потом зарделся. Потом что-то горячее хлынуло в грудь. Потом спазм в скулах. Передо мной стояла она, моя роковая университетская любовь, по которой я четыре года сходил с ума, бросался во все тяжкие и чуть не вылетел из университета. Такая же свежая, миниатюрная кареглазая брюнетка с нежнейшей кожей. Все с тем же вдернутым носиком, пухленькими губками и улыбкой, от которой в сердце моем вдруг раскрылась язва, выжженная литрами водки в надежде на излечение.

- А... я... а я... а я вот в Москве теперь. Работаю. Переехал. A ты? Как муж? Дите воспитываете?

- Я с мужем год как развелась. Сына воспитываю одна. A ты в Москве теперь, значит? Ну, у тебя получится... A как твоя жена? Дети?

- Я тоже развелся. Год назад. Без детей обошлось.

Интересная, мистическая штука получалась. Ее мужа я видел всего дважды: в первый раз, когда пришел подавать заявление о вступлении в брак с бывшей своей женой – он пришел делать то же самое и в то же самое время со своей будущей. Второй раз я видел его на свадьбе – наша регистрация была сразу за ними. Мистика какая-то, точно вам говорю. Не удивился бы, если б узнал, что и развелись мы в один день.

- Стихи-то пишешь еще? – спросила она.

- Стихи? Я? Я разве когда-нибудь их писал?

- Ну как же, писал. Мне. Помнишь? – и она напомнила:

В Трансильвании и в Микенах, и на острове с названьем Крит

Жили девушки в ярких одеждах, мягкие, как стеатит.

Ну а юноши были из бронзы, их рапиры в сильных руках

Убивали львов на охоте и врагов в заморских краях.

Бесновалось солнце над Нилом, и младенца Моше тогда,

Непроглоченного крокодилом, берегла Хашема рука.

Ну а мы с тобою бегали на берег моря, умершего теперь,

Ты была прекрасная кипрянка, я – в клыкастом шлеме – вепрь.

Там под жарким солнцем Средиземья, ты, из пены моря выходя,

Обещала мне, что встретимся мы снова, тридцать пять столетий погодя.

В твоем слове не было обмана, и как сгинул бесконечный срок,

Ты явилась мне из невского тумана, в ленинградский желтый вечерок.

И когда с тобой смыкаем веки, истомленные под ярящимся Псом,

Время превращается в кровавый, горло разрывающий мне ком.

Пожарным здесь нечего было делать: мое лицо загорелось слишком невыносимо. Сердце раздулось в груди и выдавило из меня всю пустоту одиночества. В глазу предательски защипало. Я вспомнил заштудированные отчеты сэра Aртура Эванса о раскопках на Крите, альбомы с находками Спиридона Маринатоса на Тере, лексикон линейного письма Б, стихи Николая Степановича Гумилева и даже первую главу Берейшит. Но главное, я вспомнил тот июль и ее, в легком платьице на совершенном теле, искреннюю, счастливую, белозубо хохочущую на скамейке у Меншиковского дворца, и себя, читающего ей эти стихи. Я вспоминал и молчал.

- Знаешь, ты напиши мне, – сказала она и протянула мне свою визитку.

- Хорошо, – ответил я ей и дал в ответ первую попавшуюся корпоративную визитку из тех, что набрал на выставочных стендах. – Ты тоже напиши.

Я приехал в пустую съемную квартиру вдохновленный. Чайки радостно клокотали над темной невской водой моего мозга. Меня будто бы обдавало изнутри свежим морским бризом, соленым, как рассольник по-ленинградски, шесть литров которого, на всю будущую неделю, в это воскресенье получились у меня особенно вкусными. Вот рецепт.

Сварите бульон из любого мяса. Я предпочитаю телятину, оленину или кабанятину. Отдельно вывариваются говяжьи почки – пока не уйдет запах мочевины. Отдельно же разваривается и перловая крупа. Когда бульон готов, мясо и вываренные почки рубятся на маленькие кусочки и заправляются в него вместе с разваренной перловкой. После минут пяти варки туда же добавляются потушенные в подсолнечном масле и мелко нарубленные лук репчатый, корень сельдерея и морковь. Потом берутся соленые огурцы. Я их кладу много – штук десять среднего размера. Порубленные, они бросаются в варево вместе с нарезанной картошкой. Снять с огня суп нужно, когда картошка сварится. А есть, конечно, со сметаной и бородинским хлебом. Весь секрет вкуса, понятно, в огурцах. Чем они ядренее – тем лучше, тем крепче аромат одиночества.

Дмитрий Новокшонов