«Работа никогда не была для меня главным делом жизни»

Я родился в 1935 году в Москве. Отец Николай всю жизнь проработал слесарем. Он был очень талантливый человек, уникальные вещи делал: например, в экспериментальном цеху Завода имени Орджоникидзе готовил к серийному производству первый отечественный проигрыватель с автоматической сменой пластинок. Их туда загружали десять штук, и когда кончалась запись на одной, механизм сам запускал воспроизведение следующей.

Маму Антонину я совсем не помню. Мне было четыре года, когда ее не стало. По сути, первое мое воспоминание связано с ее смертью. Под Новый год, с 1939 на 1940-й, мы с родителями пришли к бабушке с дедушкой. Сами мы жили в коммуналке на Новокузнецкой улице. Как я теперь понимаю, эти помещения создавались явно не для жизни: полуподвал, сводчатые двухметровые потолки, на восемь семей ни ванной, ни душа. Один умывальник на всех, а туалет на втором этаже. А бабушка с дедушкой жили на Погодинке, в коммуналке на три семьи, переделанной из старой квартиры, и у них была ванная комната с газовой колонкой. Мы пришли заранее, чтобы успеть помыться перед тем, как садиться за стол. Родители вместе зашли в ванную. Время идет, уже к двенадцати приближается, а они все не выходят. Дед с бабушкой начали беспокоиться, стучат — никто не отвечает. Я стал колотиться в дверь руками-ногами, рыдать, слезы градом полились. Меня оттащили, дверь сломали, а там мама с папой лежат в воде без движения. Они отравились газом: старые колонки так были устроены, что огонь легко сбивался. Видимо, родители сами не заметили, как плеснули в ту сторону водой, пошел газ, они потеряли сознание и захлебнулись. Их вытащили, стали откачивать. Отца удалось спасти, а маму — нет.

Отца выписали из больницы только через полгода, но он так до конца жизни и не пришел в себя после этой истории. Жизнь его разделилась на две фазы: днем он работал, был на заводе на хорошем счету, качественно выполнял задания. А когда возвращался вечером, то выпивал, вспоминал маму, и общаться с ним было уже невозможно. Я стал уходить из дома. Бродил по улицам, спал то у родственников, то на чердаках, то в милиции. Иногда возвращался домой, но надолго там не задерживался. Первый класс закончил, а во втором меня выгнали из школы за плохое поведение. Уже шла война: на улицах баррикады из мешков с песком, ежи противотанковые из рельсов, бомбежки. Мне потом много лет снился один и тот же сон: из-за горизонта во все небо со страшным гулом летят бомбардировщики с крестами на крыльях. Было голодно. Помню, в районе станции Лосиноостровской бабушке выдали участок, мы там сажали картошку. Она нас выручала, конечно, но мне почему-то всегда доставалась только мороженая. Отец тогда освоил сапожное ремесло: делал вечерами женские туфли на продажу, и этот приработок тоже нас понемногу подкармливал. Но пил он по-прежнему, и я постоянно сбегал из дома.

Беспризорных тогда было много. Их отлавливали милиционеры, направляли в приемник в Даниловке и оттуда распределяли по детским домам. Так в восемь лет я попал в детский дом и провел там два года. Говорил, что у меня нет родителей. Тогда я уже вовсю курил. Мы с ребятами экономили сахар, который давали на завтрак и на ужин, и бегали по ночам в соседнюю деревню, к деду в крайний дом, меняли рафинад на махорку. Потом меня разыскал отец и забрал домой. Я еще пару классов проучился в обычной школе. Учителям со мной было сложно: я был не то что хулиган, а просто озорной парень, из тех, которые не могут спокойно сидеть на уроке и веселят своими выходками весь класс. И тогда отец устроил меня в сапожную мастерскую на Зацепской площади, где сейчас метро «Павелецкая». Я освоил это дело, но продержался не больше года — оттуда меня тоже прогнали за озорной характер.

