Сердце тундры

Этим летом нехватка денег, желание отдохнуть и ненависть к расплавленному асфальту подвигли меня заняться орнитологией. Знакомая девушка-биолог позвала с собой в тундру, на Ямал. Ехали на июль-август в экспедицию, проводить учет птиц, с которыми я был знаком исключительно по московским воронам и воробьям. Несколько настораживало лишь то обстоятельство, что в прошлом году про экспедицию забыли вертолетчики, и биологи тогда кочевали с ненцами два лишних месяца.

Уже на второй день пути маечку пришлось сменить на теплый свитер. На Северном Урале из окна поезда можно было видеть снег.

Мои устойчивые представления о том, какими могут быть города, существенно изменились уже через час пребывания в Лабытнанги – этом апофеозе постсоветского бытия. Процентов девяносто населения здесь так или иначе связано с многочисленными зонами: зеки, бывшие зеки, вохра и их семьи. Бараки стоят на сваях, из-за постоянных подвижек мерзлотного грунта прихотливо повторяя перекосами рельеф местности. Если обычно в городах дома ставят по неким осмысленным принципам, в результате чего образуются дворы и улицы, то в Лабытнанги это выглядит так: дом, за ним кусок тундры, далее немалая помойка, пустырь, за ним опять дом и т. д. Впрочем, в центре Лабытнанги турки строят пару современных зданий, похожих более всего на "Макдоналдсы", но на тех же неизбежных сваях, на сей раз – бетонных.

Через Обь мы переправлялись на пароме. Возле причала стоит довоенный полуразрушенный паровоз, при том что никаких следов железной дороги рядом нет. На другой стороне Оби виден Салехард – столица Ямало-Ненецкого округа. Напоминает он поставленное на сваи пятиэтажные Новые Черемушки, с вкраплением неизбежных бараков.

Столько турок, сколько их в Салехарде, я не видел нигде и никогда. Они ничего не понимают по-русски, днем строят, а вечером выстраиваются в огромную очередь к переговорному пункту. В Салехарде есть памятник Северному полярному кругу, который здесь проходит – гигантская стальная стела-луч над стальной дугой; баня, которую я был вынужден посетить; оленья колбаса, которую я отважился есть, и даже интернет-кафе. О, интернет-кафе! Связь с цивилизацией – это не главное (тем более что "Яндекс" грузится минут пятнадцать), главное – ее доступное проявление: первый и единственный после Москвы нормальный, теплый туалет без дырок в полу, с блестящим кафелем, да еще и внутри здания!

Наконец пришла радиограмма, и на следующее утро с криком "Лед тронулся!" мы ломанулись в порт. Первый раз в жизни видел я человека не просто толстого, а лоснящегося жиром. Я думаю, осетровым, ибо это был начальник рыбинспекции. Он-то и посадил нас на корабль.

Ура, мы двигаемся! Выглянуло солнце, мы открыли бутылку джин-тоника (лекарство от качки). Вы когда-нибудь путешествовали в трюме? По моим представлениям таким образом обычно возили рабов из Африки в Новый Свет. Перед нашим прибытием трюм от рыбы, конечно, отмыли, однако явно без применения "Фери". Четверо суток в трюме в пятибалльный шторм – аттракцион не для слабонервных. Досуг команды – нарды и видак с тремя фильмами. Как это приятно – выбравшись из трюма, стоять на носу корабля, где ветер такой, что сигарета сгорает за две секунды, и вспоминать прокрученный в кубрике уже в сотый раз за сутки "Титаник"!

Наконец земля. Обская губа выпустила нас живыми, напоследок поотбивав нам задницы в моторке, которая давала по трехметровым волнам 50 километров в час. Так я оказался в самом сердце тундры, на берегу Тазовского полуострова Ямало-Ненецкого автономного округа.

Нам повезло. Выгрузив экспедиционное снаряжение и осмотревшись, мы обнаружили стойбище ненцев. У них и разместились. Бок о бок с представителями этой дивной национальности я прожил полтора месяца.

Если верить Гумилеву, ненцы покинули Великую степь по случаю засухи и укоренились в тундре, где засухи не бывает в принципе: сплошное болото. Все мои попытки за сяркой (спиртом) объяснить им, что засуха уже закончилась и можно возвращаться, успеха не имели. Признаки степного язычества до сих пор проглядывают в ритуалах жертвоприношений, которые происходили прямо при нас. При этом религиозное мировоззрение ненцев весьма своеобразно. Мне, выпускнику православной гимназии, объясняли про Христа и тлетворное влияние Запада. На мой вопрос "Ты православный?" ответ был таков: "Богов много, я их люблю! Но больше всего – космос".

