Судьба художника хранила

Людмила Улицкая

биолог-генетик

Стажер-исследователь Людмила Улицкая в Институте общей генетики

Сама бы я никогда не приняла решения бросить науку — меня просто с работы выгнали. Произошло это в 1970 году, когда я работала в Институте общей генетики: лабораторию нашу закрыли и всех сотрудников разогнали. А так бы я, скорее всего, и по сей день занималась генетикой. Закрыли нас из-за самиздата, который мы читали и немного перепечатывали. Спасибо, что не посадили. Была и такая статья в Уголовном кодексе — до пяти лет.

Должность моя называлась стажер-исследователь, работа продолжалась два года. Я сдала кандидатские экзамены, опубликовала две или три статьи по генетике популяций. И тут все и на­крылось. Это могло бы вылиться во что-то серьезное, но не получилось. Жалеть о случившемся странно, я вообще ни о чем не жалею. Я ведь ничего не могла изменить.

Естественно-научное образование, которое я получила, было, как мне представляется, очень хорошим. Меня и в юности больше всего интересовал человек, а поменяв профессию, я не поменяла объекта исследования. До сих пор моя работа крутится около проблем человека. Лет десять тому назад я написала роман «Казус Кукоцкого», который едва ли появился на свет, не будь у меня такой хорошей подготовки.

Мне по-прежнему очень интересна генетика, я слежу и за новостями в этой области, и за работой моих бывших коллег. К сожалению, чем дальше, тем труднее разбираться: скорости, на которых движется сегодня наука (та же генетика или молекулярная биология), слишком уж велики.

У нас много писателей, оставивших науку, почему — я не знаю. Но совершенно уверена, что у человека должна быть какая-то «положительная» профессия. Во всяком случае Литературный институт, как мне кажется, не делает из человека писателя, хотя может дать профессию редактора или переводчика. Среди писателей и в России, и на Западе действительно много людей, вышедших из других областей. По-моему, это очень хорошо.

Денис Драгунский

филолог, политолог

Денис Драгунский на лекции в Институте национального проекта «Общественный договор», 2002 год

Научную карьеру я оставлял дважды. Но я ничего не решал. В моей жизни все как-то само собой складывается. Первый раз — вскоре после университета. По образованию я филолог-классик, моя узкая специальность — греческая палеография и текстология. Я читал средневековые византийские манускрипты, исследовал переводы с греческого на старославянский. Но постепенно так сложилось, что я начал преподавать новогреческий язык в Высшей дипломатической школе. А потом как-то незаметно стал писать пьесы и сценарии.

Но в конце 1980-х я начал изучать межнациональные отношения, опубликовал множество статей, в 2002 году защитил диссертацию по проблеме национальной идентичности. В общем, занялся политической наукой. Стал основателем и научным руководителем Института национального проекта «Общественный договор». Тогда же меня пригласили поработать главным редактором ежеквартальника «Космополис. Журнал мировой политики». Издавали его Российская ассоциация международных исследований и МГИМО. Журнал очень скоро вошел в список ВАК — то есть публикации в нем учитывались при защите диссертаций. Хороший был журнал. До сих пор авторы присылают статьи, никто не может поверить, что в 2009 году он закрылся. О своей научной карьере я вспоминаю с благодарностью.

Филологический период дал мне начитанность в древней литературе, знание латыни и греческого, любовь и, надеюсь, умение читать внимательно, разбираться, понимать смысл слов. В политологический период я убедился, что люди очень редко понимают причины и мотивы своих поступков. Так, в апреле 1994 года на основании анализа весьма элементарных показателей я предположил, что конфликт в Чечне перерастет в длительную гражданскую войну. Мне очень жаль, что я не ошибся.

Поскольку я время от времени пишу политические комментарии, то читаю и своих коллег-комментаторов, а также серьезную политологическую литературу. Иногда кажется, что политологи отмахиваются от главных проблем. Это в первую очередь демография: малодетность, увеличение продолжительности жизни, повышение возраста первородящих. Все это радикально меняет матрицу европейской цивилизации и ставит массу неприятных вопросов. Меж тем политологи заняты классификацией различных типов демократии, что, на мой взгляд, довольно-таки смешно.

