Сторожители

Сторож Рзаев напился задолго до полудня. В полдень он уже спал на посту и ни единым ухом не чуял нависшей над ним угрозы. Проснулся же сторож оттого, что под древними сводами охраняемого им музейного здания раздался громкий и отчетливый лязг железных копыт. Рзаев рухнул с кушетки, протер глаза и с ужасом понял, что это ему не снится. Крадущимся шагом, трепеща и пошатываясь, вышел он к двери, ведущей во двор, и увидел коня. Конь был не прост: в сбруе, парче и позументах, исполненный благородства, он преспокойно объедал музейную клумбу. Рзаев перевел дух и вышел во двор. И тут он увидел вещь гораздо более невероятную: в нескольких метрах от скакуна валялся труп настоящего гусара – с саблей, шпорами, усищами и титаническими бакенбардами. «Пора вшиваться», – пробормотал сторож, однако собрался с духом, подошел ближе и услыхал тихие стоны. Замирая от волнения, он дотронулся до расшитого золотом мундира пострадавшего. Гусар открыл глаза, приподнялся, глянул вокруг и вдруг вскочил и заорал: «А-а-а! Где я?!»

Потом они подружились. Оказалось, что пьяный сторож оставил открытыми ворота, а на Красной площади, до которой от вверенного объекта рукой подать, был праздник в честь очередной годовщины Бородинской битвы, а пьяный гусар уснул и отпустил поводья, лошадь же не смогла самостоятельно найти обратной дороги. А может, ничего такого вовсе и не было. Но эта легенда долго передавалась из поколения в поколение сторожами Музея боярского быта на улице Варварке, одним из которых лет десять назад довелось побывать и мне.

Среди многих примет уходящей эпохи осталось почти незамеченным исчезновение прекрасной, практически легендарной профессии сторожа. На смену былинным героям пришли какие-то вредные кефирные дядьки, потом ввели милицейский пост. Сторожа сменились охранниками, а это совсем не одно и то же.

Долг краеведа призывает меня вписать в многовековую историю города имена некоторых последних дворохранителей – людей, беззаветно преданных не столько служебному долгу, сколько своему гордому профессиональному званию. Более того, на мой взгляд, именно эти люди вдыхали настоящую жизнь в стены старого дома, музеефицированного и в некотором смысле мумифицированного. Днем жизнь музея была скучна и размеренна, с периодичностью в полчаса по этажам проходили организованные группы экскурсантов, которым рассказывались заученные истории о жизни, бурлившей здесь когда-то. Рассказывать можно было долго. Более полутысячи лет назад купцы-сурожане (то есть приезжие из крымского города Сурожа, ныне известного как Судак) построили белокаменные погреба, кои в XVI веке были дополнены кирпичным этажом. Тогда двор принадлежал боярину Никите Романовичу Захарьину-Юрьеву, одному из родоначальников императорской династии. Фактически эта усадьба является родовым гнездом Романовых. Возможно, именно в этот подвал злоумышленниками были подброшены ядовитые коренья, ставшие главной уликой для кровавой опалы, учиненной романовскому роду конкурировавшим с ним Годуновым. После этой печальной истории Романовы передали усадьбу Знаменскому монастырю, и палаты были перестроены под настоятельские покои. В XIX веке здесь были квартиры, а потом Романовы вспомнили о своей малой родине, отреставрировали дом и устроили в нем один из первых в столице музеев, изначально посвященный восхвалению царизма, после революции – обличению плесневелых реалий боярского быта, а ныне носящий нейтральное название «Палаты в Зарядье». Хороший вышел музей. В нем собрана богатейшая коллекция житейских мелочей предпетровского времени, начиная поставцами, кистенями и полушалками и заканчивая зуботычками, копоушками и уховертками. И все же мне почему-то было жаль этот дом, в сущности нежилой, погруженный в свои дремучие воспоминания, живущий прошлым и не имеющий за душой почти ничего настоящего. Хоть бы кота, что ли, завели – нет, нельзя, ковры персидские. Одним словом, я и мои героические сменщики делали все, что могли, чтобы как-то развеселить эти седые стены.

