Новый Ренессанс

Ник Карри (Момус)

2015 год — сложный год для прогнозов. Это не такое далекое будущее, чтобы можно было удариться в сочинение утопий (или дистопий), и не такое близкое, чтобы сказать в точности, что будет, основываясь на уже существующих тенденциях. В робототехнике есть понятие «злове­щая долина» — странный и тревожный момент, когда робот настолько убедительно начинает имитировать человека, что уже перестает походить на робота, не становясь еще вполне человеком. И не то и не се — нечто среднее, тягостное, пуга­ющее. 2015 год — это такая зловещая дата: он уже не похож на то, как мы живем сегодня, но и не так уж кардинально отличается. Думать о нем несколько некомфортно.

Чтобы хорошенько прочувствовать эту дистанцию, я решил оглянуться назад на те же семь лет — в 2001 год. В том году я выпустил альбом «Folktronic» в изобретенном мной жанре laptop Americana. Одной из главных тем альбома был пу­зырь дот-комов — ошеломляющий взлет интернет-экономики, который я наблюдал воочию в Нью-Йорке в 2000 году. Я представил себе провинциальных пастухов, которые переквалифицировались в веб-дизайнеров, а в свободное время играют на синтезаторах Casio, и запустил на премьере альбома, в одной нью-йоркской галерее, флеш-мультфильмы с танцующими под электронику ковбоями. Это был нарочитый оксюморон, актуальный анахронизм. Сейчас, семь лет спустя, это просто анахронизм, потому что движение фрик-фолка (Девендра Банхарт, Джоанна Ньюсом, CocoRosie и так далее) все нулевые развивалось более-менее в этом ключе. Боюсь, что мои те старые флеш-мультики даже не запустятся на новых компьютерах, а если запустятся, будут выглядеть восхитительно устаревшими, полными иронии 90-х и тяжеловесного постмодернизма.

Да, постмодернизм! Вот что первым делом устарело за эти семь лет. Бинарные оппозиции, которыми оперировал постмодернизм (столкновение высокой и низкой культуры, прошлого и настоящего, локального и глобального), к 2008 году всем обрыдли хуже горькой редьки. От приемов постмодернизма сейчас всех просто тошнит — от искусства, которое заимствует шаблоны поп-культуры, от многослойности, пустой рефлексирующей иронии, пастишей и накладывания музея на супермаркет и супермаркета на музей.

В арт-мире попытались преодолеть банальность постмодерна, возрождая эклектизм и модернизм (последняя «Доку­мента» в этом смысле очень показательна). Другое дело, что это получается не очень убедительно: во-первых, постмодерн тоже всегда был охоч до того, чтобы возрождать, пожирать и выблевывать все предыдущие стили. А во-вторых, бесконечная череда биеннале, в которую встроена и «Документа», по-прежнему занимается тем, что предлагает диалог с глобализацией и виновато глядит на «Другого». То есть они по-прежнему привязаны к старой модели мира — однополярной, имперской, в которой Америка и Европа поглощают, мучаясь чувством вины или ­радо­стно, культуру всего остального мира и в которой глобализация происходит, в общем, исключительно в их интересах.

Между тем уже сейчас ясно, что к 2015 году навряд ли выживет та модель глобализации, которую Фарид Закария описал в своей недавней книге «Постамериканский мир». «Историки будущего, —писал Закария, — отметят, что к началу XXI века США преуспели в своей великой исторической миссии — глобализировать мир». Лично я полагаю, что к 2015 году США, напротив, потерпят крах — экономический, военный и культурный, — а вместе с ними потерпит крах модель, в которой разношерстная толпа «Других» вертится вокруг «единственной оставшейся суперсилы». Напротив, победит модель, в которой «Другие» общаются друг с другом на равных. Произойдет сдвиг от монополярности к мультиполярности.