Тогда папочка отдал меня в ремесленное училище под Подольском. Жил я там в общежитии, в большой комнате коек на двадцать. В какой-то момент у нас пошло повальное увлечение рогатками: цепляли тонкую резинку на указательный и средний палец и стреляли пульками, которые делали из проволоки в форме буквы V. Сначала веселились, стреляли друг по другу, а потом — не помню уже, кому это пришло в голову, — стали стрелять по портретам вождей, развешанным на одной из стен. Стекол не было, и пульки пробивали в бумаге дырки. Пошалили и забыли. А через пару дней кто-то из преподавателей заметил, что соратники товарища Сталина на портретах — кто с дырками вместо глаз, кто с пробоиной в щеке. Перепугались, сообщили начальству. На дворе был 1947 год. В прокуратуре завели уголовное дело. Стреляли многие, но арестовали меня и еще одного парня. Почему взяли именно нас — до сих пор не знаю. Мне было двенадцать лет, ему — одиннадцать. Дали нам по два года условно. Но прокурор возмутился: почему условно, когда эти люди стреляли в вождей нашего государства! Он напирал именно на эту формулировку: «стреляли в вождей». Устроили второй процесс, показательный, и дали нам по полтора года детской трудовой колонии. Статья 74, часть 2, УК РСФСР, «Злостное хулиганство». По тем временам мы еще легко отделались.

Отправили нас в деревню Угрюмово, недалеко от Яхромы. Полтора года, от звонка до звонка, я собирал детекторные приемники. В каменном двухэтажном доме были и наши жилые комнаты с койками, и цеха, где мы лили корпуса из пластика, паяли. Начались у меня тяжелые времена. Парни, среди которых я оказался, были настоящей шпаной, в основном воры. Изо дня в день — учеба и работа, все на территории колонии. Через полгода в этой жизни наметился просвет: нам объявили о создании духового оркестра, и я, конечно же, вызвался в нем участвовать. И вот странное дело: самый тяжелый период жизни дал мне два увлечения — музыку и радиолюбительство.

По форме губ меня определили на трубу. Нам выдали инструменты, обучили музыкальной грамоте. Мы разучили несколько простеньких маршей, полек и вальсов, которые исполняли на официальных мероприятиях в колонии и в колхозном клубе Угрюмово. Игра на трубе стала лучшим, что было тогда у меня в жизни: и свободой, и отдыхом, и радостью. В нашей колонии все ребята делали себе татуировки: орлов на груди и звезды на коленках, а я решил увековечить свою любовь к музыке. Сам себе наколол на левой руке трубу, из раструба которой вылетают ноты, и под ней слово «ритм» с восклицательным знаком. За пару вечеров управился. Технология была простая: две иголки сматываешь ниткой, оставляешь торчать только острые концы, миллиметр примерно, макаешь в тушь и бьешь по нанесенному на коже рисунку.

Из колонии я уже пошел с музыкой по жизни. Когда вышел, записался в заводской оркестр. Отец устроил меня тогда на Насосный завод имени Калинина в упаковочный цех — делать ящики. За год я освоил эту профессию досконально, гвозди колотил с закрытыми глазами. Работал хорошо, жалоб не было, и меня перевели в столярную мастерскую. Полгода делал там табуретки, тогда и освоил инструменты, работу с деревом, его свойства, структуру. Потом меня перевели в модельный цех. Каждый автомобиль, прежде чем запустить в производство, собирали из деревянных элементов, которые изготавливали по отдельности и устанавливали на специальном каркасе. Любая деталь автомобиля, от бамперов и крыльев до переходников и головок цилиндров, изготавливалась из дерева с точностью до одной десятой миллиметра. Обычно ученический срок длится полгода, но я за три месяца получил первый разряд, через год был уже специалистом — модельщиком по дереву четвертого разряда. Отец через какого-то родственника в райисполкоме устроил меня в модельный цех на ЗИЛ. Я там проработал года два, быстро делал сложные модели, получил пятый разряд и был принят в комсомол. Оттуда меня и призвали в армию.

Служил я неподалеку от Горького. По сути, это был стройбат — главным нашим оружием были кирка и лопата, мы строили склады. По документам воинская специальность была «стрелок», при этом ни одного выстрела я за все время службы не сделал. В день, когда после курса молодого бойца всем давали по десять патронов и были стрельбы на полигоне, я ехал в Москву, покупать музыкальные инструменты. Когда я пришел, в воинской части оркестра не было, и я обратился к старшине и командиру роты с предложением его организовать. Идею одобрили, выделили средства, и я стал руководителем оркестра. Параллельно заведовал клубом, был почтальоном, делал стенгазету. В общем, старался по максимуму освободить себя от работы киркой и лопатой.

