Политинформация со Львом Рубинштейном

Лев Семенович Рубинштейн поэт, эссеист, литературный критик.

1. Какие события последнего времени произвели на вас наибольшее впечатление?

– На меня чрезвычайно сильное и чрезвычайно тяжкое впечатление произвела история с Сутягиным. Я видел этого человека по телевизору и понимаю, что он не преступник. То, что суд присяжных вклепал ему такой дикий срок, страшно само по себе, но еще и опасно как прецедент. Нам всем показали, что так может произойти абсолютно с каждым. Очень тяжкое впечатление от самого суда присяжных, о котором все мы, либерально настроенные люди, так пеклись. Хотя теперь говорят, что присяжными манипулировали; я так не думаю. Я думаю, что они вполне искренне вынесли вердикт. Ведь все это говорит о состоянии нашего с вами общества, и эти присяжные – его безусловный срез. Интересно, что тот же суд присяжных оправдал редактора какой-то фашистской газеты.

И еще событие, тоже очень печальное, – смерть Николая Дмитриева, директора культурного центра «Дом». Было такое расхожее советское определение, как «деятель культуры». Если снять с него все иронические коннотации, то настоящим деятелем культуры был Коля Дмитриев. Если говорить об институализированной, немейнстримной, андеграундной культурной ситуации, то он был одним из трех-четырех ее вождей. Его клуб «Дом» демонстрировал, что современное искусство не делится на виды и жанры, что оно представляет собой единый синкретический поток.

2. Что сейчас происходит в литературе, и как вы в этом участвуете?

– Я хуже стал в этом ориентироваться: не то чтобы все так сложно и многообразно, но я как-то чуть-чуть потерял интерес к тому, что происходит в литературе. Мне со всех сторон говорят, что вышел замечательный роман такой-то или такой-то, а я открываю этот роман и через десять страниц закрываю. Сейчас все всему научились – откровенно неграмотных, смешно (в плохом смысле) пишущих людей нет. Все очень ровно, профессионально и, на мой вкус, очень неинтересно. У меня ощущение, что сами мотивации занятия литературой изменились. Я привык считать, что занятие литературным творчеством – это прежде всего сознательная, напряженная, остро заинтересованная работа с языком. А в том, что сейчас появляется нового, я не вижу работы с языком. Я вижу работу с историями, с нарративом. Мне кажется, что большая часть этой прозы вторична по отношению к кино. И понятно почему. Потому, что адресат этой литературы – поколение, выросшее в кинозалах и около компьютера. Но поскольку я к этому слою себя не причисляю, мне просто неинтересно.

А в поэзии, как ни странно, дела обстоят благополучно. Потому что поэзия в нынешней ситуации занимает маргинальную нишу, в поэты не идут из соображений моды или престижа. Поэзией занимаются те, кому это надо. А я сейчас пишу в журналах, собрал вторую книжку эссе и отдал ее в «Новое литературное обозрение», где она через какое-то время выйдет. Поэзией же я занимаюсь гораздо меньше и медленнее. Просто я тоже немножко утерял мотивацию. И главное, занимаясь этими журнальными писаниями, я к своему неудовольствию обнаружил, что и тем и другим ведают одни и те же участки мозга. Я-то думал, что можно правой рукой писать одно, а левой другое, но так не получается.

Мне кажется, хоть это и немножко нескромно, что после нашего концептуалистского прорыва середины семидесятых годов литература сделала несколько резких шагов назад. Я считаю неправильным заниматься критикой в ситуации, когда мне мало что нравится. Ну что, сидеть и писать о том, что все плохо? Сейчас центр тяжести переходит со стратегий собственно литературных к стратегиям издательским. То, что Саша Иванов со своим издательством Ad Marginem сумел втюхать какой-то части общества мнение, будто Проханов – автор, заслуживающий хотя бы обсуждения, говорит о таланте Саши Иванова, но никак не Проханова. Власть переходит к манипуляторам и пиарщикам. И еще мне кажется важной проблемой отсутствие в литературе какого-то ведущего направления. Поэтому непонятно, от чего отталкиваться, от чего дистанцироваться, чему быть альтернативой. Центров много. Возникает ощущение культурной какофонии, и оно очень дискомфортно.

3. Есть ли у вас опасения по поводу дальнейшей судьбы русского языка?

– За язык я не беспокоюсь. Сколько я себя помню, я все время слышу плач о порче родного языка, о том, куда же мы катимся, и всякое прочее. По-моему, это глубоко некультурная позиция, хотя говорится все это именно от лица культуры. Я убежден, что язык, так же как мировой океан, обладает способностью к самоочищению. И он всегда прав, даже если эта правда нам не нравится. Языком бесполезно пытаться управлять или манипулировать. Он этого не позволит. Он будет мстить, то есть выставлять на всеобщее обозрение фальшь и пошлость всех манипуляторов и администраторов. Язык развивается по своим собственным законам, он всегда соответствует своему времени, а если кажется, что не соответствует, то это значит, что время не соответствует ему.