Как это отразится на культуре? Исчезнет или по крайней мере значительно ослабнет ориентализм (будь то магический реализм, world music или мировой театр 1980-х, наиболее запомнившийся спектаклями Питера Брука). Потребность разных культур в диалоге останется, но исчезнет нужда в посреднике, арбитре, хабе, которым неизменно становится Америка или Европа. Благодаря цифровым технологиям к 2015 году возникнет point-to-point culture, где все общаются со всеми.

Эти технологии сделают старые медиа бессмысленными: CD, бумажные книги, журналы и газеты, публичные кинотеатры исчезнут совсем или в значительной степени — останутся только периферийные ретрофетишистские анклавы (где будут существовать в том же жанре, в каком сейчас существуют виниловые пластинки). Все материальное вообще будет понемногу отмирать, а интеллектуальные продукты будут циркулировать все более свободно. Копирайт, как мы его знаем, умрет. Государственное телевидение и радиовещание тоже схлопнется после череды кризисов. Зато медиа, которые физически объединяют людей, будут процветать — у эфемерных искусств вроде театра, балета, современного танца и живой музыки большое будущее. В конце концов, люди не хотят все свое время проводить в онлайне.

Разовьется искусство спонтанных акций вроде флешмобинга, и города станут пло­щадками для разнообразных массовых городских игр. Это будет что-то вроде новой версии спортивного ­ориентиро­вания, только вместо ориентирования акцент будет сделан, напротив, на дезориентацию, остранение, по термину Виктора Шкловского. Кое-где их будут поддерживать на местах прогрессивные мэры — как часть программы развития ­локаль­ного туризма. Иные будут более опасны и непредсказуемы — это уже будут не игры, а сумеречная городская активность, граничащая с терроризмом, ­сепа­ратизмом и мини-революциями.

Люди будут путешествовать все меньше­ — отчасти из-за роста цен на нефть, отчасти из-за того, что путешествия будут признаны экологически и мораль­но неприемлемыми. Так что диалог всех со всеми будет происходить в основном в цифровой реальности, а бум искусств будет концентрироваться в отдельных городах. В результате мы будем наблюдать, как города будут превращаться в полуавтономные образования а-ля ренессансная Италия (и многим, увы, понадобятся укрепленные городские стены).

Рост цен на перевозки и передвижения принудит людей выбирать более аскетичный, автономный образ жизни — его можно назвать постматериалистическим. Будет наблюдаться повсеместная усталость от старого капиталистического общества потребления, с его иконами, идеалами и постоянной борьбой за обладание. Людям надоест постоянно метаться между анорексией и булимией, и они начнут строить свою жизнь на более скромных и простых началах: локальный бартер, рукоделие, добрососедское общение, желание крепко стоять на земле. При этом набор ролевых моделей заметно расширится — их можно будет позаимствовать с самого дальнего уголка земного шара.

Вместе с возвращением ренессансных городов мы увидим возрождение ренессансного человека — мастера на все руки, который может печь хлеб, монтировать видео, кодировать в html, сочинять стихи, глотать огонь и выращивать органические овощи для себя и двадцати своих друзей и соседей. Когда над «зловещей долиной» 2015 года рассеется туман, там окажется не робот, а Леонардо да Винчи.

Слабая надежда на повизгивание

Андрей Горохов

Вопрос о том, как будет выглядеть мир музыки в 2015-м (на него ответить сложно), сводится на самом деле к двум другим (на них ответить легко).

Первый вопрос: будем ли мы, сегодняшние взрослые, а не 8?—?10-летние дети, тащиться от той музыки, которая будет новой в 2015-м? Ответ: нет. Нас, повзрослевших, постаревших, еще больше обалдевших, она вставлять не будет. Нам на нее будет наплевать, как и на тогдашних 20-летних, которые будут от нее без ума.

Второй вопрос: появятся ли новые форматы, они же стили, они же музпространства, дискриминирующие все остальное?