Главная ценность ненца – чум. Он передается из поколения в поколение. Тридцать шестимаховых палок (ненцы измеряют длину предметов в махах) – немалое богатство в плоской тундре. Ненцы, как и все россияне, имеют паспорта. Видал я один такой паспорт. Там, где обычно указывается прописка, – большая печать с маленькими буквами наверху: "Ямало-Ненецкий автономный округ". A внизу крупно: "ТУНДРA".

Так как приехал я с экспедицией, то первую часть дня занимался подсчетом птиц, а после обеда был совершенно свободен и отправлялся общаться с аборигенами. К экспедициям ненцы относятся с уважением, приезжих естествоиспытателей зовут "человеками науки", привечают и угощают рыбой.

Летом ненцы кроют чум не шкурами, как их предки, а дернитом – неким синтетическим подобием войлока, по слухам, отчасти ядовитым. Где они его берут – неизвестно. На полу в чуме лежат доски, покрытые шкурами, и дымный костер посередине. Гнус достает повсеместно, кроме чума – именно благодаря дыму. Вместо камлающего шамана – китайский магнитофон на аккумуляторе от "Бурана" и поддоставший за два месяца голос Юры Хоя из "Сектора Газа". A как они любят блатные песни и вообще матюки! Наш товарищ Митя, умевший на свою голову играть на гитаре и петь, на второй день охрип от исполнения всего известного ему блатняка, собирался уже порвать струны. Особенно запомнился один ненец (единственный виденный мной абориген с бородой), который каждые двадцать минут просил спеть "про Чапаева", имея при этом в виду песню "Черный ворон".

Общеизвестное по анекдотам "однако" говорили только мы: ненцы предпочитают "клево". Забавно, сидя в чуме, пить чай в обществе не говорящей по-русски старушки, родившейся еще до революции, которая время от времени вскидывает сморщенное личико и говорит: "Клево!" Многие тундровые ненцы по-русски говорят, но очень плохо. Исключение – дети. В конце августа по тундре летают специальные вертолеты (час полета – тридцать тысяч) и отлавливают маленьких ненцев, чтобы отвезти их в школу-интернат в поселке Aнтипаюта, что стоит на одноименной яхе, то есть реке.

Aнтипаюта – единственный поселок невесть на сколько тысяч квадратных километров. Мы находились от него километрах в ста и попали туда, перебираясь на вторую, более северную, точку учета птиц. После Лабытнанги я думал, что уж экзотичнее населенных пунктов быть не может. Я ошибался. В Aнтипаюте с населением в две сотни жителей (среди поселковых рыбаков много бывших зеков) нет ни одной дороги. Между бараками – болота и груды мусора. Лежащие на сваях трубы теплотрассы обернуты оленьими шкурами и покрыты досками, которые и служат тротуарами. Вокруг поселка – чумы.

Не то сарай, не то хлев оказывается магазином. Йес, наконец-то пиво! В единственном варианте – просроченная на год "Оболонь". Сто рублей – и она в моих руках вместе с пачкой сигарет. Это дешево – поселок на море, и летом приходит плавлавка. Не видел, но говорят, что глубже в тундре, в вахтовых поселках, бутылка пива может стоить до двухсот рублей. Его покупают: даже стропальщик за вахту получает тысяч семьдесят. Со своими московскими заработками в тундре я чувствовал себя нищим. Товар с плавлавок скупается подчистую, в первую очередь почему-то холодильники, их тут бывает по два-три на семью. Рыба и оленина свои. Тратиться не на что. Получив огромные деньги за сдачу рыбы, ненцы пьют и играют в карты. Банк доходит до ста тысяч.

Ненцы и водка – отдельная история. Как сообщил мне коллега из другой экспедиции, в их организме не хватает какого-то важного фермента, который расщепляет алкоголь. Нерасщепленный, он ударяет по мозгам со страшной силой. Взамен этого в организме северных народов может синтезироваться витамин С. Однако ненецкие дети, заходившие к нам в чум, уминали за раз по три лимона, заедая их конфетами. Такую же неумеренность проявляют взрослые ненцы по отношению к водке. Поэтому из ненецкого языка больше всего мне запомнилось несколько слов: сярка тара – водки надо; юнгу – нету, кончилось; мась – хватит (употребляется, по моим наблюдениям, только людьми науки).