Александр Иличевский

физик

Александр Иличевский (слева) на третьем курсе факультета общей и прикладной физики МФТИ, 1991 год

Я всегда занимался только тем, что казалось мне чрезвычайно интересным, — только это определяло направление движения. Так что резкой смены векторов не произошло, а было постепенное перевешивание одного интереса другим. Ни о какой карьере писателя я не помышлял, просто мне хотелось производить новый смысл, и только это управляло моими устремлениями. С житейской ­точки зрения ученая стезя у нас ничуть не выгоднее стези писателя. На Западе все наоборот. Если ты там ученый, то у тебя есть множество стимулов настаивать на своем призвании.

До 22 лет наукой я занимался очень серьезно — по 16—18 часов в сутки, и даже во сне я продолжал решать задачи. Потом время ограничилось до 4—5 часов в сутки. Сейчас уже я почти не жалею о сво­ем уходе. А ведь было время, когда в библиотеке приходилось проходить мимо полок с научной литературой, зажмурив глаза, — не то мог остановиться и под­виснуть на несколько часов над свежими выпусками Physics Review Letters. В целом мне кажется, что в науке мне удалось бы сделать не больше, чем в литературе. И совершенно очевидно, что без науки не было бы той литературы, которой я сейчас занимаюсь. Так что дыма без огня не бывает, как, впрочем, и наоборот.

Занятия наукой не только расширяют кругозор, но и дают понимание весомости творческих способностей в мире. К тому же мне интересны такие темы, какие мало кому известны, и это особенное удовольствие — рассказывать другим о неведомом. Вдобавок научное мировоззрение влияет на мышление и способ записи воображения, порожденного мыслительным процессом. Мне нравится в прозе возможность мышления, когда сам текст исследует и размышляет, как живой одухотворенный организм.

К сожалению, современная наука уже практически не поддается популяризации — поэтому, в частности, научная ­фантастика в ее привычном виде сей­час претерпевает чрезвычайный кризис. Сейчас наука по сложности приближает­ся к физическим пределам мозга и время, необходимое для формулирования современных проблем физики или математики, намного превышает время академи­ческого образования. Что уж говорить о простом читателе, которому невозможно корректно объяснить, что такое темная материя.

Я сейчас с нетерпением жду новостей — будут ли открыты на этот раз бозоны ­Хиггса или снова придется подождать. Вообще, я стараюсь следить за новостями из области науки, но зачастую многое для меня теперь оказывается откровением.

Мария Галина

гидробиолог

Марина Галина, аспирант кафедры гидробиологии Одесского государственного университета, 1986 год

Писатель — это не профессия, а склонность. Редко кто открывает ее у себя в зрелом возрасте. Я лет с четырнадцати точно знала, что буду писать книги. Другое дело, что в СССР литература находилась под жестким идеологическим контролем, а писатели состояли в такой ­привилегированной касте, пробиться в которую можно было только обладая правильным сочетанием таланта, конформизма и настырности. При стандартном раскладе писатель публиковал первую книжку лет в 35—40, в 45 становился членом Союза писателей, ну и дальше жил в относительном благополучии, если не шел на конфликт с властью. Либо уходил в андеграунд и публиковался на Западе, на что далеко не все отваживались. Научная работа представляла собой замечательную синекуру — выделенную зону относительного свободомыслия. К тому же профессия биолога позволяла хоть как-то посмотреть мир.

Но даже науку не стоит идеализировать. Я жалею не столько о карьере, сколько о некоей человеческой общности — прибежище вменяемых, мыслящих людей, которых не так уж много на белом свете. С той поры у меня осталось несколько друзей, и они мне очень дороги. В России среди литераторов довольно много людей с естественно-научным образованием — биологи, физики, математики. Мне с ними как-то априори проще находить общий язык, чем с выпускниками гуманитарных вузов.