Тоже хочется сказать, что нет. Точнее, слова-то какие-нибудь будут, но соответствующая им музыка удивительной и новой казаться не будет, как сегодня не кажется особенно уникальным дабстеп тому, кто до того наслушался джангла, даба и техно. Иными словами, новая музыка будет ремейком уже известной или гибридом нескольких стилей. А возможности для гибридизации не бесконечны, и сенсацией эти гибриды не станут — они быстро усвоятся и рассосутся.

Эта тенденция — тенденция безжалостного рассасывания — не дает поверить, что из какого-то прорывного явления разовьется деревце, которое будет расти и ветвиться, а новое поколение слушателей поселится на его ветвях и будет плевать на всех остальных. Деревца почему-то перестали прорастать. Импульсы быстро разглаживаются. Эмо превратился в обычный инди-рок, и неофолк стремительно мутирует в инди-рок. Лет через пять-семь Gang Gang Dance, The Chemical Brothers и Beck будут звучать примерно одинаково. А даже если саунд этих уважаемых коллективов не уравняется, то они все равно окажутся в едином поле — они, собственно, и сейчас уже в нем находятся. Это поле, стихию инди-рока, уже ничем не проймешь. Никакие протуберанцы ее не покинут, она все выплески и маргиналии всасывает в себя обратно.

То же самое относится и к хаусу, техно, к хип-хопу — ко всему.

Время не лечит

Легко догадаться, что будет через семь лет: отступи на семь лет назад, сравни с сегодняшней музыкой, выбери, что есть и там и там — это и продолжит существование в следующем десятилетии. Metallica никуда не денется. Никуда не денутся Radiohead, Foo Fighters и Бьорк. По-прежнему самыми великими группами будут «Битлз» и «Нирвана». Фанк так и останется далекой приманкой, которая дается почему-то не всем. Останется море брит-попа, всякого «нового рока», немножко японского рока. Джаз под электрогрув. Электронные обработки этнической музыки, черт бы их побрал.

Эта ситуация напоминает фиксацию звука и вида инструментов европейского симфонического оркестра. Фортепиано, скрипка, виолончель, флейта, гобой, ­кларнет, фагот, контрабас. То же самое — сонграйтерский поп, металл, панк, эмбиент, хип-хоп. Эти стили на самом деле — инструменты поп-музыки, их спектр или даже пасьянс заполнен и состоялся. И состоялись классические примеры музыки для каждого инструмента, равняясь на которые новичкам следует себя натаскивать. Система застывших инструментов и классиков принуждает каждое новое поколение к арт-року — на своем инструменте, в своей дисциплине. Ресурс провинциальных меланхоликов, их отчаяния, их язвительности по поводу идиотизма взрослой массовой культуры неисчерпаем, вот они и бегают с классиками наперегонки в классических дисциплинах грува, риффа, бита и сонграйтерства.

Возможен, правда, феномен неожиданного возрастания насущности, отчаяния, серьезности в рамках старой, ­кит­чевой и изолгавшейся дисциплины. Когда молодой поэт полностью погружен в какую-то музыку, за пределами которой он ничего интересного не видит, то огонь и боль его души вкладывается в находящуюся в его распоряжении форму. Она доходит до оглашенного китча, гипертрофируется и начинает выражать что-то ей совсем не свойственное. Становится другой, потому что кто-то начинает ­говорить о главном и орать на языке, на котором это до того было невозможно. Это прорывается соул.

Примеров тому масса. Прорыв соула в танцевальной музыке 1930-х привел к джазу. Есть примеры в испанском фламенко и в музыке мексиканских мариачи. Советские постпанк-группы «Аквариум», «Центр», «Звуки Му» были соулом советских ВИА. Madlib — это соул современного хип-хопа. На вып­леск соула всегда есть надежда. Кстати, именно хип-хоп его, как кажется, больше всего провоцирует. Музыка будущего — это именно хип-хоп, потому что хип-хоп — это самый ­простой транспортер трех вещей: грува, буханья и, главное, текста. Хип-хоп —самый убедительный и живучий гибрид литературоцентричности и саунд-дизайна. На самом деле инди-рок и сонграйтерская музыка — это просто плохо сделанный и стыдливо замаскированный хип-хоп.

