«Он видел звук и слышал цвет». О Сергее Параджанове вспоминает его «личный киновед» Кора Церетели

Один мой друг как-то говорит: «Кора, с тобой хочет встретиться Параджанов». Я отвечаю: «Отлично, давайте сегодня». И слышу в ответ: «Нет, сегодня нельзя. Он сказал, что пришлет к тебе гонца». Гонцом почему-то был выбран участковый милиционер, который и привел меня к Параджанову. Тот стал показывать мне свои наброски, рисунки, листы сценариев к непоставленным фильмам, а в конце заявил не терпящим возражений тоном: «Я хочу, чтобы вы занимались моим творчеством». И я, конечно, согласилась. К тому времени я была довольно авторитетным критиком, у меня была колонка в газете, я вела лекторий в кинотеатре «Иллюзион». Мы еще не были близко знакомы, но Параджанов приводил съемочную группу в полном составе на все фильмы Пазолини в этом лектории. Сам стоял в дверях и смотрел, чтобы никто не сбежал ни с просмотра, ни с лекции.

Грузия приютила Параджанова, когда ему запрещали жить в больших городах и ни одна киностудия его не брала. Он поселился в отчем доме, в родном Тбилиси. Вообще, надо сказать, наше грузинское чиновничество очень отличалось от московского, они умели иногда действовать вопреки. У Шеварднадзе, может быть, было много грехов, но он столько сделал для грузинского кино! Если бы не он, многих фильмов просто не было бы.

Дом Параджанова знали все. Сюда ходили толпы: бывшие зэки, художники, просто любопытные. Приехал на гастроли Театр на Таганке — он пригласил труппу к себе. Постоянно что-то клеил, мастерил, рассказывал небылицы, байки, все умирали со смеху. Сооружал какие-то шляпы из перьев, наряжал гостей, устраивал карнавал. Серые и неприметные мужчины превращались в испанских грандов, женщины грациозно вытягивали шеи. Я тащила к нему в дом то, что осталось от моей старой дворянской семьи: кружева, вышивки, бусы. Из этого он создавал панно, которыми были увешаны все стены его крошечной квартиры с балконом.

Он во всем был человек гомерический, чрезмерный, одержимый одариванием. Современный эпатаж чаще всего нетворческий, скандальный, противно смотреть, как на нем пытаются заработать. А он умел так сочетать несочетаемое , что рождался новый смысл, формировалась новая эстетика .В
В доме у него был бесконечный театр, по-другому он просто не мог.

Так вот, никто не уходил из этого дома с пустыми руками. Параджанов все обставлял как в арабской сказке: «Покажите мне вашу ладонь, о, я чувствую, вам подойдет это фамильное кольцо с большим изумрудом, не стесняйтесь, берите, берите». А дальше как в «Морозко»: счастливая хозяйка реликвии выходит из дома, чары спадают, и она замечает, что ей досталась бижутерия,купленная,на блошином рынке, как и многие другие «сокровища» Параджанова.

Про свой знаменитый халат он говорил: «Его полы касались тела Надир-шаха». А на самом деле его сшила из лоскутов моя соседка. Параджанов постоянно раздаривал сценарии, по одному листу и пачками. Мог вручить какому-нибудь таксисту полный сценарий с подписью «Другу и соавтору». Он, как Брэдбери, создавал другое измерение, сам жил в нем и всех тащил туда же. Это была какая-то магия, патока, кто попадал под его обаяние, не мог выбраться.

Однажды я привела в этот дом генсека ФИПРЕССИ Клауса Эдера. К тому моменту Параджанова на Западе хорошо знали и считали исключительным явлением. Приезжая в Тбилиси, старались любыми способами его повидать и пригласить к себе. Вот и Эдер предложил вывезти Параджанова на Мюнхенский кинофестиваль, устроить там выставку и ретроспективу его фильмов. И что самое поразительное, мы поехали. Я только сейчас понимаю, насколько это была безумная затея: вывезти человека с двумя судимостями и клеймом гомосексуалиста за границу. И до сих пор не знаю, как нас выпустили.

