Оккупируй это

Первые пару лет своей американской жизни я жутко страдал от неспособнос­ти обратить сверстников в свою веру. А именно заставить их слушать русский рок. Я сделал все что мог. Я напечатал в поэтическом журнале школы Mayfield High свой корявый перевод гребенщиковской «Рок-н-ролл мертв», в блаженном незнании, что та сама является в некотором роде переводом Патти Смит. Когда на уроке музыки учеников попросили поделиться с классом своей любимой композицией, я притащил полузажеванную кассету «Наутилуса» и три минуты тихо тлел от стыда, глядя, как тридцать человек ерзают за партами под песню «Падший ангел». До сих пор помню вол­ну облегчения, в том числе своего собственного, когда меня сменила кливлендская блондинка, уверенно врубившая «Uptown Girl».

В колледже у меня уменьшилась паства, но не рвение. В течение двух лет я мучил русским роком свою университетскую подругу Кейт, убеждая ее, что «ДДТ» звучат точь-в-точь как Hüsker Dü, а Дельфин в лучшие свои моменты напоминает Sonic Youth. В конце концов Кейт не выдержала. «Почему тебе так важно, чтобы мне это понравилось? — спросила она. — Тебе же самому не особенно нравятся ни Hüsker Dü, ни Sonic Youth». «Ты не понимаешь, — разозлился я. — В день, когда у русской рок-группы будет хит на аме­риканском радио, я буду бегать голым по улицам и орать его припев». В тот момент я не сумел толком сформулировать свою позицию, но мне и впрямь не было важно, нравится ли мне Дельфин. Мне было важно, чтобы Америка в лице Кейт признала его равноценным Sonic Youth. Лет пять спустя в каждом американском динамике завелась пара российских бурундучков в форме католических школьниц, но голым по улицам, распевая «Нас не догонят», я уже не бегал. Наваждение прошло.

Фотография: tobefree.wordpress.com

Иначе говоря, я не застал последний период в американской истории — грубо говоря, 1987–1991 годы, — когда Россия была модной. Речь идет, конечно, о современной культуре, в которую я включаю новую музыку, современную литературу, кино, телевидение, моду и дизайн. С классической культурой у России проблем не было и нет. Все правда: средний аме­риканский абитуриент к двадцати годам читал «Преступление и наказание», может насвистеть пару тем из «Лебединого ­озера» и пользуется термином «чеховское ружье». Я в том же возрасте с лег­костью бы отдал всего Достоевского за один клип «Сплина» на MTV. Потому что этот клип странным образом укрепил бы меня в реальности — сомкнул между собой два моих мира так, как классикам и не снилось. Но годы шли, а смычки не происходило.

До сегодняшнего дня. Проплетясь поч­ти двадцать лет в кильватере цайтгайста, в хвосте почти всех культурных, музыкальных, гастрономических, черт возь­ми, веяний — у-у-у, в Москве открылся Nobu! — Россия внезапно вписалась в главную, коронную, определяющую тенденцию 2011 года. Более того, она имеет ре­альный шанс возглавить эту тенденцию. Я говорю о «горизонтальном» протесте, протесте без лидера, протесте, выраба­тывающем требования по ходу дела. Помните, как еще два месяца назад российская блогосфера тихо вздыхала о том, что Occupy Wall Street в Москве невозможна? Что истинная российская Occupy — это пояс Богородицы? Одни фальсифицированные выборы, два митинга — и вот уже Москва занимает совершенно законное место на обложке журнала Time рядом с Нью-Йорком и Каиром.

Фотография: tobefree.wordpress.com

Да, я рассматриваю протест как часть поп-культуры, что может выглядеть слегка подозрительно. Но протест — это тоже поп-культура, точнее, поп-культура — это неотъемлемая часть протеста. Сомневающимся стоит показать лишь несколько при­меров из того потока клипов, мемов, стихов и фотожаб, что захлестнул в декабре рунет. То же самое происходит во всем ми­ре. Посмотрите, что сделал американский интернет с полицейским, полившим сидя­чих демонстрантов из баллончика, — введите в Google Image Search запрос «pepper spray cop». Если в 1990-х был создан термин edutainment — гибрид education и entertainment, — то на наших глазах за последние пару лет родился protestainment. И он донельзя эффективен.

В связи с чем — приготовьтесь. Сейчас Россия опять войдет в моду. Ненадолго — и это нормально; мода вообще не может быть постоянной. Но станет. Почему сейчас? Не потому, что США рефлекторно готовы поддерживать любую «цветную революцию». А скорее, потому, что с де­кабрьским пробуждением от спячки Россия вновь занимает то место в западной культуре, которое ей издревле отведено: центра моральной ясности. Именно по­этому убитая играми в бисер современная российская литература на Западе не читается, а классика боготворится до сих пор. Мало кому за пределами университетов интересен русский постмодернизм — своего хватает, тем более что весь постмодернизм по определению американский; никому не нужна копия кальки скана эстампа. Запад интересует не Россия без Путина, а Россия без иронии: место, в котором люди всерьез во что-то верят. В такое место можно поверить самому. И когда это произойдет, мои два полушария, двадцать лет дрей­фовавшие прочь друг от друга, опять сомкнутся. Пусть хотя бы на год-другой. Но я очень этого жду.