В машине я слушаю единственную станцию — кельнское студенческое кампус-радио. Вроде бы это радость всякого молодого человека. Шквал самой разной актуальной музыки. Если ее слушать долго, каждый день час-полтора (что мне пару последних недель удавалось), то понимаешь, что слушать эту вялость и робкую вымученность совсем неинтересно. Мой хит-парад состоит из трех позиций, и по ним видно, что имеет шанс в будущем, в чем еще есть ресурс. На третьем месте — вся музыка радиостанции: если все это исчезнет, будет совсем не жалко. На втором — этно-поп, рэпующие под духовой оркестр цыгане, афроэлектрорегги, ресурс дикого и ангажированного голоса поющего на непонятном языке. На первом месте, к сожалению, песенка про «hungry, hungry, hungry for you» The Cure. Роберт Смит поет, прикрикивая, повизгивая, подвывая, захлебываясь, — такого больше не будет никогда, такого нет ни в каких других сегодняшних группах; актуальные то ли этого не хотят, то ли не могут, им не с чего повизгивать, у них нет того, что было у постпанка. Соула.

Кто съест музыку?

Кажется, что сейчас наступают новые времена. Три тенденции очень заметны. Во-первых, mp3. Для будущего очень важно, будет ли возможность каждый день загружать пять альбомов в лосслесс-качестве, слушать их, давать интересное друзьям, а на следующий день снова. А хотя бы и не в лосслесс, а в mp3. Прорва музыки не только перекашивает голову тебе, она вырабатывает зависимость и сильно влияет на то, что происходит в музыке, которая делается сегодня, на то, как она воспринимается. Никто не верит, что разгул бесплатной музыки может быть остановлен, но мне кажется, что это возможно. Но даже я не могу представить себе, что сегодняшние даунлоадеры послушно пойдут в магазины покупать CD.?Какую музыку они будут покупать? Смешно. Победа над даунлоадерами будет концом звукоиндустрии.

Во-вторых, живая музыка, концерты и пати. Их явно стало больше, а концерты стали куда более театрализованными, иногда похожими на мюзикл, на детсадовскую пародию на концерт Мадонны. Понятно, что музыкантам надо зарабатывать деньги, и концерты для большинства­ — это единственная возможность это сделать. Было бы интересно, если бы живая музыка съела записанную, то есть музыканты перестали бы совсем выпускать звуконосители, а играли бы только живьем. Не раз в четыре года новый альбом, а раз в два года новое концертное шоу. Кажется очевидным, что концертный бум через несколько лет пройдет. В середине 2010-х о нем будут вспоминать с кислой улыбкой.

Третья тенденция — это обеднение общества, появление новых бедных. Для них есть новое слово — «прекариат». Прекариат — это аналог пролетариата постиндустриального общества. К прекариату относятся социально незащищенные, выпавшие из своего слоя, безработные или работающие за гроши. Это далеко не только самый низ общественной пирамиды — бездомные, уличные сумасшедшие. Выпавшие существуют везде, в любом слое — разорившиеся предприниматели, обедневшие аристократы, выгнанные за долги на улицу отцы семейства или художники-неудачники. Это новые изгои. Их становится заметно больше: если разразится крупный экономический кризис, их станет очень много. На музыку это влияет так, что му­зыка мидл-класса тупеет, грубеет, становится гопнической, недифференцированной. Вместо саундрафинада, иронии и игры с разными стилями — так называемая уличная правда. Она, конечно, восстановит ресурс злобы и отчаяния, от которого сегодня практически ничего не осталось.