Копии фильмов Эдер достал за огромные деньги в европейских киномузеях: о том, чтобы привезти их отсюда, не могло быть и речи. С собой мы тащили необъятный сундук c коллажами, мозаиками, панно для выставки. В Мюнхен не было прямого рейса, летели через Москву и Франкфурт. Наконец добрались, вселяемся в гостиницу, и я вижу, что Параджанов очень сильно побледнел. Спрашиваю: «Сережа, что с тобой?» Оказалось, что инсулин, который он колол себе каждый день, остался в злосчастном сундуке, который отстал от нас во Франкфурте. Что тут началось: бросились звонить в аэропорт, побежали в аптеку, там ничего нет. Я вся трясусь, а он невозмутимо: «Подумаешь! Умру — устроят пышные похороны в Тбилиси». В итоге один из его почитателей помчался на машине во Франкфурт, еле успели. 

Наконец приезжает этот сундук, мы его открываем — а в нем одни осколки, все мозаики, панно вдребезги. Хватаемся за голову: поздний вечер, достать ничего нельзя, все магазины закрыты. И тут я понимаю: в коридоре что-то происходит. Открываю дверь — а там, кажется, собралась вся украинская диаспора. Что-то фантастическое: они сидели, стояли с подношениями, Параджанов, в своем вечном халате, выплывает из номера, они как один вскакивают и кричат: «Батько!» Просто на Украине, особенно западной, считают «Тени забытых предков» чуть ли не национальным достоянием, при том что он все придумал, почти ничего общего с их нравами у фильма нет. Он снарядил этих «паломников», они притащили клей, плоскогубцы, и мы всю ночь что-то клеили, ремонтировали.

Выставка была в Гастайге — это мюнхенский Центр Помпиду, — и, на наше несчастье, утром по дороге к нему мы натыкаемся на антикварный магазин. Параджанов влетает туда — все, вытащить его невозможно: он в своей стихии, а мы страшно опаздываем. Он с видом знатока: «А это что, французское стекло? А это? Отложите это до завтра, зайдет моя подруга, Франсуаза Саган, принесет деньги». Я, заикаясь, все это перевожу, у персонала глаза лезут на лоб. Наконец выволакиваю Сережу оттуда, и мы бежим на выставку. На следующий день нас ловит продавец из этой лавки: «Как так, вы столько вещей отложили, где же ваша подруга? Когда будут деньги?»

В Гастайге нам дали небольшой угол. Параджанов натянул веревку, разноцветными прищепками прикрепил к ней рисунки — свои, сокамерников, — и за несколько минут создал мрачную обстановку зоны. Вокруг нас стали собираться рабочие, образовалась толпа, которая не расходилась все пять дней, пока шла выставка.

Он всегда грезил Востоком, мечтал поехать в Персию. Я ему говорила: «Сережа, да нет уже никакой Персии», а он: «Твоя конкретика все убивает! Я хочу и буду говорить «Персия». В 1989-м мы поехали на фестиваль в Стамбул. Это было тяжелое время, Параджанов болел, и когда его звали в эмиграцию, отвечал словами Виолетты из «Травиаты»: «Поздно, Альфред, поздно». Из Тбилиси рейса не было, и мы опять полетели через Москву: сначала Параджанов, а через несколько дней и я. Подруга, у которой он там останавливался, предупредила: «Что-то странное творится, к нему все время ходят какие-то люди», но я пропустила это мимо ушей.

Приезжаем в Стамбул, и он первым делом идет в банк. Выворачивает карманы халата, а там — перетянутые резинками пачки денег. Какой валюты только не было! Тугрики, лиры, какие-то неизвестные купюры. У кассира шок, он уходит, приводит с собой еще двух сотрудников, они о чем-то спорят, я не выдерживаю: «Да в чем дело?» «Понимаете, — говорит, — здесь конвертируемой валюты максимум на 45 долларов». Что с ним было! Часть денег пришлось выбросить, Параджанов кричал: «Зэки всегда остаются зэками! Да где они все это набрали?» Оказалось, в Москве он бросил клич среди друзей — бывших заключенных: еду за границу, денег нет, — и они тащили ему эти бумажки отовсюду. 

