«Равнодушные люди не могут контролировать власть»

— Когда и кто решил подавать заявку на 10 декабря? 

— Для меня история подачи заявки начинается 23 августа 2011 года. Тогда собирался оргкомитет, который договорился предпринимать совместные действия перед выборами. Туда входили представители разных левых организаций — от «Левого фронта» и «Другой России» до партии «Воля» и Анпилова. Демократический спектр представляли «Парнас» и «Солидарность». В основном оргкомитет тратил время на бесконечные споры о том, что лучше — стратегия Навального (голосование за любую партию, кроме «Единой России». — БГ), «Нах-нах» (испортить бюллетень. — БГ) или бойкот. В октябре прошел митинг на Пушкинской, который намечал какие-то возможные пути взаимодействия, но в какой-то момент «Другая Россия», по сути, вышла из этого оргкомитета — лимоновцы сказали, что им это все не интересно.

Потом начались споры по поводу 4 декабря — когда и где делать митинг в день думских выборов. Я знаю, что Сергей Удальцов пытался тогда договориться с лимоновцами о единой акции. Удальцов предлагал идти на Манежную площадь, а лимоновцы хотели на Триумфальную — это как бы «их» площадка. Договориться, как я понимаю, не удалось. Я держала нейтралитет, потому что «Солидарность» в этой акции не участвовала и не могла участвовать — у нас большинство активистов были наблюдателями на выборах.

Удальцов попросил меня, чтобы я вошла в заявителей акции на Манежной, чтобы это была все-таки акция от лица оргкомитета. Про саму акцию все известно — ее не согласовали, и там всех задержали, а Удальцова взяли еще до начала. Заявка же на 10 декабря, как и на 6, 7, 8 и 9 декабря, подавалась «Солидарностью» как запасная. Удальцов меня спросил — а на 10-е подали? Решили подать и на 10-е. Это все было в последних числах ноября, тогда еще не было ясно, как все будет развиваться, и площадь Революции была выбрана случайно — Удальцов любит площадь Революции, вот на нее и подали заявку. Если бы Лимонов не хлопнул дверью и был созаявителем нашей акции 4-го числа, то также автоматом он был бы и созаявителем 10 декабря.

— Когда встал вопрос, что надо что-то делать с заявкой на 10-е?

— 6 декабря я забрала согласованную заявку из мэрии. На следующий день уже росла активность в соцсетях, мы что-то обсуждали про этот митинг, и было понятно, что его надо проводить, — раньше мы рассматривали эту дату как запасную. Потом позвонили из мэрии, которая на Новом Арбате, сказали, что надо приехать «обсудить». 8 декабря мы приехали со Стасей (Анастасия Удальцова — один из заявителей акции 10 декабря. — БГ), и началась бодяга.

Нам сначала предлагали Болотную на 10 000 участников, но без перехода с площади Революции: говорили, напишите в соцсетях, и все пойдут, куда надо. Наши попытки объяснить, что так это не работает — кто-то услышал по радио, кто-то вообще не заходит в соцсети — и что они провоцируют, по сути, массовые беспорядки и подставляют людей, не действовали. Они говорили: «Но вы же не будете за это отвечать! Вы подписываете бумажку на 10 000 человек на Болотной — и все, перед законом вы чисты». Я кипятилась, как чайник: представьте, я сижу в Департаменте безопасности города Москвы! Это люди, которые за нашу безопасность отвечают. И чтобы они ни  говорили, все их предложения сводились к одному — главное, сделать так, чтобы официально никто ни за что не отвечал, не подставился. Они говорили: «Девочки, вы что не понимаете, что вы останетесь на площади Революции, мы вам построим загончик на 300 человек, все остальные будут участниками массовых беспорядков, а вы — организаторами этих беспорядков». Им не хочется проблем, и у них нет никаких полномочий, их же нет и у Горбенко (заммэра Москвы Александр Горбенко вел переговоры с организаторами массовых митингов. — БГ) на самом деле. Есть полномочия на переговоры, но нет полномочий на принятие решений.

Это длилось много часов, мы выходили курить, начинали все с начала, обсуждали расширение участка для акции на площади Революции, и это все шло в песок. В какой-то момент мы сказали, что раз все так плохо, то мы просто снимаем заявку и уходим — отвечайте сами. После этого они куда-то убежали, а мы со Стасей ушли в курилку — там есть курилка на 19-м этаже, мы туда периодически эвакуировались. В это время где-то уже прозвучало про Болотную, и начались звонки — и сторонники переноса, и противники, и журналисты звонили, матерились и ругались. Никто особо не понимал, что звонят нам десятки людей, а мы как раз сидим на переговорах, поэтому я всех более или менее посылала. Потом нам уже чиновники стали говорить, что кто-то созванивался с Немцовым и Рыжковым, и они согласны на перенос на Болотную. Мы говорим: плевать, мы все равно не подпишем согласование без гарантий по переходу. Они тогда предложили 30 000 на Болотной без перехода. В результате вечером мы написали на имя Собянина бумагу с просьбой расширить участок на площади Революции за счет прилегающих автостоянок и ушли из мэрии.