По сути, после армии и началась у меня толковая жизнь. Я перестал шкодничать и серьезно занялся работой. О карьере не думал, меня увлекло само дело, профессия. Способности были, и я уже в 20 лет делал работы, которые мужики делали только в 60. Мне единственному из молодых наравне со старыми мастерами доверяли такие задания. Через пару лет я получил мастерский шестой разряд. Делал модели для нашего советского лимузина ЗИЛ-111. В грузовых ЗИЛ-130, ЗИЛ-131 много моих деталей было. Мне выдали все возможные грамоты, писали обо мне в заводской малотиражке, портрет на первой полосе печатали. Я выполнял работы любой сложности, но высший, седьмой разряд мне не давали. Тогда была такая политика, что высший разряд мог получить только член КПСС. Мне говорят: «Вступай в партию». Выдали устав, я его прочитал. Вызывают на собеседование, спрашивают: «Каким должен быть коммунист?» Я, парень простой, говорю: «В первую очередь коммунист должен быть хорошим человеком». Долгая пауза. «Ты читал устав?» — «Да». — «А что говоришь тогда?» — «Я говорю, что сам на этот счет думаю, а устав большой, и я там со всем согласен». На этом собеседование закончилось, и больше меня никуда не вызывали. А мне хотелось дойти в своей профессии до самого верха. Когда понял, что высший разряд мне тут не дадут, уволился по собственному желанию.

Новую работу нашел не сразу. Помню, с одного завода ушел в первый же день. Накануне зашел, поговорил, вроде все нормально. Вышел на работу, подхожу к мастеру: «Здравствуйте, где тут у вас раздевалка, вещи оставить», а он с ходу: «Мне сейчас некогда. Вот тебе чертеж, вот верстак, надо сделать эту модель». Смотрю чертеж: работы на неделю, а ставка оплаты — как за два дня. В гробу я видал такую работу. Без разговоров пошел, забрал в кадрах трудовую книжку.

Походил так пару месяцев с места на место и устроился модельщиком в Научный автотракторный институт — НАТИ. Там было опытное производство: делали экспериментальные модели. В основном работа шла по усовершенствованию уже стоящих на производстве двигателей с водяной и воздушной системой охлаждения. По нашим моделям производились опытные образцы, они проходили полевые испытания, и по полученным патентам эти усовершенствования внедрялись потом на тракторных заводах по всей стране. Там мне приходилось выполнять уникальные работы высшего уровня сложности: я делал из дерева модели, которые во всем мире удавалось произвести только из пластмассы или металла. С доски почета мою фотографию вообще не снимали. И трудиться там было — одно сплошное удовольствие. На семь модельщиков у нас была небольшая комната с верстаками, внизу — помещение со станками. Все удобно, все друг друга отлично знали, дружили, атмосфера была практически семейная. Любовь свою, Татьяну, я встретил здесь же, в институте. Она пришла к нам в 1977-м работать технологом. Я с первого взгляда в нее влюбился, знаки внимания стал проявлять, свидания назначать. Таня меня долго не томила, ответила на ухаживания, и уже в конце года мы поженились. Зажили очень даже хорошо. Вместе — на работу, вместе — на рыбалку, вместе слушали музыку на стереосистемах, которые я собирал своими руками. Через два года у нас родилась дочь Танюша.

В НАТИ я проработал в общей сложности почти 40 лет и уже оттуда вышел на пенсию в 1998 году. Кстати, седьмой разряд, из-за которого я ушел с ЗИЛа, я так и не получил. Вскоре после того как я перешел в НАТИ, систему разрядов пересмотрели, и высшим сделали шестой.

