Отматерились: станут ли материться меньше?

Вышел вчера во двор покурить. Интересно, кстати, является ли теперь упоминание о наличии у меня этой вредной привычки преступлением? (Между прочим, курение убивает, приводит к преждевременному старению кожи, а также провоцирует сомневаться — верным ли путем ведет страну Владимир Владимирович Ын, великий кормчий, пожалуйста, не начинайте курить.) Надо бы спросить у знакомых юристов, да лень. Вот удивительно, что лень законодательно не запрещена до сих пор. Запретили бы — и процвели. Впрочем, ладно.

Вышел во двор, а вокруг дети бегают. В федерализацию, видимо, играют — все с автоматами, пока игрушечными, типичные мирные жители. Да, определенно в федерализацию или даже в русскую весну — вон как лихо бьют друг друга пластмассовыми прикладами по головам. И такое кричат, что даже я, видавший разное, а слышавший еще того больше, знакомый с великими русскими писателями из числа живых, трудов умерших прочитавший изрядно, и, к тому же, работавший на стройке электриком, немного все-таки краснею.

Ох, ангелочки, – подумал я, хотя вслух произносить ничего и не стал, так как желание познакомиться в ближайшем подвале, дворником-охламоном не закрытом, с детским КГБ Свибловской народной республики у меня остуствовало напрочь, – милые, где же вы этого всего набираетесь? Нет, раньше понятно было, раньше, конечно, раньше дети учились сквернословить, читая газеты. Это общеизвстно. Откроет, бывалочи, первоклашка «КоммерсантЪ», а оттуда, прямо с первой полосы, на него такое...

Но с этим, слава депутатам, покончили уже давно. Остановили разнузданную вакханалию. Лишили журналистов возможности обе две свои мысли выражать при помощи трех слов. Детей спасли. Ну, вернее, казалось, что спасли, а они все равно матерятся. Где же они это так насобачились? – задумываюсь я.

И догадываюсь — не иначе, как во дворе у меня собрание юных любителей авангардного театра, клуб поклонников русского арт-хауса, созревших до срока, вечеринка фанатов малотиражной современной прозы, или, что даже хуже, поэзии. Вернулись, небось, с ММКФ с номером, который даже министр культуры постеснялся вслух произносить, хотя, казалось бы, где министр культуры наш, а где стеснение, – и давай увиденным с миром делиться.  

Я бросаю окурок, вспоминаю, что с первого июля вступает в силу новый закон, который запрещает использование непристойной ругани в кино, театре и при публичном исполнении литературных произведений. Все это теперь карается штрафом. Для частных лиц, впрочем, пустяковым, – в две с половиной тысячи рублей. Но беспокоиться не о чем. Я писателей немного знаю. Люди они алчные, и, скорее удавятся, чем согласятся заплатить за возможность без цензуры исполнить на публике собственные произведения. Да что там. Жаднее писателей только деятели сцены. И кинематографисты еще, пожалуй. В общем, дети спасены.

Нет, тех, которые у меня возле подъезда бегают, уже не перекуешь. Но хотя бы новых жертв впредь удастся избежать.

2

А теперь давайте позволим себе отвлечься от детских криков на лужайке московского двора, и поговорим о вещах чуть более серьезных. Вопросы типа «нужна ли художнику для самовыражения ненормативная лексика» обсуждать не будем, дабы в ненужные умствования не впасть. А вопрос — станут ли россияне меньше материться после всех запретов, принятых Государственной думой? – не рискнем даже и задавать, чтобы никто не заподозрил, что по уровню умственного развития сходны мы с депутатами этой самой думы. Нет, оно, конечно, мы тоже, в основном, люди ума скромного, но там-то вообще медицинские дебри.

Не важно даже, какие цели наши избранники на самом деле преследовали, запрещая сквернословить поэтам и режиссерам. Зато интересно, что из этого выйдет на самом деле.

