Россия для грустных
Фотография: «РИА Новости»
Лев Рубинштейн:
Привет, Гриша!
Что-то давно мы не разговаривали о том о сем. Ну по крайней мере в письменном виде. Это неправильно, я думаю. Прелесть разговора, как и любого другого жанра, в его очевидной ритмичности.
О чем мы будем говорить в этот раз? Надеюсь, что не о политике.
Нет, давай о чем-нибудь другом. Я вот, например, за подотчетный период съездил сначала в Тбилиси, а потом во Львов. Весьма, должен сказать, и там, и там я заправился позитивной энергией. Ненадолго, к сожалению, ее хватило. Из Москвы во Львов я улетал в страшных соплях, которые чудесным образом исчезли уже прямо в самолете и о которых я совсем забыл, гуляя по улочкам в окрестностях площа Ринок (не знаю, как склоняется и склоняется ли вообще). А вот когда я прилетел в Москву, затаившиеся до времени мокротные струи хлынули с новой, нечеловеческой силой. Что это? Не аллергия же на родные просторы? Не русофобия же? Или опять «буддизм» во всем виноват?
Григорий Чхартишвили:
Мне этот синдром тоже знаком. Когда долго и безвылазно сидишь в Москве, начинаются какие-то нудные хвори вроде насморка или кашля, причем в любое время года. Сменишь долготу–широту, и в тот же день — как рукой.
Это именно что аллергия. Дискордия между разумом и чувством. Я объясняю себе этот феномен тем, что живу в городе, который люблю, но который мне не нравится. К обоим глаголам можно прибавить «очень».
Разница между «любишь — не любишь» и «нравится — не нравится» понятна, да?
Когда не любишь, хочется уйти и никогда не возвращаться. Даже оглянуться назад — и то противно. Когда же любишь, но не нравится, хочется изменить, исправить. Но как «исправить» Москву, я не знаю.
Меня в Москве очень многое раздражает, напрягает, бесит, вызывает аллергическую реакцию. Отлично понимаю, почему к нам ездит мало туристов и почему о нас плохо отзываются внутрироссийские «гости столицы». Негостеприимный, агрессивный, вороватый город. Но долго жить без него я не могу. Мне его жалко, он кажется мне красивым, я помню его в разных (не только моих, но его) возрастах. Он мне интересен, он заряжает меня энергией. Ну и вообще. Но в больших дозах, как всякое сильное средство, он вреден для здоровья.
Лев Рубинштейн:
Да, да. То же самое и со мной. Мы, помню, в наших прежних разговорах довольно часто говорили о нашей общей любви–неприязни к родному городу. Между прочим, среди прочих твоих писательских достоинств я всегда ценил и твое особое и, скажем так, историчное отношение к Москве, которое мне очень близко.
Гуляя по центру, я всегда воображаю себе, как выглядела бабушка с кошелкой, выходившая из этого подъезда за хлебом, каким был шпанистый паренек в мятой кепке, куривший «Беломор» посреди этого двора, — и так далее. Я как сейчас вижу эту специфическую, навсегда ушедшую пластику и слышу эти «чисто московские» интонации. Я как сейчас вижу незабываемый шрифт вывесок «Мясо», «Хлеб», «Овощи–фрукты». Я хорошо помню голоса, кричавшие, скорее даже поющие, поутру: «Точить ножи–ножницы». Я уж не заглядываю в какой-нибудь XIX век или, скажем, годы НЭПа. Сегодня мне уже представляется то, что я и сам помню, каким-то бесконечно далеким прошлым. Уже не историей, а археологией. Ты-то помоложе все-таки — и всё равно, небось, помнишь еще совсем другой город на этом месте?
Если я правильно помню, ты ведь когда-то служил чуть ли не профессиональным экскурсоводом по Москве. Японцев водил. Я не ошибаюсь? Рассказывать о Москве по-японски — это, наверное, какой-то особый опыт?
А помнишь ли, как мы с тобой однажды обдумывали проект музея московского быта? Музей должен был бы занимать целый подъезд какого-нибудь старого дома, где на каждом этаже размещались бы типовые квартиры того или иного десятилетия, ну хотя бы ХХ века. Квартира 10-х годов, квартира 20-х годов, 30-х, 40-х и так далее. Помнишь, нет?
Григорий Чхартишвили:
Да, это был бы отличный музей. Переходя с этажа на этаж, человек перемещался бы из одного времени в другое. И на каждом этаже было бы звуковое сопровождение эпохи: граммофон с Лялей Черной, патефон с Лещенко, радиоточка с Бунчиковым, магнитофон с Окуджавой, телик с Леонидом Ильичом и так далее. А еще это было бы место, где проводились бы всякие культурные мероприятия. Экспозиции, кинопросмотры, танцульки, песни в исполнении любимца публики Льва Рубинштейна. На крыше или в подвале была бы столовая, где можно было бы заказать историческое меню: «Военный коммунизм», «Угар НЭПа», «Праздничный набор старого большевика»…
Что-то нас на добрые мечты повело. Это нехорошо. Давай помечтаем зло. Вот если бы ты стал мэром Москвы на 24 часа (дольше ты уж точно не согласишься), что бы самое аллергенное ты истребил в нашем городе? Или, не знаю, что бы срочно учредил в терапевтических целях? А пока ты отвечаешь, я тоже подумаю.