Работа, как бы серьезно я к ней ни относился, никогда не была для меня главным делом жизни. Я всегда был увлечен чем-то еще и уходил в эти увлечения с головой. До тридцати я постоянно занимался музыкой. Демобилизовавшись, сначала поиграл классическую музыку в оркестре при дворце культуры ЗИЛа. Помню, например, мы исполняли увертюру к опере «Сорока-воровка» Россини. Но по большей части это были скучные репетиции и скучные выступления. Тогда я нашел Володю, барабанщика моего армейского оркестра, и мы сколотили свою группу: позвали знакомого аккордеониста, контрабасиста, саксофониста. Были уже хрущевские годы, оттепель, и мы стали играть джаз и танцевальную музыку: твист, буги-вуги, рок-н-ролл. Я нашел при одном из министерств на Маяковке самодеятельность, там нас обеспечили репетиционным помещением и частью инструментов: например, выделили дефицитные и дорогостоящие барабаны. От министерства же дали ставку худрука, и у нас на этой позиции сменилось несколько молодых композиторов, они разбирали с нами партитуры американских эстрадных мелодий. За это мы периодически давали концерты в ДК министерства. Но кроме этого мы, разумеется, выступали на танцах по всей Москве, и это было весело. Я в основном играл со своим коллективом, и приятели-музыканты, которые искали приработков, без работы не сидели. В Москве было несколько мест, где собирались такие ребята. Самая популярная такая «плешка» была перед Большим театром. Кому надо было организовать свадьбу, или похороны, или танцы в каком-нибудь ДК, приходил туда и объявлял: ребята, намечается такое-то мероприятие, нужен такой-то репертуар. Тут же набирался состав и ребята выдвигались на халтуру.

До какого-то момента такая музыкальная жизнь меня устраивала, но вскоре после тридцати я понял, что музыка с моей работой слабо совместима. На выходных я занимался, разбирал материал, все шло хорошо. В понедельник приходил с работы, брал трубу в руки — а пальцы дубовые. Не могу сыграть сложные пассажи, как будто и не разбирал их только вчера. Я понял, что так ничего не достигну. Все профессиональные музыканты — и скрипачи, и пианисты, и мои коллеги духовики — берегут руки, освобождают себя от любой физической работы, даже домашней. Потому что очень легко испортить пальцы, ведь мышечная память у нас очень односторонне развита. Тогда у меня как раз возникла дилемма: продолжать работать на производстве или становиться профессиональным музыкантом. Знакомые звали в один из советских цирков, который постоянно ездил по гастролям, в том числе и за границу, а это по тем временам было перспективой очень заманчивой. Но я подумал-подумал и решил не менять городскую жизнь на кочевую. Группа наша сама собой потихонечку заглохла. В 1966-м я перестал играть и, чтобы поставить в этой истории точку, продал трубу.

Но без занятия и увлечения я не остался. Я всегда слушал много записей, в основном на пластинках. Со временем мне захотелось иметь хорошую аппаратуру: проигрыватель с магнитной головкой, усилитель и акустику. Денег, чтобы купить аппаратуру высокого качества, у меня не было, и я занялся ее изготовлением самостоятельно. Лет десять я отдал этому увлечению.

Главным центром паломничества всех радиолюбителей был тогда магазин «Пионер» на улице Горького. Покупать с прилавков было дорого, и закупался я на толкучке внутри и снаружи магазина, где по дешевке продавали ворованные на заводах радиодетали. С рук купить можно было все. Там же заводились знакомства с другими радиолюбителями: такие люди договаривались и разделяли между собой работу, каждый брал на себя то, в чем лучше разбирался. Я, например, схемы рисовал, разводил, переносил их на платы — очень хорошо это у меня получалось. Другие ребята, с которыми я объединил усилия, больше были знакомы с теорией и занимались отладкой. С двумя из них я дружу до сих пор. Стас из Воронежа делал усилители ламповые исключительного качества, чужих схем никогда не использовал, делал только свои. Боря, он потом стал программистом, делал транзисторные усилители.

Всю акустику я делал сам — начиная с фильтров и заканчивая колонками. И все это оборудование по много раз переделывалось, эволюционировало. Я своими руками собрал проигрыватель на подвижной подвеске, с магнитной головой, с микролифтом, балансом, стробоскопом — в общем, со всеми атрибутами винилового Hi-Fi-стереопроигрывателя высшего уровня. Помню, даже деревянный корпус изготовил лакированный и колпак склеил из плексигласа. Мало кто так делал. Обычно приходишь к знакомому послушать его новый усилитель: на полке или на столе лежит плата, и от нее во все стороны тянутся провода, детали.

На пике увлечения акустикой, в конце 1970-х, у меня дома стояла панорамная стереосистема на 32 динамика: от басовых до высокочастотных. В СССР стали появляться первые записи электронной, тогда еще синтезаторной музыки Жан-Мишеля Жарра. Мы с женой ставили пластинку, закрывали глаза, и комната исчезала, а мы оставались в музыке, как в открытом космосе.

