Как устроены российские тюрьмы

«На пошивочном участке, где мы шили и упаковывали полиэтиленовые мешки, у нас была «вольная» начальница: она не подчинялась ФСИН, приходила раз в день, и все зависело от ее настроения, — рассказывает Марина Соловей. — Начальница могла быть в хорошем настроении, но, если оно было плохое, она начинала на нас дико кричать, в основном матом. Она считала, что с преступным элементом нечего церемониться». Соловей просидела два года в женской колонии №18 города Азова в Ростовской области. Она описывает самый простой метод давления на заключенных — оскорбления и крик. Правда, тут же добавляет, что такой метод широко практикуется и за пределами колонии: «Уже после освобождения у меня в офисе был шеф, который любил вот так поорать, с матом».

Советские дети, травмированные бранью, помнят страх, который испытывали перед криками и оскорблениями учителя, обладающего всей полнотой власти. Они знают, что за шалость одноклассника могут наказать весь класс, что любимец учительницы после уроков донесет на своих товарищей, а от коллективных нападок спасет только перевод в другую школу. Сегодня можно выбрать школу получше, но легко почувствовать себя таким же беспомощным, случайно попав в районную больницу или даже устроившись на работу к какому-нибудь начальнику-самодуру. Не говоря уже об армии. Апофеоз системы подавления — бывший ГУЛАГ, чьи главные принципы успешно пережили советское государство и продолжают тиражироваться за пределами зоны.

Правда, чем больше политзаключенных отбывают сроки в колониях, тем менее изолированной становится система. Так, письмо Надежды Толоконниковой из мордовской ИК-14 превратило тюремную повестку из локальной правозащитной в общенациональную.

ТРИ ЦВЕТА — ТРИ ПОРЯДКА

Российские тюрьмы традиционно делят на «красные» и «черные». В «красных» всем заправляет администрация, используя целый арсенал манипуляций заключенными, в том числе коллективную ответственность — когда за провинности одного осужденного наказываются все. В «черных» колониях управляют местные авторитеты, воры в законе, сидящие не в первый раз. Есть и промежуточный вариант, так называемая «серая» зона: там администрация дает блатным решать часть вопросов, но управление остается за ней. «Красные» зоны считаются самыми жестокими — с ворами в законе проще договориться полюбовно.

«Я сидел в прекрасном лагере, поселок Металлострой Ленинградской области, общий режим. Лагерь был чернющий, администрация нос свой не совала, — вспоминает Сергей Аксенов, который вышел в ноябре 2003 года. Ему есть с чем сравнить: многие из его бывших соратников по Национал-большевистской партии отсидели, и некоторые попали в «красные» зоны. — Если нет внешней регламентации, любые человеческие сообщества саморегулируются. Значительная доля власти принадлежала криминальному миру, но, хотя речь идет о бандитах, это такая власть, под которой многие люди, наверное, мечтали бы находиться. Она незаметна. Она никак себя не проявляет. Только в крайнем случае, когда происходит какой-то форс-мажор». В Металлострое Аксенов не сталкивался со случаями насилия или откровенного давления, зато до того, как попасть в «черный» лагерь, просидел в «красном» СИЗО-2 в городе Энгельсе, где «вовсю наказывали за малейший чих»: «Это был бывший барак строгих условий содержания, мы сидели в «двойниках» — по два человека. Люди не хотели туда попадать — там все было очень жестоко. При закрытых дверях периодически было слышно, как кого-то выводили и убивали дубинками».

Бизнесмен Валерий Гайдук три года просидел по экономической статье в ИК-2 в Покрове. По его словам, еще в 2011 году зона была «серой» — был забор с колючей проволокой, но условия не были очень жесткими, администрация закрывала глаза, например, на использование мобильных телефонов, что категорически запрещено законом. Самым большим наказанием был ШИЗО (штрафной изолятор). Сейчас Гайдук общается с бывшими заключенными, и по их рассказам, администрация перешла на избиения. Это означает, что руководство тюрьмы берет курс на полное подавление заключенных, то есть, зона «краснеет».

КРАСНЫЙ КАРАНТИН

На сегодняшний день большинство российских колоний «красные». Унижения должны начинаться с момента прибытия на зону. По словам Петра Курьянова, активиста «Руси сидящей», который сидел в разных колониях, от поселения до строгого режима, многие заключенные до конца не знают, куда их везут. Подозревая, что вместо обещанной «нормальной» колонии могут привезти в «беспредельно режимную», некоторые еще в СИЗО заготавливают «мойки», одноразовые лезвия безопасной бритвы, и вскрывают себе вены прямо в воронке — автобусе, который доставляет заключенных в колонию. Тогда администрация ИК сразу от них отказывается — проблемные заключенные никому не нужны.