— А где в это время находились Немцов, Пархоменко и Рыжков?

— Немцов был в Нижнем Новгороде, а Рыжков мне периодически звонил, но я его, боюсь, посылала: там был такой сумбур... Немцов мне на днях напомнил, что в те дни я в основном трубку кидала и со всеми отказывалась говорить. Вся история в том, что заявители — мы со Стасей, а нам на этот момент был предложен единственный вариант — Болотная без перехода. Восьмого вечером единственный вопрос, который я пыталась выяснить у Рыжкова, — это каковы договоренности по переходу.

Может быть, звучала фраза «ну, мы договоримся», но я хорошо знала наши власти, помнила тот же митинг с Юрием  Шевчуком, когда, несмотря на все согласования, неизвестные прокололи колеса машине, которая везла аппаратуру на акцию, задержали заявителей перед началом митинга, а единственный звук, который был, — маленький мегафончик, который Денис Билунов (активист «Солидарности») принес из дома. Так что я на такие обещания не полагалась.

На следующий день, 9-го, мы собрались у Рыжкова в офисе. Там уже было много народа: был Илья Пономарев, Лев Пономарев, Чирикова, сам Рыжков, кажется, уже прилетел Немцов, всех не вспомню. И там уже обсуждалось что-то более конкретное, но понимания маршрута и правил перехода с площади Революции на Болотную не было. Никто ответить на эти вопросы не мог.

— А Пархоменко был на этом протооргкомитете?

— К сожалению, я тогда не знала, кто такой Пархоменко. Я не слушаю радио, не смотрю телевизор, и я его тогда не знала. Вообще, в те дни у меня нет о Пархоменко никакого воспоминания.

— Но ведь именно тот проторгкомитет и уполномочил Пархоменко и Рыжкова вести переговоры?

— Не знаю. Девятого в мэрию к Горбенко поехали мы: я, Стася Удальцова, Рыжков, два Пономарева — Илья и Лев, — Женя Чирикова, Коля Ляскин (Николай Ляскин — член федерального политсовета «Солидарности». — БГ). Я не исключаю, что там был Пархоменко, но я его не помню. Мы приехали часам к трем-четырем к Горбенко на Тверскую. И там я впервые услышала, что мэрия предлагает участников митинга, которые придут на площадь Революции, перевезти на своих автобусах на Болотную. Когда я сказала, что оппозиционные активисты в ваши автобусы не сядут, Горбенко удивленно спросил меня почему. Я помню его несколько удивленный взгляд, когда я объяснила, что активисты подумают, что вы их отвезете в лес. Но когда все было утверждено, когда появилась договоренность, что не будут хватать людей на марше, разрешат медийным персонам с мегафоном стоять на площади Революции и вести колонны, тогда мы с Анастасией Удальцовой написали отказ от площади Революции и подписали согласования на Болотную площадь. Это было в районе 6–7 вечера 9 декабря.

Это все обсуждалось с Горбенко на Тверской. Может быть, все уже было обсуждено ночью. Может быть, Горбенко еще хотел что-нибудь попытаться у нас отжать. Но нас о предыдущих договоренностях никто не предупредил, а подпись в любом случае ставилась наша со Стасей. И если бы я не была убеждена в правильности того, что происходит, я никогда не поставила бы свою подпись. Это вопрос моей совести, и никто бы меня не заставил ничего подписать — это все важней всех лидеров вместе взятых.

— Вы — ветеран «Стратегии-31», чем так страшен был вариант площади Революции?

— Во-первых, я под дубинки никогда не лезу — я почтенная пожилая дама с больной спиной. Если я иду на несогласованную акцию, я иду одна или с друзьями, и мы все понимаем, куда идем. Но если ты призываешь незнакомых людей на акцию, ты обязан сказать им, согласована она или нет, а когда ты заявитель, ты за это еще и несешь ответственность. У меня, видимо, в этом расхождение с нашими более радикальными оппозиционерами, которые говорят, что, мол, люди все взрослые. Да, люди стойко все переносят, отсидят, закалятся в борьбе, — но я в такой ситуации чувствовала бы себя виноватой. Человек имеет право на выбор. Мне говорили: 5 декабря многих задержали, и никто не жаловался. Но 5-го числа те, кто хотел, просто ушли в метро и не откликнулись на призыв идти дальше. На Триумфалку 6 декабря пришли люди, которые знали, что это не согласовано. Десятого же мы ставили людей в очень сложную ситуацию — везде уже шла информация, что эта акция согласована, но у новых людей не было еще понимания, что такое «загон» на 300 человек, чем все это обернется. И еще: после 5 декабря, когда задержали около 300 человек, мы просто не смогли привезти всем задержанным воду, еду, мы даже не могли узнать, кто где, — задерживали-то незнакомых нам активистов. И когда я думала о 10-м, я думала и об этом: мы просто не сможем за эту ситуацию отвечать, если будет разгром, массовые задержания и пострадавшие, мы не потянем.