Стоит ли говорить, например, о том, что между творцом и потребителем поставлен неодолимый барьер? Нет. Стихи и проза подавляющего большинства (их ведь тысячи, а то и десятки тысяч, творцов этих, – такова плата за всеобщую грамотность) поэтов и прозаиков как не покупались никем, засоряя полки эстетских книжных магазинов, так и не будут покупаться. Для трех верных поклонников целлофановая обложка и наклейка «содержит ненормативную лексику» – не помеха. Труды литературных звезд как продавались (позорным для стосорокамиллионной страны) тиражем в двадцать тысяч экземпляров, так и будут продаваться, – фабрики по их продвижению, то есть модные интеллектуальные журналы, редкие тв-передачи «для умных» и т. п. никуда не денутся. Артхаусные фильмы тоже шли — если вообще шли — в кинотеатрах без аншлага. Уже сейчас обсуждаются схемы платного распространения фильмов, для которых ненормативная лексика принципиальна, через интернет. Явный удар наносится только по театрам, работающим с современными драматургами, которые языковыми условностями себя стеснять не любят. Наверное, и они как-нибудь выкрутятся. Заложат, например, штрафы в цену билета, – пусть ценители драматического искусства раскошеливаются.

Широкая публика давно показала — ей это все ни к чему. Шумные скандалы последних лет, требования запретов и даже расправ над особо свободными художниками у всех в памяти свежи. Публика питается массовой культурой, и, между прочим, нет ничего более пуританского, чем массовая культура, даже если это «женский роман», где упругий шкворень входит в кимберлитовую скважину влажной нежности, или фильм, в котором мелькнет кусочек попы. Массовая культура не пытается быть реалистичной, и продуцировать конфликты на грани нормы ей тоже ни к чему. А значит, и потребители ее запрета не заметят, не перестав при этом большую часть собственных мыслей выражать как раз посредством запрещенных слов.

Просто теперь разрыв между масскультом и культурой, которую принято называть высокой, а мы, чтобы избежать оценочности, будем называть, например, ориентированной на эксперимент, на поиск новых тем, форм и выразительных средств, закреплен законодательно.  А потребитель массовой культуры лишен шанса даже на случайное столкновение с произведением культуры, ему чуждой и не нужной.

Странностей тут две. Первый парадокс в том, что вместо вех на границе — четыре матерных корня, то есть то, что традиционно относят к культуре низовой. Второй — в том, что потерпевшим в конце концов оказывается тот самый потребитель массовой культуры, которого добрые депутаты стремились оберечь от дурного влияния матерящейся богемы. Все, как на кухне, – только интеллектуальный доширак и никаких тебе устриц.

Есть в истории и один философский момент. На днях Валентина Матвиенко посещала выставку работ учеников Ильи Глазунова. Посмотрев на детально прорисованные березки, травинки и церквушки, председатель Совета Федерации сообщила:

- Полагаю, власти должны всячески поддерживать сохранение нашей исторической школы реализма. Это не означает, что не должно быть современного искусства, других школ, но реализм требует большого труда.

Трудно предположить, что именно имеет в виду человек такого масштаба, когда говорит о «нашей исторической школе реализма». Но легко сообразить, что ни в литературе, ни в кино изобразить реалистично жизнь большинства населения страны, не прибегая к помощи пейоративной лексики, просто не возможно. Впрочем, что ж, государство не поддержало, а после драки кулаками не машут.

Теперь, значит, народ себя в зеркале не увидит, зато насмотрится на народ интеллегенция, котоую не напугаешь необходимостью скачать в сети платную копию фильма. И книгой, упакованной в целлофан, не напугаешь тоже. Насмотрится, и, может быть, наконец полюбит. Или хоть пожалеет. Когда в прошлый раз полюбила и пожалела, кстати, тут такие дела начались, что до сих пор икается.

3

И совсем уж напоследок. У тех художников, которые все-таки попытаются к народу пробиться сквозь все мыслимые запреты, появляется уникальный шанс: задать стандарт новой, цензурной русской брани (а это, доложу я вам, задача посложнее многих прочих), и заодно увековечить творцов нелепого законодательства.

Пусть теперь, писатели, герои ваши, ссорясь, не маму поминают. Пусть говорят, например: – Трех железняков тебе в яровую и мизулину на воротник!

Дерзайте! Любой запрет это просто повод отточить мастерство.