Остальных ждет так называемый «стакан»: «Воронок, который привозит арестантов в колонию, окружает дежурящая в этот день смена фсиновцев. Они выстраиваются в коридор, человек бежит через строй, а его бьют дубинками», — говорит бывший нацбол и член партии «Другая Россия» Михаил Пулин. Он был осужден по нескольким статьям — большая часть обвинения была «политическая», за участие в акциях и партийную деятельность. В 2009 году Пулину дали 3 года и 6 месяцев. Срок он отбывал в ИК-17 в городе Омутнинске Кировской области, освободился только в 2012 году, поэтому воспоминания еще свежи: «Человек добегает по этому коридору до плаца, и там падает. Потом там же всех заставляют читать доклад: «Я осужденный такой-то, статья такая-то, начало срока, конец срока». Если кто-то запинается, его сразу же бьют. Все это делается только для того, чтобы сломать человека, подавить его волю к сопротивлению и показать ему, что он тут никто и что борьба с администрацией невозможна». По словам Михаила, администрация боролась с любыми проявлениями самоорганизации, которая свойственна для «черных» зон: «У нас в колонии сразу же заставляли подписывать заявление, что я, такой-то, отказываюсь поддерживать воровские традиции. Человека, который это заявление не подпишет, ждет что угодно, вплоть до изнасилования. Такие случаи тоже были. Людей даже убивали за это, забивали до смерти».

Всех вновь прибывших обыскивают. В ИК-17 обыск был, как говорит Пулин, «процедурой физического и морально-психологического воздействия на человека»: «ломают и портят все, что можно испортить, — чай, сигареты перемешивают с бытовой химией, с мылом, стиральным порошком, чтобы это было уже непригодно; юридическую литературу, письма, фотографии близких людей могут истоптать, сжечь, выкинуть».

После этого начинается карантин. По закону карантинное отделение предусмотрено для того, чтобы проверить состояние здоровья. В реальности в некоторых ИК оно служит для того, чтобы человек подчинился местным порядкам. «Подъем в 5.45, все передвижения в режиме «бегом». Пешком ходить нельзя — за это бьют. Заключенные выходят в локальный сектор, стоят там идеально ровным строем. Кто из строя выйдет — того начинают избивать. На то, чтобы сходить в столовую поесть, дается 30–40 секунд, может, минута, но не больше. Есть еще куча идиотских режимных мероприятий. Например, пофамильные проверки, которые могут проводить часами: зэки выкрикивают свою фамилию, имя и отчество, когда им кто-то говорит, маршируют на плацу, бесконечно подметают плац метлой, выполняют хозработы типа вылизывания от снега давным-давно вычищенных секторов».

И только после всего это начинается «индивидуальная работа» с оперативниками — по сути, вербовка тех, кто будет сотрудничать с администрацией.

ВЛАСТЬ «КОЗЛОВ» И ПРИВИЛЕГИИ «РАБОТЯГ»

Но если мужские колонии могут быть и «черными», и «серыми», то среди женских исключений нет: они все «красные». «Пастух не может круглосуточно заниматься стадом — нужны овчарки», — объясняет Марина Соловей, бывшая активистка ныне запрещенной Национал-большевистской партии. В декабре 2004-го 39 нацболов пришли в приемную Администрации президента и потребовали встречи с Путиным. В их числе была и Марина Соловей, которая получила в итоге 3,5 года и попала в типичную «красную» колонию. Руководство тюрьмы не в состоянии контролировать все: для этого ей нужны свои «глаза и уши» в камерах. Эту роль выполняет часть сидельцев — на тюремном жаргоне их называют «козлами». Они исполняют должности бригадиров, завхозов, дневальных. «Нельзя думать, что в тюрьме работают только дураки — в администрации есть психологи. В замкнутых условиях быстро выясняется, кто пойдет на сотрудничество. Многие в первые дни получают прямое или косвенное предложение сотрудничества. Конечно, сильно щупают тех, кто сидит не в первый раз. Ими проще манипулировать, потому что часто у них нет семьи на воле, они готовы сотрудничать за конфеты и сигареты. Как ни странно, всегда такие предложения получают люди типа меня — у которых громкие дела. Меня вызывала к себе начальник оперчасти — очень милая с виду женщина. Улыбаясь, она предложила мне чай и сказала: «Ну, может быть, вы когда-нибудь нам что-нибудь расскажете. Вы же у нас человек с высшим образованием, интересный человек, с такой биографией». На людей, которые отличаются от общей среды, давят тем, что они, мол, интеллигентные, а остальные — быдло», — говорит Соловей. Прямо от таких предложений не отказываются — могут быть последствия. Проще всего, по словам Марины, «включить дуру» — делать вид, что просто не понимаешь, о чем идет речь.

Валерий Гайдук вспоминает, как в его ИК во время карантина некоторые осужденные отказывались надевать специальные повязки, которые были обязательны для всех вновь прибывших заключенных — по ним в колонии узнают новичков. В основном против повязок выступали парни с Кавказа: «У них такое воспитание. Им нельзя их надевать, потому что, если ты надел повязку, значит, сотрудничаешь с администрацией. Кто-то вообще считает, что это похоже на повязки у полицейских». Тех, кто, сидя на карантине, выступал против администрации, отправляли в ШИЗО на 3–5 суток.