Modern Art for Dummies

Екатерина Деготь

2015 год весьма скоро, так что радикальных перемен ожидать не приходится. Если бы вы спросили, какое искусство будет в 3015 году, то можно было бы ожидать какого-то совершенно иного стату­са этой деятельности — например, того, что она снова, как в 1015-м, станет производительной сферой внутри религии, или же (это было бы новое явление) что, например, естественное деторождение, которое к 3015 году прекратится, станет рассматриваться как акт искусства. К 2015 году не успеть, хотя все идет к тому, и биотехнологии как искусство будут, безусловно, все шире находить применение. Так что в целом искусство останется тем, чем оно является сейчас: производством особо эксклюзивных предметов потребления, эксклюзивность которых заключается в отрицании этого потребления.

Искусство, как и сейчас, будет производиться корпорациями с большим количеством наемных работников. Эти корпорации перестанут делать вид, что они реальные люди (Джефф Кунс, Дэмиен Херст, Андреас Гурски, Илья Кабаков и т. д.). Слово «Кунс» будет восприниматься как «Prada» (никто же не помнит, что есть реальная Миучча Прада), будет своя сеть магазинов с таким названием (художники топ-класса перестанут работать с галереями и выдвинут свой продукт на рынок самостоятельно). Хотя в 2015 году еще будет чувствоваться затяжной кризис арт-рынка, который начнется в 2009 году, тем не менее эти арт-корпорации выживут: уже сейчас видно, что государства намерены поддерживать частный сектор любой ценой, а некоторые из этих корпораций будут объявлены национальным достоянием. Тип продукта, который эти корпорации будут производить, все больше будет делиться на две части: огром­ные публичные инсталляции для привлечения туристов в тот или иной город плюс транспортабельные предметы роскоши. Возможно, умеренной роскоши: мини-черепа с бриллиантами под мар­кой «Херст» будут продаваться даже в аэропортах.

Еще большее развитие получат ярмарки, крупнейшие из которых будут проходить в Дубае и Абу-Даби. Именно они будут считаться главным событием в мире искусства. Биеннале современного искусства будут практически в любом городе планеты (не исключая и Брянск) и окончательно превратятся в «праздник Дня города» с привлечением некоторого количества иностранных художников-декораторов.

Наиболее ярко себя проявят к этому времени художники из Палестины, Сирии, Ирана, Ирака и других ближне- и средневосточных и чаще всего исламских областей. А также, весьма вероятно, Камбоджи, Бирмы, Эритреи и других малоизвестных стран. Подрывная позиция внутри ислама или тоталитарной идеологии будет особенно интересной, а европейские художники полностью ­растворятся в производстве предметов потребления (пусть даже и с долей юмора). Доля художников из России будет зависеть исключительно от политических причин: если Россия будет тоталитарным государством, то художникам обеспечен успех. В случае умеренной демократии художников в России, вероятнее всего, не будет вовсе. Нынешнему активному поколению будет уже под 60, и оно уйдет на покой или удалится физически. Дубосарский и Виноградов откроют коммерческую школу реалистической живописи в Индии, Кулик — центр арт-медитации в Монголии, а Шабуров станет российским министром по делам конструктивной критики.

На фоне всего этого во всем мире распространится мода на экологичное искусство «сделай сам» из бедных материалов. На прилавках появятся книги «Installation Art for Dummies» — некий журнал «Бурда» по отношению к высокому искусству. У этого самодеятельного искусства появятся свои арт-центры и даже свой рынок, на котором будут продаваться вещи, а не имена.

Иосиф Бакштейн, директор Института проблем современного искусства:

«Пока что в России очень слабая художественная инфраструктура. Институтов катастрофически мало — Суриковский институт и Строгановское училище требуют серьезной модернизации. Сейчас образовательные программы чересчур консервативны и традиционны. Я думаю, к 2015 году они будут хотя бы несколько приближены к европейским. Мне бы хотелось, чтобы как можно активнее развивались некоммерческие художественные структуры. В советские времена это процветало: помимо музеев существовали гранты на образование, поездки, встречи, которые развивали художников. Сейчас эта система ликвидирована. Я надеюсь, через семь лет коммерциализация на российском арт-рынке ­приобретет разумные формы. Пока что она действует грубо и разрушительно. Но кризис почти закончился, и ситуация будет восстанавливаться».