Пару суток пришлось ждать вертолета, и жили мы у ненца Якова. Столько спиртного не проходило через мои руки никогда. Пить начали, как зашли. Яков – очень уважаемый человек: лучший кусок рыбы и лучшее место в чуме – его. Сначала все шло мирно. Яков, две его жены (предельно допустимое число), братья жен и многие другие непонятные люди, а также "человеки науки" спокойно беседовали под водку и сырую осетрину.

Довольно скоро братья жен (оказались сестрами) вспомнили семейные распри и начали Якова бить. Потом выпили еще, и к махачу подключились все присутствовавшие. Мы пошли спать под удивленные вопросы: "А вы чево?"

Проснулся я оттого, что на нас опрокинули шкаф. Открыв глаза, мы поняли, что дело уже дошло до ножей. Не обращая внимания на крики "Тебе не жить!" и стараясь заходить со спины, мы осторожно разоружили всех, а собранные ножи спрятали. Навыки айкидо не спасли Митю от ненецкого ножа: ему порезали руку. A там все и затихли. Я с ужасом ждал, что начнется, когда они проснутся. Ничего. Тихо, спокойно, Якова все снова слушают и уважают, лучший кусок рыбы и лучшее место в чуме – снова его. И так до следующего вечера. Кстати, ножи наутро мы так и не нашли.

Водку здесь покупают удивительным способом. Деньги есть, но с последним кораблем их не привезли. Поэтому Яков пишет записку: "Пять бутылок науке". Личный кредит, как в лучших ирландских пабах. По этой записке мы и отоварились.

Во всем этом безобразии следит за порядком милиционер Aдам. Он дагестанец. (Вообще, кроме ненцев и немногих русских в поселках немало кавказцев. Большинство их, как и везде, торгуют.) За первую ночь, что мы были в поселке, – три ножевых ранения. А пьяный абориген ранил Aдама дробью в задницу.

Ненцев мало чем можно удивить. Когда с экспедицией американских биологов приезжал негр, на него вообще никто внимания не обращал. В конце концов сами штатовцы уже не выдержали. "Разве вам не странно, – говорят, – что все люди белые, а этот – черный"? Ответ был таков: "У Горбачева, помните, пятно на голове было? Мало ли у кого какие кожные болезни". Юмор у ненцев специфический, и наш доступен им не всегда, хотя очень любят анекдоты про чукчей. Aдам показывает бумагу: "Заява. Я, ненец такой-то, имею что сообщить о людях науки. Один хороший. Второй спит с моей женой, а я проверяю мои капканы. Когда я сплю с женой, он проверяет мои капканы. A еще он хвастался разрешением на отстрел двух ненцев. Прошу принять меры". Каслающих, то есть пасущих оленей, мы видели только один раз. Летом стада отгоняют сильно севернее мест, где мы были. Там меньше гнуса. Поэтому ненцы, с которыми мы общались, в основном рыбаки. Такой рыбы, как у них, я до этого не ел ни разу. Нельма, муксун, щекур. Через две недели я уминал сырую рыбу как заправский ненец, потроша ее одним движением ножа.

Основная рыбалка – зимой. Тяжелый труд – при сорока градусах мороза долбить двухметровый лед. К тому же осетров ловить нельзя, за это дают срок. А летом рыбу сбыть тяжело – только вертолетом, а летают они редко. Килограмм осетра берут за сто рублей, а чаще всего – за хлеб, конфеты, сгущенку и водку. Тундровые ненцы летом сдают панты (молодые оленьи рога), настойка из которых тонизирует организм и повышает потенцию.

Не составьте превратное мнение о ненцах – они очень гостеприимны и дружелюбны. В чум нас устраивали в ущерб себе. Рыба у нас не переводилась. Они готовы поделиться всем. Но ненцы с завистью смотрели на наши ножи, бинокли и GPS. Прощаясь перед самым отъездом в Москву с ненцем Пачо, с которым очень подружились, мы спросили, что ему прислать из Москвы. Пачо плохо говорил по-русски, но сумел объяснить, что все у него есть и он всем доволен, после чего достал пачку денег и предложил взять сколько нужно. "Зачем? – отказывались мы. – Нам и так государство все оплачивает". Отвечает: "В Салехарде клево, много девушек, пива. Деньги надо. Я дам больше государства".

Кстати сказать, тут до сих пор едят мамонтов. Носки из их шерсти вяжут. Это для людей науки мамонт – чудо, а здесь откопают в мерзлоте ногу волосатую, мяса настругают и – приятного аппетита.

Нил Кочетов