Лев Рубинштейн:
Ох, Гриша, опять ты со своими утопическими фантазиями на темы альтернативной истории. То мы делим страну на две части, где в одной живут «они», а в другой — «мы», то мэром хочешь меня назначить.
А вот не знаю, что бы я делал.
И дело даже не в том, что за сутки ни черта не сделаешь. За сутки как раз многие вещи могут произойти. Например, революции. Да и сверху многое можно провернуть. Выселить, например, из Кремля (за те же самые 24 часа) засевшую там питерскую шелупонь и объявить Кремль музейно-культурно-ресторанной зоной. За то же время можно разогнать всю Лубянку, а в самом главном здании учредить Музей ГУЛАГа. Можно объявить незаконной деятельность «партии жуликов и воров» в пределах города Москвы. Можно особым указом объявить все площади свободными для свободного волеизъявления граждан, если, конечно, эти волеизъявления не носят ксенофобского, фашизоидного или коммуноидного характера. Можно издать указ, запрещающий хранить незакопанные трупы в центре столицы. Можно тотально разогнать милицию, а на ее место набрать другую. Можно много чего успеть за сутки. На уровне указов и распоряжений, разумеется. И более ни на каком, увы.
Но можно ли издать указ, в соответствии с которым москвичи и гости столицы не имеют права иметь такие выражения лиц, какие они имеют, и говорить с такими интонациями, с какими они говорят? Можно ли заставить людей не смотреть друг на друга с агрессией и подозрительностью? Можно ли указами и распоряжениями изменить окружающий нас общественный климат? Даже за такой долгий срок, как сутки, и даже если в те самые сутки начальником города будет такой мощный и харизматический лидер, как я — или, на худой конец, ты.
А ведь именно он, общественный климат, и есть главный аллерген.
Ну а ты чего придумал?
Григорий Чхартишвили:
Я со всеми твоими мерами согласен. Голосую за тебя, причем сердцем. Только, пожалуйста, придумай уже что-нибудь с пробками — таков тебе мой избирательский наказ. Разрешаю тебе даже сделать проезд через центр платным — всё равно нынче это никакая не езда, а одно разлитие желчи.
Насчет физиономий, интонаций и климата. Полагаю, что после осуществления, как теперь говорят, «озвученной» тобою программы всё это само собою начнет меняться. Не сразу, конечно. Постепенно.
Про московские выражения лиц я тебе вот что скажу. Когда гуляешь по нашим улицам, добродушно всем улыбаться и вообще иметь расслабленно-мечтательный вид не рекомендуется. Лицо и движения должны сигнализировать о том, что ты в случае чего готов оказать любой агрессии адекватный, а, если надо, то и неадекватный отпор. Размягченность может быть воспринята как свидетельство слабости и съедобности. Поэтому, когда я, скажем, в Европе, лицевые мускулы у меня релаксированы, а уже прямо в Шереметьево, как взгляну на приветливые улыбки пограничников с таможенниками, сразу каменеет подбородок и металлизируется взгляд. Правда, люди этих профессий и в Европе (не говоря уж об Америке) малохаризматичны.
Зато, знаешь, я как-то был в Новой Зеландии и чуть не прослезился, посмотрев на тамошних работников паспортного контроля с полицейскими. Какой-то мультфильм «Бэмби», ей-богу. Сразу вспомнил одну историю, которую прочитал когда-то в японской газете. В Новой Зеландии в лесу нашли японку, год назад пропавшую в турпоездке. Приехала она, замотанная офисная муравьиха, с коротеньким, типа трехдневным, японским отпуском в Новую Зеландию и сошла с ума. Потому что просторы, зелень-мелень, ни жары, ни холода и все люди вокруг яко агнцы. Сбежала в пампасы. Но нашли голубушку и вернули обратно.
Я бы, конечно, из мегаполиса ни в какие леса не сбежал. Я москвич, я от чистого воздуха задыхаюсь, а от тишины нервничаю.
Вот какая среда обитания для тебя идеальна? Как ты представляешь себе твой персональный элизиум?
Лев Рубинштейн:
Ну о какой такой идеальной среде ты говоришь? Ты ведь и сам знаешь. И только что это и сформулировал. Мне, в общем-то, хорошо везде, где я бываю. И, конечно же, я вольно или невольно мысленно примеряю на себя разные «элизиумы». А когда начинаю всерьез задумываться об идеальной, как ты выражаешься, среде обитания, то — к сожалению или к счастью — ничего, кроме Москвы, всё равно придумать не получается. Ничего лучшего я придумать не могу, кроме как жить только в Москве, на чем свет ее браня и кляня и всё время мечтая куда-нибудь уехать на хер отсюда. Но лучшего-то всё равно ничего нет. А уж если ты еще и оказываешься в окружении самых лучших на свете друзей, таких, например, как… Ну, в общем, понятно.