Мне не довелось лично познакомиться со знаменитым сторожем Рзаевым: к моменту моего заступления на объект от него остались лишь легенды да поэтичные записи в дежурном журнале. Но гигантов духа хватало и в мою бытность, поименно вношу их на скрижали: Гузов, Мирский, Кенареевский. Что стало с первым, не знаю. Второй сделался мрачной личностью, а третий теперь живет в Канаде. Первого уволили не помню за что, второго – за многократные оргии, а третий, однажды придя на дежурство, был столь прекрасен, что не увидел преграждавшей его путь стеклянной двери. Нас было четверо, в любой вечер (когда здание покидали экскурсанты и руководители) можно было постучать в дверь и, за исключением романтических моментов, не быть отвергнутым гостеприимным сменщиком. Мне хотелось вытрясти из этого дома все, что возможно, сродниться с ним, узнать все тайные закоулки и оставить в них добрую по себе память. Заходили подручные краеведы, помогали чем умели. Например, некто Роман Валерьевич принес однажды самовар, и мы пили чай на крыше флигеля, пока не приехала милиция (объект все-таки). Кирилл Анатольевич провалился в подпол и практически нанизался на водопроводный вентиль – веселая была история. Иван Валентинович стихи декламировал. Ну и так далее. В случае регулярных директорских облав они дружно спасались в бойлерной. Я чувствовал, что дому с нами по крайней мере интересно.

Быт боярского сторожа был неприхотливым. В шесть часов вечера музей покидали последние посетители, экспозиция тщательно опечатывалась, сторожа расписывались в получении мешка с ключами, запечатанного пластилином. Вскрывать печати оказалось несложно. Слышу упреки в вандализме и превышении, но в том-то и дело, что былой московский сторож хоть и превышал, но в то же время и блюл самозабвенно. Отношение было истинно хозяйское, служили не за страх, а за совесть. Все мои личные на данный счет соображения я изложил в письме Сторожу будущего, каковое замуровал в стене музейного здания.

Когда заканчивалось дежурство, мы перебирались в Василия Блаженного, потому что издавна дружили с тамошними сменщиками. Сама дорога по ночной Варварке была незабываемой. Во-первых, на нашем пути стоял Гостиный двор, ныне существующий только формально, а еще недавно бывший самым волшебным местом в городе. И днем и ночью он принадлежал краеведам, поскольку населяли его сотни крохотных учреждений, все друг друга боялись, и никто не задавал лишних вопросов. А напротив – палаты Старого Английского двора (царь Грозный учредил здесь английское посольство, а дом, строительство которого начали те же сурожане, стоял здесь с конца XV века). Сейчас там музей, а десять лет назад палаты еще пустовали, и я нашел нехитрый способ взлома замка на задней двери. Здание не использовалось довольно давно, и поэтому среди москвичей успел родиться миф о доме с привидениями. Не стану спорить: как и любой старый, пустой и темный дом, он содержал в себе множество непонятных шорохов и мерцаний.

А в Блаженном обитал замечательный сторож Аркаша, впоследствии переквалифицировавшийся в семинаристы. Он был добрейшим, гостеприимнейшим хозяином, жил в крохотной комнатенке подле собора, страдал клептоманией и никому ни в чем не отказывал. Можно было ночью ходить на колокольню, озирать окрестности, даже в колокола звонить, только негромко. Мы старались попадать в унисон курантам, тогда снаружи это было почти неслышно. Можно было опять же вскрывать печати на самом храме и совершать ночные обходы. Темный шатер, пронзенный лучами прожекторов, светивших с площади в узкие окна, и полная тишина. Я тогда окончательно полюбил этот подвиг человеческого духа, самое невероятное чудо архитектуры, какое мне доводилось видеть своими глазами.

Чего только не сказано в его адрес, как ни воспевали Василия Блаженного поэты, писатели и прочие беллетристы, но он все равно остается непостижимой загадкой. Мариенгоф писал: «Я восторгаюсь выдумкой Бармы и Постника: не каждому взбредет на ум поставить на голову среди Москвы итальянского арлекина». А вот французский турист Адольф де Кюстин, посетивший Москву в 1839 году, рассуждал иначе: «Нет сомнения, что страна, где подобное здание предназначено для молитвы, – не Европа; это Индия, Персия, Китай, и люди, которые приходят поклониться Богу в эту конфетную коробку, – не христиане!» И дальше: «Множество луковиц-куполов, среди которых не найти двух одинаковых, блюдо с фруктами, дельфтская фаянсовая ваза, полная ананасов, в каждый из которых воткнут золотой крест, колоссальная гора кристаллов – все это еще не составляет памятника архитектуры; увиденная с близкого расстояния, церковь эта сильно проигрывает». Одним словом, француз не врубился. По моим наблюдениям, самое потрясающее зрелище открывается именно вблизи, и лучше всего – под звон колоколов. Василий – абсолютное воплощение застывшей музыки, а именно – колокольной: под эти звуки он оживает, начинает дышать и шевелиться. Де Кюстин говорит, что храм изнутри «тесный, жалкий, ничтожный». Товарищ не распознал еще одной тайны этого чуда: Блаженный не является храмом как таковым. Есть мнение, что он построен как алтарь Отечества, а храмом является сама площадь, недаром все торжественные богослужения совершались на улице.

