Ольга Романова, телеведущая

Художественная лепка: Эдуард Беляев

— Ольга, давайте поговорим о чем-нибудь девичьем. Например, о сексе.

— Давайте.

— Давайте я расскажу одну историю. Покойный Сергей Параджанов вспоминал, что на зоне стал свидетелем такого случая. Старый зэк уговаривал молодого вступить с ним в… ну, допустим, орально-генитальный контакт. Молодой сомневался. Тогда старый говорит: «Если не хочешь так, давай через платочек. А я платочек постепенно оттягивать буду».

— Здорово!

— Здорово. Вам не кажется, что работникам телевидения — как, впрочем, и «уважаемым телезрителям» — платочек оттянули уже по самое некуда?

— На вашу историю отвечу своим любимым анекдотом. Разговаривают старый пират и молодой. Молодой говорит: «Слушай, старый, я понимаю, что такое черная метка. А мне тут голубую прислали. Что это означает?» Старый говорит: «Это тоже не очень хорошо». Это я к тому, что генеральный директор телеканала REN TV господин Орджоникидзе может считать себя полноправным обладателем почетного знака.

— Не надо было быть блестящим аналитиком, чтобы предсказать, что рано или поздно из эфира вас уберут. Вы сами были к этому готовы?

— Разумеется. Просто я не думала, что меня будут убирать так.

— А как вас надо было убирать?

— Я человек бесконфликтный. Я не задала господину Орджоникидзе ни одного вопроса по поводу снятия с эфира сюжета про сына министра обороны Иванова, который насмерть сбил женщину. Вопросы у меня вызвало снятие абсолютно безобидного для власти сюжета про хрустальную часовню Церетели. Я подумала, что скоро мы не сможем рассказывать про птичек на том основании, что наш начальник за обедом кушал курочку.

— Означает ли это, что вы были готовы к некоторым проявлениям цензуры на канале, но вас смутила ее абсурдность?

— Я могу спорить с профессионалом. Невозможно спорить с господином Орджоникидзе, который профессионалом по определению не является. Собственно, идиотские цензурные ограничения — это часть непрофессиональной политики нового руководства REN TV, которая пока привела к единственному результату: на канале царит бардак. Причем везде — от бухгалтерии до монтажной. Что касается сути конфликта, я имею в виду снятие двух сюжетов, то я уверена на сто процентов — это инициатива снизу. Орджоникидзе еще никто даже не нагибал. Он сам поспешил доложить кремлевским: вот, ребята, я уже приготовился и сам портки расстегнул. Приступайте!

— Не любите вы господина Орджоникидзе…

— Зато он меня любит. Дорогие подарки делает: PR, статьи в международной прессе. Даже на преступление ради меня пошел.

— Вы имеете в виду охранников, которые не пустили вас на работу?

— Да. По этому факту я подала в прокуратуру заявление о совершенном преступлении.

— О да, прокуратура разберется.

— Ну хорошо, прокуратуру они купят. А что они будут делать с депутатским запросом, который написал Рыжков? А с 29-й статьей Конституции о воспрепятствовании распространению информации? А с международным сообществом?

— Кстати, о международном сообществе. Как в ситуации с вашим отстранением ведут себя немцы — я имею в виду немецкий канал RTL, которому принадлежит 30% акций REN TV?

— Немцы ведут себя как трусливые задницы.

— Пожалуйста, чуть подробнее…

— Ко мне уже обратился ряд западных адвокатов с предложением подать в германские суды иски против корпорации RTL. И я рассматриваю такую возможность. А от себя добавлю следующее. Я понимаю господина Орджоникидзе. Он вырос в таком обществе, где родители его не научили быть порядочным человеком и просто мужчиной. Я понимаю господина Германовича, члена совета директоров «Северстали» (мажоритарный акционер REN TV. — К. С.), который сегодня перестал отвечать на мои звонки: его благосостояние напрямую зависит от того, чтобы телеканал, который ему позволили купить, был лояльным государству. Но я не понимаю Ральфа Зибеналера с RTL. Ему-то чего бояться? А если он опасается исключительно за вложенные деньги, то какое Запад после этого имеет право обучать нас свободе слова? Пусть скажут прямо: мы выкачиваем из вас бабло. А за свободы в вашей помойке боритесь сами.

— Как вы считаете, вас уволят с канала?

— Думаю, да. Но до марта у меня есть время. Я отстранена от эфира — мне поручена разработка новой концепции. Концепцию, конечно, не примут. Но тогда и посмотрим, что делать.

— А вы не хотите уйти сами?

— С чего бы это? Мы семь лет делали этот канал, вкладывали в него мозги и время. И кроме того, я не собираюсь доставлять этим ребятам такого удовольствия. Напротив, буду каждый день ходить на работу, чтобы не смогли уволить за прогул.

— А если уволят, куда пойдете?

— Точно не на баррикады. Баррикады — последнее место, где хотела бы оказаться мать двух детей. Наверное, в газету или в журнал какой. Кушать-то хочется. После моего отстранения мне уже поступило несколько предложений. В том числе от Парфенова и от Герасимова.

— Ваша программа была последним бастионом, сокрушив который государство может праздновать полную и окончательную победу над свободой слова на ТВ. Поскольку маховик запущен, логично предположить, что следующими жертвами станут печатные СМИ и радио. Куда дальше пойдут уволенные журналисты, которым «хочется кушать»?

— Знаете, раньше я думала, что они не тронут печатные СМИ. Надо же предъявлять что-то Кондолизе Райс и Совету Европы в качестве оппозиции. Кроме того, в процессе удушения им придется разбираться, например, с американскими Newsweek, Washington Post, Financial Times. Но теперь я думаю, что атака на СМИ в России будет продолжаться до победного. А что касается проблемы «хочется кушать», каждый решает для себя, на какие компромиссы он готов ради того, чтобы кормить семью. Здесь невозможно никого осуждать.

— Лично я твердо убеждена, что конечная точка пути компромисса для всякого «семейного кормильца» — это параджановский платочек.

— Возможно. Еще раз говорю, я не готова судить других. Я свой выбор сделала. У меня нет эфира, зато есть мои принципы. А у страны — то телевидение, которая она хочет смотреть.