Последняя осень

иллюстрация: Маша Краснова-Шабаева

Самое страшное в рассказах о крушении «Невского экспресса» — это описание момента, непосредственно предшествовавшего аварии. Очевидцы говорят о нем как о не слишком сильном и не слиш­ком заметном толчке, который многих из пассажиров даже не навел на мыс­ли о чем-то подозрительном. И пока в последних вагонах раскручивалась мясорубка из обломков кресел, чемоданов и человеческих тел, в первых вытирали пролившийся чай и гадали, как долго продлится остановка. Для одних момент от остановки до осознания трагедии занял полчаса, для других, чудом выживших, — несколько секунд. Кто-то успел сгруппироваться, кто-то вообще не успел ничего понять. Но это мгновение — крохотную черную точку, застывшее состояние из знакомого «еще» в чудовищное «уже» — ощутил каждый.

Сейчас в связи с концом нулевых снова началась вакханалия воспоминаний, во многом искусственная: эпохи не начинаются и не заканчиваются по календарю. XX век, полагал историк Хобсбаум, начался не в 1900-м, а в 1914-м, а закончился в 1991-м. Десятилетия мало даже для отслеживания трендов: кое-что из того, что началось в нулевые, умерло на взлете, что-то еще толком не началось. И потому многие из «списков главного» выглядят так комично — согласно газете Daily Telegraph, в число самых запоминающихся моментов нулевых входят блестящие трусы Кайли Миноуг, выход программы GarageBand и кинофильм «Пила». Но нам на это жаловать­ся грех: у нас-то уж точно, как пел один певец, последним костром догорает эпоха, и мы только и можем, что наблюдать за тенью и светом — пусть даже света конкретно в эту осень выпало оскорбительно мало (6 часов солнца за последний месяц в Москве).

От времени, которое началось со взрывов домов на Каширском шоссе, ну или с кризиса 1998-го, многих еще даже не начало тошнить, но, может быть, скоро мы будем вспоминать о нем с нежностью — в принципе есть за что. Это была эпоха стабильности, вертикали, гордости, сервильности и самовлюбленности, и создали ее не пришельцы, а самые удачливые отличники 90-х, наши братья и сестры. Причем создали именно из наших надежд, довольно быстро, правда, распроданных, пусть и по приличной цене. По-мальчишески ломкая и неуверенная вначале, подрагивающая, как жирный холодец, в середине и оплывающая какими-то бессмысленными ошметками в конце. И вот она кончается, хотим мы того или нет.

Газеты и журналы, не сговариваясь, начали писать немыслимые еще пару лет назад вещи в немыслимых тонах. Newsweek пишет «раздавить эту гадину» про преступников в погонах, «Русский репортер» замечает, что в ваххабитском подполье более человеческая атмосфера, чем вокруг, а «Ведомости» выступают с программной статьей о том, что сегодняшняя Россия напоминает 1937 год. Недовольство, тоска и просто какой-то неразборчивый вой прорывается даже на ТВ, через какие-то нелепые межпрограммные щели, стоит только комиссарам отвернуться. И тут важны не отдельные цитаты, а общая интонация — интонация все понимающих и до смерти уставших людей. Уставших от того, что творится вокруг, и от общего консенсуса, что об этом не надо писать.

Устали и менты, и те, кто против ментов, и нацболы, и те, кто против нацболов. Устали даже, кажется, неодушевленные предметы, и бесконечные техногенные катастрофы — именно про это. Над головами веет одна только тупая и бесчувственная скука, и ощущение, что все это не вечно, и слабая надежда на перемены, и страх от этой мысли — ведь ­жирные годы на то и жирные, чтобы было теперь что терять. Но поезд едет, колеса стучат, и, может быть, это просто тряхнуло на перегоне. Может быть, показалось, и единственное, что нам грозит — не вовремя пролившийся чай.