Сколько стоит патриотизм

Если бы, скажем, год назад я сама у себя брала интервью для рубрики «Слово и антислово», которую я веду в «Московских новостях», то совершенно точно назвала бы среди антислов существительные «патриотизм» и «патриот».

Так делали многие, и в прошлом году, подводя итоги, я включила «патриотизм» в список слов, которые называли чаще других. Кто-то говорил о том, что оно полностью обесценилось. Кто-то, как, к примеру, поэт Лев Рубинштейн, утверждал, что «патриотизм», «родина» и «духовность» стали не просто бесполезными, а общественно вредными — поменяли свое значение на противоположное.

А писатель Леонид Каганов так объяснял особенности российского восприятия государственных слов и государственных символов: «Не секрет, что сегодня многие люди испытывают неприятные ощущения при виде трехцветного российского флага. Дико звучит, верно? А я объясню. Не то чтоб люди не любили Россию или флаг — вовсе нет. Просто в быту триколор перестал означать для людей что-то праздничное, доброе и полезное. Если ты идешь по улице и видишь триколор над дверью здания — сразу понятно, что здесь либо штаб «Единой России», либо районный совет, либо полиция. То есть место, в котором видят позитив все меньше и меньше россиян».

Теперь я живу в Киеве, у меня под окнами круглосуточный «Евромайдан», и я вдруг начинаю слышать другое звучание тех слов, с которыми на родине вроде было все ясно.

Сейчас никакой политики — простые чувства: осязание, обоняние, слух. Я пытаюсь распробовать слова, которые здесь для меня как будто переродились.

Мы с сыном поднимаемся по эскалатору. Народу много, сегодня — один из воскресных массовых митингов. Мы пропитываемся общим запахом дыма. Вдруг кто-то за нами кричит: «Слава Украине!» И весь эскалатор, который едет навстречу, хором отвечает: «Героям — слава!» Мой четырехлетний сын тут же включается в эту игру «пароль — отзыв», все смеются. А я пытаюсь представить себя на эскалаторе в Москве среди взрослых людей и детей, кричащих «Слава России!». Представьте и вы — и последите за гаммой ощущений.

«Ну, это уж слишком! — можете возразить вы. — «Слава Украине!» — это лозунг националистов, какие тут позитивные коннотации?» Ну да, исторически это лозунг УПА — Украинской повстанческой армии, и долгое время он действительно не выходил за рамки сугубо националистического дискурса. Утверждать сейчас, зимой 2013-го, что это «лозунг бандеровцев», значит, скорее всего, знать о нем только из «Википедии».

В этом-то и фишка: лозунг как бы переродился, обелился, расширил свое значение и сферу употребления, давно вышел за те узкие рамки, в которых многие его себе представляют. «Слава Украине!» — это просто «Слава Украине!» Так кричат в спортбарах перед матчами, так может сказать бабушка в автобусе, ребенок на эскалаторе, школьник, вообще смутно представляющий историю этих слов. Это очень интересная языковая трансформация, и за ней интересно наблюдать. Если вы все еще не верите, вот вам еще одна иллюстрация нейтральности этого лозунга — просто картинка из фейсбука.

Еще одно чувство-воспоминание. Я с друзьями в центре майдана. Сейчас начнется концерт «Океана Эльзы», мы еле протиснулись в самую гущу и сейчас стоим, не замечая холода, уже час — ждем начала. И вдруг сотни тысяч людей вокруг начинают петь украинский гимн: искренне, самозабвенно, стройно. Если честно, хочется заплакать. Слово «гимн», вызывавшее у меня в России известные всем ощущения, вдруг как будто съеживается, сжимается до точки и исчезает, а на его месте появляется вроде то же самое слово — но «очищенное от вредных примесей», от багажа, который, казалось бы, никуда не деть.

Мы уже  давно отвыкли от этого ощущения чистоты слова, первозданности, естественности его значения. Ну чем могут быть эти «патриотизм», «народ» и «духовность»? Либо пустыми оболочками, которые, по утверждению Владимира Путина, надо культивировать, либо словами, искаженными и искореженными до неузнаваемости. Сейчас я начинаю их заново узнавать.

И мне страшно хочется как-то зафиксировать эти значения, увезти с собой, внести в какой-то невидимый словарь, сделать так, чтобы и у нас они звучали так же.

Что за странные словарные законы, что за цепочки коннотаций действуют здесь, в полутора часах лета от Москвы, по-другому? Почему для нас патриот (не говоря уже о словосочетании «патриотическое воспитание») — почти ругательство, а для них — просто слово со своим прямым значением?

Я вспоминаю то определение общественной вредности, которое дал существительному «патриотизм» Лев Рубинштейн, и пишу ему вдруг ночью, почти закончив колонку: будни «Евромайдана» приучили к мысли, что и в два ночи можно внезапно побеседовать о духовности и патриотизме.

Он пишет, что в России никогда и не было этого понятия в «очищенном от примесей» виде. Не было никакого патриотизма в общепринятом смысле — его позаимствовали у Европы и наспех употребили для имперских нужд. «Слово «патриотизм» в Европе использовали с антиимперским пафосом, а у нас — наоборот. У нас постепенно это слово стало означать преданность и любовь не к стране, не к народу, а именно к государству и к его мертвым символам. А если совсем схематично, — заключает он, — то их патриотизм — он «про свободу», а наш — «про Сталина».

Я решаю, что добавить тут, пожалуй, нечего, заканчиваю колонку и открываю окно — немного проветрить перед сном. Там слышно, как на майдане опять поют гимн.