Приемные часы

Кинорежиссер Андрей Смирнов как-то сказал, что самым большим завоеванием новой русской демократии является возможность круглосуточно покупать водку. Что-то в этом соображении определенно есть. И водка, и демократия делают человека свободным. Разумеется, с поправкой на иллюзорность этой свободы как в первом, так и во втором случае.

Перманентная доступность алкоголя, впрочем, оставляет нераскрытыми кое-какие вопросы. Если купить можно всегда, то когда можно пить? И самый ­дра­ма­ти­чес­кий: когда можно позволить себе первую рюмку?

Летом восемьдесят восьмого года я отрабатывал школьную практику слесарем на заводе. Завод этот выпускал ракеты средней дальности и детские коляски. Причем, кажется, и те и другие делались из одних и тех же деталей. Мои коллеги, настоящие слесари, делали план, потихоньку выпивали, просиживали по полдня в курилке и под сурдинку приворовывали. Рассказывали, что один работяга за полгода вынес через проходную целую ракету и тюнинговал ее у себя на даче в душевую кабину. Скорей всего это была брехня, но не исключено, что так оно и было на самом деле. Я сам видел человека, который, прежде чем натянуть пиджак по дороге со службы, ­об­мотался тремя слоями жестяного листа: ему надо было крыть на даче крышу.

Кроме жести в жизни моих коллег были и железные правила. Выпивать они начинали в четыре пятнадцать. В четыре открывался ближайший к заводу винно-водочный магазин, во время обеденного перерыва, с часа до двух, туда занималась очередь — и к четверти пятого из магазина возвращался гонец с несколькими пол-литрами «Московской особой».

От такой обязательности в головах работяг возникала иллюзия разумности существования и цельности миропорядка.

Они даже с каким-то презрением говорили о временах, когда водку можно было купить с восьми утра и заводчане жили по вдохновляющему принципу: с утра ­выпил — весь день свободен.

Удивительным образом их критика практически дословно повторяла филиппики британских парламентариев начала девятнадцатого века. В те годы рабочий класс завтракал по преимуществу двумя-тремя пинтами портера, что, с одной стороны, делало людей свободными, а с другой — приводило к деградации и вырождению. Именно тогда специальным указом и был спущен сверху вниз обычай файв-о-клока. Британский народ специальным регламентом десятилетиями приучали пить вместо портера чай.

Отношение с алкоголем за два века в Британии достигло компромиссного расписания. Общественная мораль не осуждает сегодня и даже вполне приветствует одну-две пинты пива во время ланча. То есть где-то с часа до трех дня. Две-три — практически обязательные пинты после работы в ближайшем баре в обычные будние дни. И пять-шесть пинт — по пятницам.

Не все жители Британского королевства соблюдают этот график. Например, Борис Березовский считает, что выпивать надо с одиннадцати утра, и сам он вроде бы только так и делает.

Гедонистический экстремизм этот, между тем, имеет под собой существенную органолептическую почву. Многие профессиональные винные дегустаторы считают, что именно в это время обонятельные и ­вку­совые рецепторы наилучшим образом ­на­стро­ены. Правда, эти винные дегустаторы обычно не проглатывают вино, а только полощут им рот. Так что абсолютной юридической силы их мнение, увы, не имеет.

Россия всегда считалась страной, толерантной к бытовому алкоголизму. Про этот антропологический феномен написаны самые прочувствованные страницы книжки Марины Влади «Владимир, или Прерванный полет».

Там, в частности, утверждается, что Высоцкий выпивал пять поллитровок в день. Чтобы осилить такую дозу, нужно начинать опрокидывать стопки с первыми петухами.

Однако сегодня эти раблезианские подвиги перестали срывать прежние овации. Пьянство из уважаемой компоненты народной психеи стало занятием довольно маргинальным. Я тут провел небольшой социологический опрос, и выяснилось, что ерофеевский, довлатовский и даже хамфри-богартовский тип пьяницы у так называемой прогрессивной публики вызывает в лучшем случае смесь любопытства пополам с брезгливостью. Удивительное дело, как за какие-то несколько лет поменялся культурный код. Через два-три года уже, судя по всему, некому будет читать ни проклятых поэтов, ни прочих апологетов экзистенциального пьянства.

Так, глядишь, применительно к водке и вину скоро не будет других разговоров, кроме как об особенностях букета, достоинствах и недостатках миллезима и доминирующих нотах ­све­же­ско­шен­но­го сена во вкусе гевюрцтраминера. Поэтику распада личности сменит поэтика дегустаторских метафор. Если ­пятнад­цать лет назад лучшим воспоминанием о застолье считалось беспамятство, то ­теперь я сам иногда ловлю себя на мысли, что с последней поездки в Италию у меня где-то в лимфе засела ­фрукто­вая гамма тосканского вина Testamatta, которое ­делает Биби Граетц — бывший ­художник, рисующий сегодня по преимуществу ­этикетки.

Я тут ехал домой на такси и спросил у таксиста, как он думает, в котором часу позволительно начать выпивать. «Счастливые часов не наблюдают», — ответил он с какой-то даже горечью.