Мне было очень интересно работать, но, полагаю, не хватило фанатизма. Веры в то, что я занимаюсь единственно нужным и важным делом. Поэтому я ушла из науки с легким сердцем. К тому же я не очень умею работать в команде, для писателя это нормально, для ученого — нет. Зато я обрела навыки систематического мышления и умение работать с материалом: вычленять важное и отсеивать неважное. Вообще, ученые — люди, не склонные к сантиментам, не испытывающие особых иллюзий относительно человеческой природы и места человека в мире. Это очень помогает. Скажем, фантастическое произведение до какой-то степени напоминает научную работу — есть проблема, герои ее решают так-то и так-то. Фантастика строит модели, и ученые занимаются тем же самым. Но литературой, а не игрой ума это становится только тогда, когда за прикладной проблемой стоит нечто большее.

На деле любая научная работа оказывается достаточно рутинной. В ней приключений меньше, чем кажется со стороны. И грязных, неприятных моментов много. Я, например, еще лаборантом анатомировала страуса. В заповеднике «Аскания-Нова» случился плановый забой, и мы специально из Москвы приехали, чтобы разделать и взвесить страуса. Это малоприятное занятие, потому что нужно все взвешивать по отдельности — печень, почки, глаза, мозг. И вот сидишь в холодном помещении, изо рта пар, руки по локоть в крови, на аптечных весах — глаза. Неудивительно, что мне хорошо удаются ужастики.

Борис Стругацкий

астроном

Борис Стругацкий коммутирует схему для табулятора в вычислительной лаборатории Главной астрономической обсерватории РАН, 1960 год

Писательская работа пошла у меня хорошо, заведомо лучше, чем научная. Писателем хотелось стать очень, работать в науке — тоже, но «рыба ищет, где глубже, а человек — где лучше». Бессмертный Остап-Сулейман-Берта-Мария Бендер-бей говорил по этому поводу следующее: «Из двух зайцев выбирают того, что жирнее». И спорить с этим трудно.

Я трезво оценивал свои перспективы в науке — меня едва ли ждали какие-либо открытия, откровения и результаты, которыми стоило бы гордиться. Вообще ничего такого, о чем все мы мечтали со школьной скамьи. Я мог лишь стать крепким кандидатом, каких сотни и тысячи, и, будучи по натуре своей прирожденным математиком-прикладником, иметь интересную работу. Но в этом смысле писательство дало мне несравненно больше. И это несмотря на то, что работа писателя мне всегда представлялась мукой мученической, а вычисления-таблицы-графики-программы доставляли неисчерпаемую радость и наслаждение. Видимо, лишь мучительный труд может быть подлинно результативным — десять минут счастья в награду за сто дней еле переносимых страданий.

Я был добросовестным и жадным до работы аспирантом. И даже оставив Пулковскую обсерваторию, я довольно долго еще пытался что-то сделать в области звездной астрономии, пока в один момент не понял, что отстал от реальной научной жизни навсегда и ничего серьезного сделать уже не успею.

Научная деятельность принесла мне много радостей и, естественно, огорчений. И знание этой весьма специфической области жизни. Мы ведь много и часто писали об ученых, и у нас полу­чалось, как правило, вполне достоверно. Я и по сей день слежу за новостями из своей бывшей сферы деятельности, но не часто и вполне бессистемно. Мне любезно присылают газету «Троицкий вариант», ориентированную на ученых. Ее как раз хватает для того, чтобы оставаться в курсе наиболее интересных событий в отечественной науке. Но не более того.

Мне всегда казалось, что у нас очень много писателей, пришедших из медицины. Те же, кто пришел из науки, в основном стали фантастами. Чем подобную закономерность можно объяснить, я, впрочем, все равно не знаю. Вполне возможно, что причиной тому служит архаичное представление о фантастике как литературе «про научные открытия и про науку». Поэтому большинство этих ученых писали и пишут именно научную фантастику. Они следуют Верну и Беляеву, а не Уэллсу и Булгакову.

Вообще, всякое дело, которым занимаешься по призванию и в охоту, — благодарно. В России или нет — несущественно. Получить высокое творческое наслаждение от занятий наукой можно лишь при наличии таланта. Но ни вла­сти, ни богатства на этом пути не обрести, разве что по случайному стечению обстоятельств.