Борис Стругацкий, фантаст:

«Литература не меняется столетиями, а вы говорите — 7 лет! С ней все будет по-прежнему. Литературный процесс движется нормально: появляются новые, интересные писатели. Конечно, 90?% из того, что печатают, — барахло, но так было всегда. Это относится и к литературе, и к читателям, и к писателям. Возможно, на смену бумажным книгам придут электронные. Конечно, появятся новые темы. Особенно важной станет тема энергетического кризиса — об этом книги будут кричать во всю глотку. Проблема потребления и вопрос, как жить дальше, станут крайне важными. ­Зани­маться ими будут и литература, и культура вообще. Да, молодежь, главный читаю­щий класс, читает все меньше и меньше. Но у нее появилось так много развлечений, что книги оказались на 5—?7 месте. Я считаю, это естественно. Главное, чтобы телевидение и интернет поставляли не ту кашу, что сейчас. Если к 2015 году изменится и это, угасающий интерес к книгам будет огорчать не так сильно».

Игорь Вдовин, композитор:

«Хотелось бы сделать оптимистичный прогноз, но пессимистичный, к сожалению, намного реальнее. Сохранится процентное соотношение: 99% мерзости и 1% —? чего-то достойного. Достойной я считаю академическую музыку и в ближайшие несколько лет планирую полностью переключиться на сотрудничество с классическим оркестром. Классика вообще никуда не исчезнет. Сейчас она стала элементом светского досуга — оркестры играют почти на всех приятных мероприятиях. Поп-музыка станет еще менее качественной. Битность все время понижается, mp3-файлы сжимаются до предела, и о качестве звучания речи идти не будет. В плане содержания все то же останется, как было: все поют про любовь. А вообще об изменениях можно говорить в пределах пятидесяти лет, а 7 — это очень мало. За последние 8 лет в российской музыке, например, не измени­лось ничего».

Александр Войтинский, продюсер ­группы «Звери»:

«Сейчас идет активный процесс глобализации — самый позитивный и главный из земных процессов. Через 7 лет вкусы будут усреднены до максимума. Это вопрос арифметики: если продукт нравится двум людям, его характерные черты сглажены лишь слегка. Если он нравится миллиону человек, характера нет вообще. Элитарии будут огорчаться, возмущаться, не понимать, что они делают. Разрыв между тем, что интересно, и тем, за что платят деньги, будет угнетать интеллигенцию. Ее победит общество. Постепенно элитарии будут выталкиваться из руководящего состава рынка. На их место будут приходить люди, понимающие суть массовой коммуникации. В ней нет места индивидуальности. Хороший этому пример — Билан. Это эмоциональная, готовая работать с продюсерами фигура, у которой напрочь отсутствует собственное «я». Если человеку дан талант и внешность, которые нравятся миллионам, он должен идти навстречу публике. Билан — лишенный индивидуальности пластилин, готовый играть роли. Только таким и должен быть великий артист. Через 7 лет это станет еще очевиднее. Вместе с ростом массовой культуры будут расти единичные очаги элитарных проектов. Появится много карманных артистов элиты, небольшие концерты, маленькие фестивали, «кино не для всех». Их не будет видно из космоса. Глобализация превращает одиночек в общество, а значит, в цивилизацию. Индивидуалисты, выпячивающие себя, будут отступать все дальше — я считаю, это очень хорошо».

