Сергей Чобан, архитектор

Эдуард Беляев

— У вас же все хорошо складывалось в Германии, зачем вам Москва?

— Не складывалось, а складывается. У меня успешное бюро в Берлине. Но в Германии не запроектируешь дом высотой в четыреста метров, театр балета, квартал в центре города. Во-первых, потому, что все это уже есть. А во-вторых, потому, что экономическая ситуация в Европе не слишком-то благоприятна для больших проектов.

— А в России благоприятна?

— Да. Китай, Эмираты и Россия — страны глобальных проектов. Россия при этом особенно привлекательна тем, что она наполовину европейская страна.

— Вы способны объяснить, про что город Москва?

— Способен. Москва находилась в том же культурном поясе, что и Европа. И вот в начале двадцатого века превращение Москвы в столичный город совпало с отрицанием капиталистического уклада жизни. Город перестал мыслить себя единым пространством, появились отдельные объемы, как шахматные фигуры, поставленные на тело Москвы. Дворец Советов, высотки или Калининский проспект. Это объект, который поставлен на тело или вместо тела города. Там, где было сто домов, стоит один огромный. Там, где были улицы, сужение и расширение пространства, появилась пустыня.

— Почему капиталистический город мыслит пространствами, а социалистический — отдельными объемами?

— Капиталистический город мыслит прежде всего нехваткой пространства. В центре города участки очень дороги, поэтому центр застраивают плотно. В Москве же естественное развитие города нарушилось. Земля не имела никакого значения, все принадлежало всем, и в то же время новая власть должна была прокламировать свою мощь. Если участок принадлежит человеку, то по фронту здания он имеет длину ну двадцать метров, ну сорок. Но если вы идете мимо гостиницы «Россия» триста метров, то вы понимаете, что земля под ней не принадлежит никому. И вот такое объектное строительство вместо пространственного продолжается до сих пор.

— Социализм не окончился?

— Социализм окончился, но на смену ему пришел капитализм больших инвесторов. Тут градостроительный механизм должен быть совершенным, чтобы вгонять их по высоте и ширине в рамки исторического города.

— Но вы же строите Сити?

— Сити — да. Это особенный объект. Даунтаун, конгломерат высотных зданий, и в этом смысле к европейскому городу отношения не имеет. Он выставляет напоказ экономическую мощь столицы.

— Если воспринимать город целиком как историю, рассказываемую им о себе…

— Тогда Сити — это взрыв. Это чужеродный элемент. Желание создать рядом с Кремлем еще один центр города.

— Бизнес против власти? А можно было бы интегрировать деловой центр в город?

— Можно было бы продолжать основные магистрали. Город бы пульсировал, улицы бы расширялись и сужались. Во всяком случае, деловой центр города не противостоял бы его политическому и культурному центру. И во мне борется два начала. С одной стороны, хочется строить город как целое. С другой стороны, хочется построить объект, выпадающий из пространства, высотный дом, который невозможно оправдать никакими деталями, так, чтобы он не выламывался из общего пространства.

— Послушайте, из пространства, по-моему, выламывается все на свете. Вот ехал я по Тверской, остановился у Центрального телеграфа, оглянулся, а там Индия какая-то, каша из рекламы на стенах, кондиционеры, прикрученные к фасадам…

— Это ужас.

— Это впитывается в стены?

— Нет. Это не впитывается, но градостроительные власти должны выработать очень строгие правила обращения с рекламой. Я много проектировал для компаний, которые особенно агрессивны с рекламой. Для больших кинотеатров, для «Макдоналдса», для больших отелей. И я могу похвастаться, что построил в Берлине кинотеатр, на котором за шесть лет не появилось ни одной рекламы, кроме той, которую я предусмотрел. Это задача архитектора — начать думать о рекламе не тогда, когда здание уже построено, а тогда, когда оно только проектируется. Все европейские города испытали экспансию рекламы, но сейчас эта волна спадает. Власти да и сами арендаторы понимают, что реклама — как слово, и не обязательно выкрикивать слово, чтобы оно было услышано. Нельзя исходить из того, что современный город хаотичен по определению. Как только мы решим, что хаос приятен, все исторические здания покроются рекламой, которая рассказывать будет уже не о рекламируемых продуктах, а о бескультурье нации. Коммунистические плакаты или реклама газированной воды — я не вижу разницы. Это просто плесень на здании.

— Архитектура ведь влияет на людей, живущих в городе, вы представляете себе, как изменятся люди, когда появится Сити?

— Может быть, от появления Сити москвичи будут в большей мере чувствовать себя жителями мировой столицы — и только-то. Гораздо сильнее влияют на людей спальные районы, которые продолжают быть бессмысленным нагромождением домов. Тут у меня есть конкретный пример. Я преподавал рисование детям. Причем у меня было две группы ребят: одна группа из центра, другая из спального квартала. И я видел, насколько разное у них воображение. Жизнь в спальных кварталах, когда не видишь деталей, видишь огромное число одинаковых этажей, ужасно влияет на психологию детей, креативность.

— Спальные кварталы для богатых отличаются чем-то от спальных кварталов для бедных?

— Конечно, качество жилья в «Алых парусах» лучше, а в брежневских домах хуже, но жизнь среди айсбергов не соответствует моим представлениям ни о жизни в городе, ни о жизни за городом. Я думаю, люди все равно будут стараться жить в историческом центре города, но для всех места не хватит. Поэтому придется создавать более гуманную градостроительную структуру на окраинах. Я думаю, что, если человеку, живущему в спальном районе, даже для богатых, показали бы картинку, на которой квартал этот имел бы человеческие пропорции, человек отказался бы жить в айсберге.