Шум и хам

По мнению писателя Григория Чхартишвили, типичный хам «ведет себя так, как ему удобнее и естественнее»

Лев Рубинштейн: Привет, дорогой.

Перечитав последние наши разговоры, я обнаружил забавную закономерность: я всякий раз начинаю с некоторого как бы отчета о своих недавних путешествиях. Это постепенно становится каноном. Канон — вещь полезная. Хотя бы в том смысле, что его последующее нарушение может послужить мощным конструктивным фактором. Может, впрочем, и не послужить.

Но я подожду ломать этот канон. Потому что ломать имеет смысл то, что уже сформировалось и автоматизировалось. То, что стало рутиной. А то, что еще не сформировалось, ломать смысла не имеет. И даже наоборот. Тем более что мне хочется рассказать, как я ехал из Вильнюса в Питер.

Ехал я поездом. В купе. Вечер и ночь. Вечер я провел отлично: моим соседом оказался симпатичный парень из Калининграда, бывший физик, ныне бизнесмен-айтишник. Поговорили — по законам железнодорожного жанра — о том о сем. Работа, семья, дети, политика, кризис, путин-шмутин, Калининград как гипотетически возможный русский Гонконг. Или, допустим, «Остров Крым». Ну, и так далее.

Потом я, что со мной в поездах бывает нечасто, заснул. А часа в четыре ночи поезд остановился в городе Пскове. Сквозь сон я слышал какие-то невнятные голоса из репродуктора, чьи-то торопливые шаги по перрону, хлопанье дверьми. Проснулся я от того, что в купе бодро и весело ввалился мужик в тренировочных штанах, громко сказал: «Привет, соседи!» и принялся расстегивать и застегивать молнии на своей сумке. Под это дело я умудрился снова впасть в дремотное состояние. Но ненадолго. В этот раз меня пробудила крупная рука, трясущая меня за плечо. Я ошалело открыл глаза и увидел перед собой добро­желательную физиономию нового попутчика. «Пиво будешь?» — заботливо поинтересовалось лицо. «Нет, спасибо», — говорю. «Ну как знаешь». Раздался звук открываемой банки, шипенье пенистого пива и ритмичное бульканье, которое в другую пору суток вполне могло бы показаться мне даже и аппетитным. Я уже, понятно, не спал, я сквозь щели шпионски прикрытых век наблюдал, что будет дальше.

А дальше псковский сангвиник воткнул в уши наушники и включил какой-то страшенный тынц-тынц, под камнедробительный ритм которого пошли в дело еще две-три банки. После истребления всех наличных запасов он вместе со своим тынц-тынцем завалился на койку и немедленно заснул младенческим сном.

А я — уже нет, потому что для меня этот тынц-тынц был именно тынц-тынцем, а для него, как я понял, — вполне комфортной акустической средой. Можно даже сказать — своего рода тишиной.

Не знаю, право, зачем я рассказал тебе этот малозначительный эпизод. Может быть, для того, чтобы лишний раз подвести к довольно беспомощному и не слишком перспективному выводу, что жизнь разнообразна?

Или, по-твоему, не очень?

Григорий Чхартишвили: Не очень. Все одна и та же повторяющаяся ситуация «Интеллигент и Хам». Хам ведет себя так, как ему удобнее и естественнее. Интеллигент кряхтит и терпит. Сначала стесняется сказать: «Алле, сосед, ты разве не видел, что я сплю? Какое (следует экспрессивная лексика) пиво?» В результате лежит и не спит под звуки тынц-тынц. Происходит это не из-за того, что Интеллигент боится получить по морде, а потому что боится ранить нежные чувства Хама. Очень тяжело поставить на место человека, «который к тебе со всей душой», правда? Только на фига тебе вся его душа — непонятно. И нежных чувств у Хама не бывает. Хам хорош тем, что с ним можно не церемониться. У меня прошло полжизни, прежде чем я открыл для себя эту немудрящую истину.

Но про Хама и тем более Интеллигента разговаривать скучно, тут все жевано-пережевано. Расскажи лучше, а есть ли немудрящие или мудрящие истины, которые нежданно открылись тебе в неюном возрасте и помогли жить?

Л.Р.: Гриша, да не был он хамом — ни с заглавной, ни с прописной буквы. Хамство в моем представлении — это все же что-то другое. Это, прежде всего, приоритет грубости и напора как основы жизненной стратегии. А этот был даже по-своему приветлив и доброжелателен. А утром даже невинно поинтересовался, не побеспокоил ли он как-нибудь чем-нибудь кого-нибудь. Он был скорее тем, что иногда называется «Простой человек», чьи бытовые привычки и жизненные установки представляются ему универсальными, приемлемыми и даже обязательными для всех. Наличие рефлексии — это признак интеллигента, да. Но отсутствие таковой — еще не признак хамства. Впрочем, это вопрос терминологии.

А насчет мудрящих-немудрящих истин? Дай подумать.

Ну, вот хотя бы эта.

В годы советской власти я, как и многие люди моего круга, был уверен в том, что главным, если не единственным, злом, главной, если не единственной, причиной всех бед и уродств, царящих в нашей стране, была именно она сама, советская власть. И что само ее устранение будет означать, что страна стала другой, что она имеет шанс стать нормальной диалогоспособной страной.

После того как это действительно случилось, я первое время, несмотря на все, о чем мы хорошо помним, пребывал в слегка эйфорической убежденности, что само по себе отсутствие советской власти есть явление самоценное, и что все как-то будет неизбежно двигаться в сторону нормы.