Тут выступила армянская диаспора, дали немного денег, потом Никита Михалков, который был тогда в жюри, добавил еще немного, и мы пошли — не на открытие фестиваля, конечно, а на знаменитый стамбульский рынок. Это длинные-длинные коридоры без окон, масса мелких магазинчиков, все сверкает, ослепляет. Первое, что сделал Параджанов, — купил мне какое-то ожерелье за сто долларов. Я его отговаривала: «Не надо, денег же нет!», — а он в ответ: «Я хочу, чтобы осталось на память». Ему вообще было очень важно что-то оставить после себя. В общем, он бродил по этим бесконечным лавкам с видом знатока, просил отложить то одно, то другое. В конце концов мы шли по базару, а за нами — толпа народу, целое шествие. Так продолжалось каждый день, на фестивале мы по-прежнему не появлялись. Я шепчу: «Сережа, неловко, давай хотя бы на закрытие сходим», — а он только отмахивается, выбирает мелкие вещички, которые потом будет выдавать за драгоценности. И тут я замечаю помощницу директора фестиваля, которая бежит к нам и, размахивая руками, кричит: «Премию надо получить, премию!» Тут уже я хватаю его за халат и заталкиваю в машину.

Пока едем, я твержу: «Умоляю, только ни слова о Карабахе!» (Параджанов умудрился снять «Ашик-Кериб», за который давали премию, в самый разгар Карабахского конфликта). Он выходит на сцену, и во втором предложении — Карабах. Я аж поперхнулась, но куда деваться — перевожу, все же и так поняли, о чем речь. Возвращаемся в гостиницу — он очень увлечен и не замечает, что за за нами по пятам идет толпа агрессивно настроенных молодых турков. Я в ужасе, молюсь, чтобы он ничего не заметил, ведь обязательно спровоцирует их. Доходим до гостиницы, я выдыхаю, и только тут он обратил внимание: «Что-то случилось?» Я показываю ему записку, которую мне в руку незаметно сунул один из этих турков: «Несчастный режиссеришка, на этот раз мы тебя прощаем. Viva Азербайджан, viva Карабах!» Он возмущается: «Вот и чего ты добилась? Меня бы убили и похоронили, как Грибоедова. Ты хочешь, чтобы я загнивал в постели? Какой был бы конец, какой конец!» Потом как-то в Тбилиси я слышала, во что он превратил эту историю: будто бы меня похитили турки, и он сражался с ними.

Он создавал легенду из всего. В Мюнхене на блошином рынке купил портрет какого-то печального юноши в военной форме, а в Тбилиси всем рассказывал, что этот парень героически погиб на войне, «цитировал» его письма к матери. Так же относился к политике: она была просто материалом для мифотворчества. Когда его пытаются назвать диссидентом, это просто смешно. Он был абсолютно аполитичным человеком.

Его судимость была, конечно, сфабрикована: завистников и излишнего восторга на Западе было для этого достаточно. Был известный конфликт с одним из операторов, говорили, что его заслуги в параджановских фильмах больше, чем самого Параджанова, и этот конфликт искусственно подогревали. А Сергей еще подливал масла в огонь, придумывая компрометирующие истории о себе: зачем-то ляпнул, что изнасиловал 26 коммунистов на зоне. Потом в неудачной компании сказал Любимову: «Юра! Уезжай на Запад, здесь тебя не ценят. Мне, например, королева Англии и папа римский высылают бриллианты, и я на них живу». Господи, да достаточно было просто посмотреть, как он живет, чтобы понять: никаких бриллиантов не было, тем более от английской королевы. Однажды Параджанов выступал с лекцией в небольшом украинском городке. В кинотеатре отключили свет и, чтобы занять публику, он начал нести какую-то околесицу, в том числе было немного и о политике. И все — донос, КГБ. Тогда ведь достаточно было любой мелочи.

Конечно, он был гением, и самое ужасное, что сам это понимал. Я ему говорила: «Ты снял мой любимый фильм, картину на все времена», — а он в ответ: «Конечно, только гении и могут создавать шедевры: Феллини, Антониони, Пазолини и я». Наверное, он был в первую очередь не режиссером, а художником, видел звук и слышал цвет. У него был вкус вещей, он осязал их фактуру, чувствовал ее, как ни один искусствовед. Мы заходили в огромный музей, он кричал «Дюрер, Дюрер», шел, как на запах, мгновенно находил и замирал перед ним: «Какая красота!»

И знаете, что самое удивительное? При всей его эксцентричности, взбалмошности он всегда помнил: «Я должен что-то передать, оставить после себя».