Ольга Свиблова, директор Московского дома фотографии:

«С фотографией в 2015 году все будет замечательно. Использование фотошопа в создании фотоснимков станет нормой. Я не исключаю появления трехмерных фотографических моделей. Но и классическая фотография не потеряет своего значения. Традиционные съемка и печать займут узкий, но важный сектор. Цифровая съемка умаляет значение фотографии как документального и исторического свидетельства. Чем легче дается создание снимка, тем меньше его ценят: снимки стираются и забываются, их почти никто не хранит и уж тем более не распечатывает. Однако полного исчезновения фотодокументов произойти не может. Классическую съемку будет поддерживать и организовывать уже государство. Мы знаем, сколько хранится пленочный отпечаток, а сколько хранится цифровой — нет. В этом направлении тоже будут делаться усилия: через 7 лет, я думаю, цифровые носители поменяются и станут более совершенными. Образы заменят словесное общение. Хотя Россия традиционно литературная страна, даже здесь к 2015 году визуальная презентация мира почти полностью вытеснит лингвистическую. Общение образами будет развиваться. Я имею в виду и мобилографию, и полноценные фотографии, которыми часто характеризуют настроение, например, в блогах. Глаз — это выдвинутый вовне мозг. Он думает, и этот процесс намного быстрее словесного».

Кирилл Разлогов, директор Российского института культурологии:

«Будет продолжаться процесс цифровки, отступления от кинопленки, но совсем пленка к этому времени не исчезнет. Будут открываться цифровые кинотеатры, что значительно изменит ситуацию на рынке кинопоказа: он станет дешевле, доступнее и проникнет во все населенные пункты, которые пока остаются за пределами внимания организаторов показов. Что касается кинопроизводства, то будет продолжаться монополизация проката крупными транснациональными картинами, которые все больше будут выходить за пределы западной культуры, например, в Юго-Восточную Азию. Также будет продолжаться дифференциация всего остального кино. Авторское кино будет усиливаться, а количество фестивалей, что кажется невозможным, будет еще более нарастать. От фестивалей будут требовать деньги за показ тех или иных картин, постепенно это станет коммерческой деятельностью. Возможно, новые форматы, более совершенные, чем DVD, прорвутся на рынок».

Марат Гельман, галерист:

«В 2015 году культурной столицей России станет Пермь. Мы с ее губернатором и Кириллом Серебренниковым это недавно обсуждали. Решили, что правильно будет перенести туда рок-фестивали и большие художественные мероприятия, в том числе фестиваль «Территория», который сейчас проходит в Москве.

Лидером арт-рынка станет русское, индийское и латиноамериканское искусство. Рынок всегда работает с небольшим опозданием, а сейчас в этих странах как раз происходят интересные процессы. Художники из Индии и Венесуэлы ищут свою идентичность, не боятся радикальных проектов. О наших я уже и не говорю. Китай вряд ли выйдет в большое арт-плавание. Сейчас на китайское искусство действительно бум, но их главная проблема — в копировании. В их культуре нет различия между копией и оригиналом. Они все время что-то копируют, минимально вкладывая индивидуальность. В промышленности это плюс: американские и европейские товары они делают лучше, чем сами американцы и европейцы. В искусстве это не ценится. Делать Ван Гога, но еще лучше, значит, делать его хуже.

Бытование искусства тоже не сложно спрогнозировать. Скорее всего, галереи будут играть все меньшую роль. Они станут просто выставочными площадками, превратятся в художественные центры. С неизбежным развитием интернета художники будут сами продавать свои работы. А продюсирование отделится от выставок. Им будут заниматься отдельные офисы по схеме, которая сейчас действует для концертного зала «Россия». Это площадка, а клиентов ищут отдельные творческие группы».

Павел Чухрай, режиссер:

«В 2015 году все кино будет на китайском языке».

Александр Баширов, актер:

«Неизбежна ядерная атака России, и поэтому здесь будет выжженная пустыня, по которой будут бегать американские морские пехотинцы. Мы же будем вылавливать их и душить, душить… голыми руками! Поэтому будет не до кино».