По тюрьмам

Иллюстрация: Дарья Рычкова

Помню, как наш директор в своем кабинете сердито кричал кому-то в телефонную трубку: «Мы сегодня обязательно — слышите? — обязательно должны попасть в тюрьму! Вы что, не понимаете, что если мы до конца недели не попадем в тюрьму, то мы, возможно, вообще никогда туда не попадем?..» Мы за стенкой от смеха животы царапали: вот ведь о чем человек убивается! Хотя в принципе ничего смешного: ну получил подряд на ремонтные работы в ИТК, а его туда не пускают. Рабочая ситуация. В нашем таежном краю лагерей вообще как гороху. Кто-то в них сидит, кто-то их охраняет. Кто-то, стало быть, должен вести туда связь и кабельное телевидение.

Впервые я понял, как много в наших местах лагерей, когда ездил на студенческую практику под Ныроб. В стоящий на переправе рейсовый автобус ввалились три дюжих молодца и стали приставать к моему сокурснику: «Где твоя справка об освобождении? Ах, нету? Куда ты тогда лыжи навострил, сукин сын?» И мы потом в десять голосов защищали товарища, что никакой он не «побегушник», а его недельная щетина и нарочито дырявый свитер — это, знаете ли, специфика неформального отношения к жизни…

Потом с журналистской ксивой в кармане я мыкался по нашим таежным северам уже в одиночестве и там, где многие находят для себя лишь одну неволю и безысходность, сам неожиданно обрел полную свободу и новое видение жизни. Это, конечно, не значит, что, вернувшись в город, я сразу купил себе кепку и пошел отираться в местных малинах. Лагерный край ворвался в мою жизнь с запахом кедровой хвои и костра, с задушевными байками, рассказанными за кружкой ядреного чифиря, с пугающими шорохами ночной лесосеки.

Самыми интересными обитателями этого затерянного края оказались не сами сидельцы, а их недремлющие стоглазые аргусы — охрана ИТК. Этот народ служба свела в ныробский край, казалось, со всех городов: из Москвы, из Питера, из Рязани. Зэков — тех насильно сгребали в тайгу метлой уголовного кодекса, и колкие ее прутья, казалось, навсегда застряли в глазах осужденных. Никакой, даже самой задушевной беседе не дано было размочить колкость этого взгляда. А в глазах ментов, приехавших сюда волей-неволей и связанных с заключенными множеством тесных, интимных почти нитей, никакой озлобленности не было. Последний лагерный туберкулезник жил в Ныробе надеждой домотать свой срок до звонка и быстрее свалить отсюда подальше, чтобы начать жизнь заново. А они — молодые и здоровые — жили здесь вообще без какой-либо внятной надежды.

Наше знакомство развивалось как цепная реакция. Опер Сергей, сплясавший джигу на остывающем медвежьем теле, познакомил меня с психологом Дмитрием. Тот важно, словно пасьянс, раскладывал на столе образчики из своей картотеки и по наколкам составлял психологические портреты их обладателей. Дмитрий в свою очередь ввел меня в общество Оксаны, бравого майора ВВ. Приехав в свое время откуда-то из Рязани, Оксана не только вошла во вкус медвежьей охоты, но и свои прежние полустоличные замашки сумела довести здесь до великосветского блеска. Под разговоры о Пелевине и особенностях Строгановской иконы я познакомился еще с двумя местными героями. Фтизиатр Чернышев за свою долгую жизнь успел понюхать пороху, кажется, везде, где им только успела надымить родина, а про хирурга Свирепова так тут вообще легенды ходили. Рассказывали про одного местного чалдона, от которого отказались все городские врачи, и его уже хотели отписать в хоспис. Свирепов на свой страх и риск провел операцию, и теперь воскрешенный чалдон со своей трофейной гармонью и неумной веселостью стал неизбывным тамадой всех поселковых свадеб. Повидал я, наконец, и самого этого местного лазаря. Но он в ИТК не числился, поэтому речь о нем не идет.

Запомнился наш поход к подножию гор. Сергей ловко выдергивал из горной речки хариусов, блестящих как слюда, и бросал трепещущую рыбу на сковородку. Под потрескивание сосновых сучьев Дмитрий травил веселые байки о самых удачных побегах с Ныроба, а лицо молчащей Оксаны было величественно и непроницаемо, как гранитный останец. С таким лицом, наверное, племенные богини принимали кровавые жертвы древних вогулов.

А потом все как-то закончилось почти само собой. Ныроблаг упразднили, а оставшиеся лагеря подчинили Соликамску. Теперь даже ведомственные комиссии стали облетать таежный поселок стороной, в домах сразу же потекли трубы, и вся эта дыра стала постепенно обретать черты геометрической завершенности. Я поначалу пытался следить за судьбами разбежавшихся сотрудников. Майор Оксана вернулась в свою Рязань и там, как говорили, совершенно обабилась. Дмитрий работает в городе частным психологом и торгует рецептами личного счастья. Сергей спился и судится с женой из-за своей халупы. В общем, финита ля комедия.

В последний раз эта тема задела меня года четыре назад. Я гостил тогда в одном монастыре где-то под Петушками, и мне почти одновременно позвонили два приятеля. Один звал в Москву на проходные литературные посиделки. Другой в это же самое время предложил организовать эксклюзивную и «очень-очень интересную» экскурсию в тюремный музей Владимирского централа. Всю ночь я ворочался на кровати, вспоминал Ныроб, своих друзей. А утром собрал манатки и рванул в Москву. Именно на той пирушке я и познакомился с моим будущим издателем, а через год вышла первая книга моих стихов. С тех пор я почти совсем не интересуюсь лагерями.