Ряд последующих, а особенно последних событий привел меня к необычайно грустному выводу, что я в течение долгих лет принимал за причину то, что было лишь следствием.

Уж не знаю, насколько эта истина «мудрящая», и тем более насколько она помогает мне жить.

Г.Ч.: Это возвращает нас к теме твоего нерефлексирующего человека в купе, который в моей терминологии является именно что хамом. Хам необязательно агрессивен. (Помнишь анекдот: «Чем отличается блюз от попсы?» «Блюз — это когда интеллигенту грустно, а попса — это когда хаму весело»). Когда хаму весело, он тебя и пивом угостит, и даст свое тынц-тынц послушать. Корневая примета хама — зацикленность на своем шкурном интересе. С уровнем образования это напрямую не связано (бывают ведь и интеллигентные хамы). С примитивностью умственно-нравственного устройства — ­безусловно.

Извини за трюизм, но цивилизованное государство от нецивилизованного тем и отличается, что в первом люди согласны добровольно идти на некоторые личные неудобства ради того, чтоб доставлять меньше неудобств окружающим, а во втором — если и идут, то лишь под страхом наказания. Насчет советской власти ты совершенно прав: главная наша проблема — не петербургский чекист, а твой «простой человек». Пока он не перестанет считать свои бытовые привычки и взгляды универсальными, нормальной жизни в стране не будет. Чекист же скверен тем, что поощряет и насаждает хамство во всех стратах общества.

Знаешь, я однажды понял (если уж говорить о поздних открытиях), что не люблю простых людей, а люблю сложных. Вот профессор Преображенский не любил пролетариат, а я не люблю тех, кто лишен рефлексии, и мне решительно наплевать, пролетарского они происхождения или аристократического. Русская литература и мама — учительница русской литературы — втолковывали мне, что простота — чудесное человеческое качество. Мол, народ, когда хочет кого-то похвалить, говорит: «Он — простой». А я не простой, и ты не простой, и наши с тобою друзья чрезвычайно не простые. За что мы их и любим.

Вся цивилизация, как известно, есть движение от простого к сложному и от естественного к неестественному.

Хм. Собьюсь с пифического тона. А вот интересно, применимо ли это правило к жизни отдельного человека? Например, как по-твоему, ты сейчас сложнее, чем двадцать или тридцать лет назад?

Л.Р.: Я? Да откуда я знаю. Опять же — что понимать под сложностью. Вот ты только что сформулировал чрезвычайно, по-моему, спорную мысль о том, что цивилизация движется «от естественного к неестественному». Ты, видимо, имел в виду «искусственное»? «Неестественное» — это, в общем-то, синоним «фальшивого», и в этом смысле я не думаю, что ты прав. Впрочем, это снова вопрос тер­минологии.

А стал ли я сложнее, чем был раньше? Видимо, да, если под мерой сложности понимать количество уровней рефлексии. Но в то же время мне кажется, что, встраивая в свой внутренний механизм какие-то новые, усовершенствованные детали, я теряю что-то из прежнего, тоже мне вполне дорогого.

Отвлекаясь от навязанного тобою самоанализа, скажу лишь, что чем сложнее то или иное устройство, тем оно, как известно, проще в использовании.

Сложность часто путают с запутанностью (пардон за случайный каламбур), а многозначность с многозначительностью. Я, например, видимо, «прост» настолько, что не выношу на дух никакой конспирологической многозначительности. Терпеть не могу рассуждений о том, кто «за этим стоит» и каким «силам это выгодно». Я, видимо, прост настолько, что большинство неприглядных или даже преступных человеческих поступков склонен объяснять самой тривиальной глупостью, дурным поведенческим вкусом и недостатком воображения.

А еще часто путают «простоту» и «ясность». Ясность — это результат как раз очень сложной работы.

А простота не выносит сложности, как крот дневного света. Сложность для нее — хаос и беспорядок. Помнишь, как ворчал чеховский Фирс: «Мужики при господах, господа при мужиках, а теперь все враздробь, не поймешь ничего».

Простота не выносит разнообразия, поэтому норовит решить все проклятые вопросы простым делением человечества на две категории. На своих и чужих. На китайцев и не китайцев. На автомобилистов и пешеходов. На реальных пацанов и лохов. На штатских и военных…

Г.Ч.: Я нарочно употребил царапающее слово «неестественное». Потому что для первобытного «простого» человека неестественным было бы ставить чьи-то интересы выше своих, делиться без принуждения, жалеть слабых и совершать массу других поступков, которые мы сегодня называем «человечными». Современный человек в лучшем смысле этого понятия — существо, очень сильно отдалившееся от естественности. Выпусти его в джунгли, в «простые обстоятельства» — сразу пропадет.

А про ясность — это правильно. Какой-нибудь дзенский учитель или, не знаю, старец Зосима именно что ясен. Такая простота слагается из множества сложных компонентов и становится результатом долгого, трудного пути.

Так выпьем же за то, чтобы ты со временем стал стар­цем Левой, а я, допустим, старцем Гиригори, и мы взгляну­ли бы друг на друга выцветшими до полной ясности глазами, и я прошамкал бы что-нибудь просветленное типа: «Жизнь прожить — не сашими скушать», а ты бы мне ответил… Что бы ты мне, старец Лева, на это ответил?

Л.Р.: А я бы ничего не ответил. Я кинул бы на тебя мимолетный взор, наполненный пониманием и приязнью, и едва заметно кивнул бы головой. Потому что простое молчание — это самое сложное и есть.

Выпьем!