Политинформация с Борисом Дубиным

– Что за история с последним опросом «Левада-центра», согласно которому народ с легкостью отказывается от всех свобод?

– Общественное сознание встревожено последними событиями. Более 80% полагают, что теракт угрожает им лично. Именно эти 80 и ответили утвердительно на вопрос, следует ли уничтожать террористов везде, где их удастся обнаружить, в смысле «мочить в сортире». Около 60% согласны на прослушивание телефонов. Сорок готовы пожертвовать свободой передвижения. Но по большому счету поводов для паники нет. Все эти цифры скорее обозначают некую черту, до который способен дойти человек в стремлении выжить и не попасть, как сказал наш президент, на цугундер.

– Так и сказал?

– Да. Видно, спичрайтеры читают литературу.

– О литературе. Можно ли ожидать от нее, что она сформирует новую элиту?

– Думаю, нет. Возьмем шорт-лист Букера. Старые знакомые имена — Петрушевская, Слаповский, Аксенов. История об определяющей роли литературы в российской жизни — до известной степени миф. Это патент на благородство, предъявлявшийся, между прочим, в почти безграмотной стране. Потом мы стали самой читающей страной, но судите сами: по нашим опросам, большинство россиян главными романами ушедшего века считает, во-первых, книгу Анатолия Иванова «Тени исчезают в полночь», затем — «Тихий Дон», «Мастера и Маргариту» и «Двенадцать стульев». Треть населения вообще ничего не читает, а количество людей с крупными, свыше 500 томов, библиотеками, не превышает 10%.

– Грустно. Но если все же попытаться снять кожу времени, то что обнаружится в его, как писал Мандельштам, диком мясе?

– Никаких серьезных перемен в сравнении с тем, что было вчера, нет. Но за последние 5-10 лет произошли серьезные перемены. Горизонт ожиданий сузился. Растет недовольство. Не собой, а правителями, страной, соседями. Плюс терроризм. Активно имитируются решительность, укрепление, стабилизация, но механизмы, которые нужны для осуществления перемен, группы, которые нужны для их поддержки, — ничего этого нет. Момент стабилизации сопровождается событиями чрезвычайного характера, требующими, в свою очередь, все большей стабильности, достигаемой все большим устрожением режима. При этом общество по-прежнему состоит из людей, ко всему привыкающих. Можно выстроить треугольник, вершиной которого будет полумифическая политика стабильности, а по углам — чрезвычайщина и привычка.

– Но большинство жизнью довольно.

– У нас прижились предельно простые модели социальности. Есть я, есть другие, и если они для меня, во-первых, не опасны, а во-вторых, не могут быть полезны, то их просто не существует. Во многом это результат той атомизации, которая была при Советах. Власть понимает и сейчас: раздробленное общество легче мобилизовать, чем выстроенное. Опилки можно намагнитить всегда. И создать тот узор, который нужен. Магнит убрали, но мы по-прежнему опилки. И с нами без палки нельзя. Причем те, кто так говорит, уверены, что лично до них эта палка не достанет. Забавная вещь: человек определяет себя через тех, на кого он клал. Меня связывает с окружающими лишь то, что я их презираю. Если вдуматься, то именно эта конструкция спрятана в мифологии особого пути России, состоящего в том, что в режиме выживания слабые формы социальной активности начинают преобладать над сильными. Прикинусь дураком, прикинусь несъедобным, прикинусь мертвым — и всех проведу.

– А во имя чего проведу — непонятно?

– Только бы дети выросли, только бы не было войны, хлеб, картошка, съел — и порядок. Опилки размагничены, и в этой ситуации политика невключенности, ускользания, ухода от ответственности более приемлема, нежели выход из тени.

– Мы все — принципиальные теневики?

– Скорее мы общество запасных ходов, рубежей отступления. А на передовой какие-то обломки, фракции, клубная жизнь. Не они сегодня стрела времени. А для социолога время всегда чье-то. И кто сегодня это время размечает, нетрудно понять, включить телевизор. Но много ли там людей, с которыми бы вам хотелось что-то вместе сделать? Нет. А между тем это главное. Между прочим, в начале 90-х ты обнаруживал таких людей везде, куда бы ни приходил. Была некая презумпция общности. Сейчас же такое чувство этой общности возникает, лишь когда президент говорит: «Нам объявлена война». И ты вроде как причастен, больше от тебя ничего не требуется. Но тут-то и подступает немота. По самочувствию мы усталое общество. Россия со времен Чаадаева твердила, что она молодая страна, а тут основная масса воспроизводит психологический рисунок поведения пенсионера. И вообще, мне иногда кажется, что с нами уже все произошло. Больше ничего не будет. Осталось только, как сказал один австрийский публицист, объяснить это загранице.