А однажды мы с ребятами поспорили, можно ли всемером оторвать от земли чугунную пушку, лежащую в скверике позади собора. Подняли. Потом я крикнул «Бросай!», все бросили, а я – нет. Теперь с заслуженной гордостью ношу шрам – из числа тех, что украшают краеведа.

По утрам мы выходили под стены собора, расстилали скатерть, пили чай с вареньем. Вокруг кружили поливалки, утро красило стены Кремля самым что ни на есть нежнейшим цветом. Однажды на рассвете разомлевший Аркаша ткнул пальцем в петушистое южное крыльцо и сказал: «Что, нравится? Дарю!» Вот так. Хоть это и не подтверждено никакими актами, я-то знаю: теперь оно мое.

А потом начались массовые увольнения. К своей чести замечу, что я продержался полтора года – абсолютный рекорд среди сотрудников. Директор музея, Галина Константиновна, переживала за меня как за родного. Но что поделать: сторожу сторожево, а начальнику начальниково. Про своих сменщиков я уже говорил, меня же попросили написать заявление об уходе из-за сущей неурядицы. Один из гостей, страдавший запущенной неразделенной любовью, ушел на парадную лестницу и затерялся. Потом – это я узнал уже из милицейского протокола – выяснилось, что свои терзания он выражал тем, что, бродя по этажам, давил о стены вонючие беломорины. В документе так и значилось: понятые подтвердили наличие восемнадцати характерным образом задавленных окурков папирос «Беломор».

Еще более бестолково погорел наш человек в Блаженном. Как-то ночью посетители в очередной раз отправились на колокольню, куда ведет узкая и кривая внутристенная лестница. Шли держась за стены, бились головами о нависающие своды и постоянно путались ногами в какой-то паршивой тряпке. Точно так же шли обратно. Потом вернули печать на законное место. А утром выяснилось, что это была никакая не тряпка, а тортик, заныканный ко дню рождения начальника. Все.

Деваться было некуда, и я пошел в Литературный музей, поинтересовался насчет вакансий в многочисленных филиалах. И тогда мне доверили Музей Герцена на Сивцевом Вражке. Знаменитый автор «Былого и дум» гораздо большее время жизни провел в соседнем доме, снесенном четыре года назад. А этот, музейный, кривенький – та же волшебная старая Москва, те же элементарные печати на дверях экспозиции. Подружки сшили подсобным краеведам колпачки с кисточками, а бабушки предоставили в пользование ночные рубашки с длинными рукавами. Заметьте, мы не просто так дурака валяли, а искренне, как могли, пытались воскресить дух уснувшего места. Мы сиживали в комнатах с полосатыми обоями, помнящих Герцена и отважного Огарева, не боявшегося горланить на Театральной площади «Марсельезу». Мы одевались в костюмы полуночных декабристов, зажигали канделябры, курили, как герои Чернышевского, толстые сигары и спорили о судьбах Отечества. В морозные февральские ночи, когда Сивцев Вражек особенно безлюден, мы в тех самых рубашках ходили на крышу, играли в лунатиков. Старый дом сопереживал нам всеми фибрами. Но кончилось все обычной глупостью: кто-то оставил на столе в опечатанной зале мандариновые шкурки.

Впрочем, я надеюсь, что Сивцев Вражек на меня тоже зла не держит. А мораль, к которой я все это пытаюсь склонить, на мой взгляд, такова: поверьте краеведу, старые дома – они живые. И неврубавшийся, но все же прекрасный турист де Кюстин недаром писал о том, что хоть московские древности и выстроены против правил французского искусства, но в них содержится «выражение нравов, деяний и мыслей народа и эпохи, навсегда ушедших в прошлое и оттого священных». Народы, стало быть, уходят, а дома остаются и все помнят, священные наши. Будет время, они и нас вспомнят, скромных своих сторожителей.