С выходом на пенсию у меня произошли две большие перемены в жизни. Во-первых, я сова и всю жизнь промучился от того, что надо рано вставать и идти на работу, — наконец-то стал жить в соответствии со своими внутренними часами. Теперь ложусь в четыре-пять утра и просыпаюсь где-то в полдень. Никогда в жизни не вставал таким бодрым и отдохнувшим. Во-вторых, я освоил компьютер. Часть моих друзей-радиолюбителей со временем стали программистами, и благодаря им у меня с конца 1990-х стоит дома персональный компьютер. Начиналось все с совсем слабеньких системных блоков, здоровенных списанных электронно-лучевых мониторов. Сейчас у меня стоит простой и недорогой, но быстрый современный компьютер. Телевизор я не смотрю, но с тех пор как в середине 2000-х у меня дома появился интернет, я зарегистрировался на форумах и активно переписываюсь с людьми по всей стране. Из этого выросло и основное мое нынешнее занятие — я стал делать бамбуковые флейты.

Произошло все следующим образом: на форумах, где я общаюсь, перед днем рождения я обычно вывешиваю объявление с приглашением на чай для всех желающих. И 25 марта из года в год у меня на кухне собираются и старые знакомые, и люди из интернета — из Питера, с Украины, — которых я раньше ни разу не видел. Один такой парень году в 2006-м принес мне в подарок японский фирменный диск. На обложке — фотография седого бородатого старика, играющего на большой бамбуковой флейте. Это был «Kyotaku», в переводе — «Колокольчик пустоты», единственный альбом дзен-буддистского мастера Коку Нишимуры. Я к тому времени уже много лет не слушал никакой музыки и диск отложил. Поставил в проигрыватель его только через год. Запись меня поразила: такой музыки я раньше не слышал. Как будто не человек на флейте играет, а ветер. И такое умиротворение в этом, такой покой. Я, наверное, неделю слушал его целыми днями, не мог остановиться. И решил научиться играть так же.

Сунулся в интернет и выяснил, что цены на японские бамбуковые флейты начинаются где-то от тысячи долларов. Денег таких у меня не было, и я решил сам сделать себе инструмент. У меня были в свое время бамбуковые удочки и лыжные палки, и я решил, что бамбуковые флейты — это должно быть что-то такое же простое. Нашел в интернете компанию, продающую бамбук в Москве, съездил, купил несколько палок потолще, как на фотографии, выдолбил внутренние перегородки, высверлил отверстия для игры. Получилось нечто невразумительное. Я стал дальше искать информацию, выяснил, что в Москве есть музыканты, которые играют на таких флейтах: Дима Калинин и Георгий Мнацаканов. Сходил на концерт, познакомился. И работа пошла: у Димы с Гошей тогда были только короткие флейты сякухати, а они мечтали о больших инструментах, с низким, гулким звуком, которые называются хотику. Таких флейт тогда в Москве не было, мы видели их только на фотографиях и слышали в записях. Я почитал в интернете о технологии настройки, какие-то принципы объяснили Дима с Гошей. Выяснилось, что магазинный бамбук для этих целей плохо подходит, нужны стволы с корневищем. Ребята узнали, что ближайшие к нам бамбуковые рощи находятся под Сочи, съездили туда, привезли заготовки. Так семь лет назад я сделал первую большую флейту.

Поначалу заготовки трескались, настройка ползла, первые флейты я по несколько раз дорабатывал. Но со временем я обзавелся необходимыми инструментами, пришло понимание, как правильно вырезать внутренние перегородки, как рассчитывать расположение отверстий. Как это обычно в жизни бывает, все совпало странным образом: с одной стороны, у меня возник интерес именно к крупным инструментам, которые и делать, и настраивать сложнее всего. А с другой, оказалось, что именно такие флейты очень нужны десяткам людей и в Москве, и в Питере. Сякухати стандартного размера хватает, их в наши дни японцы делают даже из пластика вполне приличного качества. А вот большие хотику — редкость даже в Японии, их нет в продаже. Их я и делаю на заказ.

А играть на хотику я до сих пор так и не научился. Брал уроки, освоил звукоизвлечение, без этого мастеру никак, но быстро понял, что хорошо играть на таком инструменте даже за пять лет не научишься. А возраст уже не тот, каждый год может быть последним. Когда я добился стабильного качества, заказал клеймо с древнеяпонским иероглифом «ручей» — я под таким ником на всех форумах регистрируюсь. Теперь, как и японские мастера, ставлю клеймо на свои инструменты. Сделал их уже около пятидесяти.