— Было ли уже понятно в этот момент, что Болотную разгонять не будут?

— Было понятно, что, в принципе, власти пытаются по-своему, как умеют, договориться и в большой бойне они не заинтересованы. Но при этом мне было очевидно, что если будет дан какой-нибудь нелепый приказ, то они воспользуются любым поводом или создадут его и, невзирая на все договоренности, начнут разгон — и 6 мая 2012 года это мое тогдашнее понимание подтвердилось.

— А что в итоге? Протест слили?

— Если протест — это взятие ЦИКа, то слили: я не готова вести людей брать ЦИК. Если это мирный протест, то нет — не слили. Появилось много новых протестных групп, которые самоорганизуются. Появились ростки общественной жизни. Понятно ведь, что если кто-нибудь «не пустит вора в Кремль», то без наличия гражданского общества все это кончится тем же самым. Если мы в основной массе будем ко всему равнодушными, будем интересоваться только своими потребностями и своими близкими, то все снова выродится. Равнодушный человек не может контролировать власть. Равнодушный человек не может бороться за справедливость, не может обращать внимание на проблемы вокруг себя. Поэтому процесс идет правильно: появилось много людей, которые стали интересоваться окружающим, появились волонтерские проекты, муниципальные депутаты, люди стали ездить в другие города помогать, и стало гораздо больше выползать на свет каких-то ситуаций, требующих неравнодушия: значит, люди стали их замечать. В моей жизни хороших лиц с хорошими глазами за этот год стало гораздо больше — а это тоже довольно важно.

— А как вы вообще попали в оппозиционную политику?

— Я все время работала в реабилитационном центре инвалидов детства, и времени ни на что не было. Семьи детей-инвалидов — это такой параллельный мир, и я из этого мира почти не выглядывала. Когда у нас все немножко устаканилось, я выглянула — и пришла в ужас: я думала, что у нас медленно, но строится демократическое общество, а, почитав и посмотрев вокруг, поняла, что сильно ошибалась. Я начала осматриваться по сторонам — понятно, что надо что-то делать, а что? Узнала про какой-то митинг, он был на Триумфальной площади — тогда еще открытой для митингов, — там было много организаций, выступали с грузовичка. Мне показалось, что «Объединенный гражданский фронт» мне ближе всего. Подошла к людям с флагами ОГФ и спросила, как с ними познакомиться. Тогда секретарем был Костя Янкаускас, он назначил мне встречу и потом долго поминал, что я появилась с фразой «Я пришла на вас посмотреть». Это была осень 2008 года, а уже к марту, когда создавалась «Солидарность», я входила в московский политсовет.

— От помощи детям-инвалидам до политики — сколько шагов?

— Я никогда не воспринимала себя как политика, мне вообще не нравятся такие разделения — я не приходила заниматься политикой, я пришла заниматься жизнью. У нас в стране люди очень незащищенные. И эта незащищенность людей коверкает: все роют такие норки в попытке защитить себя, своих детей, блага. Все от этого такие усталые, что на действия наружу, на действия для другого нас уже не хватает — усталая нация. А семьи часто сталкиваются с ситуациями, с которыми они уже не в состоянии справиться сами. Когда в 1999 году я пришла работать в реабилитационной центр, у меня было какое-то ощущение позитивных изменений. Больше становилось возможностей у семей с детьми-инвалидами, и у людей, которые хотели им помогать, — тоже. А потом у нас сменился президент, и постепенно возникло ощущение схлопывания. Или посмотрите на психоневрологические интернаты. Эта штука пострашней тюрем. Там могут быть кожаные диваны, красивые занавесочки, чуть ли не евроремонт — но при этом полное отсутствие свободы. Если вы курящий человек, то поймете степень несвободы: ты имеешь право покурить четыре раза в день, но если санитар в плохом настроении, то ты не будешь курить. Человек с сохранным интеллектом — а единственное развлечение, которое ему предлагается, это смотреть телевизор и складывать пазлы. И это на всю жизнь — это даже не тюремный срок, который может кончиться. Если человек туда попадает — то все, это навсегда. И я понимаю, что какими бы мы прекрасными людьми все ни были, какими бы важными делами ни занимались — мы все равно в какой-то момент упираемся лбом в стену. В систему.