Политинформация с Андреем Некрасовым

– Недавно вы получили за фильм «Недоверие» специальный приз Международной амнистии на фестивале документальных фильмов в Копенгагене. Это фильм про двух сестер, которые отказываются верить официальной версии взрыва дома на улице Гурьянова, где погибла их мать. Как его вообще там приняли?

– Документалистика в большинстве случаев политически окрашена. Кроме нас там было еще два российских фильма — один о солдатах в Чечне, а другой, технически белорусский, назывался «Кавказский пленник». Что для меня действительно важно — это то, что после этих фильмов происходили довольно развернутые обсуждения. Реакция на наш фильм была очень похожа на то, что называется словом «шок». Очень много людей оставалось на обсуждение, много кому он был интересен, и было понятно, что фильм действительно удивил.

– Раньше вы снимали в стиле арт-хаус. Почему вы стали заниматься документальным кино?

– То, что тогда произошло, травмировало меня, моих друзей и, я думаю, всю страну. У меня возникло ощущение, что началась новая эпоха.

– В России или во всем мире?

– Есть очень много общего, но есть и принципиальные отличия. Мне кажется, что в контексте нашей действительности понятие «международный терроризм» довольно расплывчатое, чтобы не сказать демагогическое. Противостояние Востока и Запада не настолько однозначно. В мире есть другие феномены. Сепаратистское движение басков, например. Сравнивать такие вещи — естественное свойство человеческого ума. Почему у нас никто не сравнивает наши внутрироссийские события с движениями сепаратистов?

– А если отвлечься от темы терроризма, вам есть что сказать о политике?

– Я не политик, но мне кажется, что мера политики и политичности присуща искусству. Что меня пугает и раздражает — это реакционность моих коллег, режиссеров, журналистов. Мне кажется, что принятая в последнее время идея разделения гражданского и художественного в человеке недопустима. Появился двойной язык. Президент часто говорит о демократии, честь и хвала ему, но возникает ощущение двойственности, заставляющее вспомнить брежневскую эпоху, когда одни и те же слова, произнесенные по телевизору и на кухне, имели совершенно разное значение. Слово «демократия», к сожалению, не имеет большого успеха в обществе, и то, как подменяются понятия — как раньше, так и сейчас, — не дает людям понять настоящий смысл того, что называется демократией. Я считаю задачей интеллигенции, мыслящих людей, осуществить этот перевод на понятный людям язык, раз это не удалось политикам.

– Насколько опасна эта тенденция подмены понятий?

– Если так пойдет дальше, то кризис неизбежен. Когда человеку ничего не объясняют, человек может очень сильно запутаться. Это работа тех, кто занимается средствами массовой информации. Например, прошлым летом в Самаре произошел теракт, погибли 11 человек. В любой другой стране это безусловная новость номер один, у нас же это прошло в новостях четвертым номером — после визитов и встреч Путина. И эта халатность, граничащая с пофигизмом, чудовищна, потому что журналисты в таком случае несут ответственность за то, что это произошло. Если мы говорим о великой стране, тогда надо понять, чем мы гордимся. Если мы гордимся высокомерным отношением к своим гражданам, то какая нам цена? У меня иногда возникает смутное ощущение, что Путин это понимает, но я сомневаюсь.

– Насколько режиссер может позволить себе быть провокационным? Недавно в Амстердаме убили режиссера Тео ван Гога, что сильно расшатало обстановку во всей Голландии. Не кажется ли вам это опасным?

– Режиссер просто обязан говорить то, что думает, хотя то, что произошло в Голландии, действительно чудовищно. Мы не живем сейчас в такой ситуации, как в западных странах. Наш язык, понятийная палитра ближе к Западу, но история у нас совершенно иная. И на этом семантическом поле у нас огромные возможности для злоупотреблений. У нас двойная, тройная ответственность за то, что говорят думающие люди, но мне кажется, что мы очень далеки от того пункта, когда художник может расшатать ситуацию. У нас, наоборот, острая нехватка человеческого, открытого разговора. Почему мы всегда прячем глаза, когда заходит речь о закрывающихся каналах? Почему я должен чувствовать себя неудобно, когда, общаясь с иностранцами, я вижу, что они переводят разговор, если речь идет о свободе слова? Мы взрослые люди. И это действительно тот момент, когда становится «за державу обидно». Я не могу понять, куда делась вся эта энергия, с которой мы искали ошибки в своей истории, где тонкость аргументов, где простая возможность говорить с людьми без оглядки? Мы оказываем себе медвежью услугу, не обращая внимание на то, что происходит вокруг.