Другоросс Пулин говорит, что число тех, кто работает на руководство, доходит до 20%. Соглашаются не только те, кого сломали во время карантина, но и те, кто хочет чуть менее тяжелой жизни в тюрьме: администрация делает им подачки, закрывает глаза на серьезные нарушения». Серьезным нарушением в тюрьме считается использование мобильных телефонов или, к примеру, пронос и употребление наркотиков. «Козлам» администрация дает власть над другими заключенными. «Сами зэки друг друга подавляют. В том же карантине командуют заключенными не сотрудники администрации, не фсиновцы, а зэки. Контролировать зэковское сообщество без них самих администрации нереально. Это целый кластер осужденных, которые имеют привилегии», — рассказывает Пулин. Одна из таких привилегий — отбирать еду и посылки у обычных зэков. Петр Курьянов из «Руси сидящей» рассказывает, как это обычно происходит: «Просто они находят себе жертву из тех, кто получает нормальные передачки. И как только этот простой осужденный получает посылку, к нему подходят «козлы» и забирают то, что им нравится».

Кроме «козлов» есть другая, относительно привилегированная прослойка заключенных — тех, кто работает. С одной стороны, многих работа отвлекает от тревожных мыслей, с другой — позволяет заслужить лучшее отношение со стороны других осужденных и администрации. Рабочих мест в некоторых ИК мало, и приходится становиться на очередь, которая делится на списки — первый, второй и так далее. «Чтобы попасть в первый список, нужно было дать денег. Странно звучит, но я такие примеры знаю», — рассказывает отсидевший по экономической статье Валерий Гайдук. Тех, кто работает руками, например, в столярном или машинном цехе, зовут «мужиками»: они добытчики, поэтому к ним и отношение нормальное. А вот к тем, кто стирает белье и печет хлеб, — уничижительное, потому что такая работа считается женской.

​ЖЕНСКАЯ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ

В женских колониях тоже есть группа осужденных, которая работает на администрацию. Бывшая нацболка Марина Соловей вспоминает, как к ним в камеру такие надзирательницы из числа зэчек заходили каждые два часа. «Все должны вставать — сидеть при них нельзя. За это время у тебя уже вырабатывается рефлекс, как у собаки Павлова. Но женское сообщество, в отличие от мужского, — слабоорганизованное. Авторитетов женщины не признают. И когда ты попадаешь в такое место, уже многое зависит лично от тебя. Помощи в такой среде ждать не от кого. Как ты себя поставишь, так себя и поведут с тобой», — говорит Соловей.

То, что все женские зоны «красные», по мнению правозащитницы, автора книги «Сон и явь женской тюрьмы» Людмилы Альперн, предопределено самой природой: «Это связано со строением женской психики и ее существованием в пространстве лагеря. Для мужчин форма существования в виде однополых коллективов — нормальная. Этот коллектив сразу же иерархически структурируется, и возникает вертикаль. Мужчины очень быстро находят свою ячейку. Еще со сталинских времен в тюрьмах существуют касты, в которой каждый из вновь поступающих находит свое место. Женское сообщество не такое. Пространство, в котором существовала женщина, исторически делилось на приватное и публичное. Женщина обитала более укорененно в приватном пространстве. В публичном же человек все время находится в группе людей. К такой форме существования нужно приспосабливаться. Вот мужчины научились, а женщины не умеют, у них возникает какая-то аморфная структура, вертикаль не кристаллизуется. Создаются горизонтальные связи, которые для женщины более естественны. Это приводит к тому, что сообщество неспособно к совместному сопротивлению».

Женские и мужские колонии функционируют совершенно по-разному. В женском тюремном сообществе не только нет иерархии, но и иначе распределяется ответственность: женщину проще запугать тем, что из-за нее могут пострадать другие. Об этом вспоминает и бывший нацбол Сергей Аксенов, который слышал немало историй от девушек-нацболок, сидевших в разных ИК. «Разница, во-первых, в персональной ответственности. У нас в колонии, если человек «запорол косяк», он сам в первую очередь отвечает. Это один из фундаментальных принципов: никто ни за кого не отвечает, и наоборот, если ты сделал что-то не так, никто не может тебя прикрыть. Если человек совершил что-то серьезное, в результате чего администрация задавила многих, — это плохо. Нужно прежде думать», — говорит Аксенов.

В женских колониях коллективная ответственность — обычная практика. Зара Муртазалиева отсидела 8,5 года в мордовской колонии №13. Ее обвинили в попытке совершить теракт — правозащитники и многие журналисты считают, что вина Зары до сих пор не доказана, а дело было сфабриковано. Зара вспоминает, как в Мордовии за малейшую оплошность одного человека жестоко наказывали весь отряд из ста человек: «У нас в колонии была запрещена обувь вольного образца. Можно носить только казенные кирзовые полусапожки, в которых зимой сильно мерзнут ноги. В Мордовии зима очень суровая — и минус 30, и минус 40 градусов бывает. Девочки зимой пытаются что-то придумывать. И как-то девочка Гера пронесла через комнату свиданий утепленные черные полуботинки. Ее попытались разуть на плацу, написали на нее рапорт, она начала пререкаться, случился конфликт. Тогда Геру отвели к оперативнику, в итоге она оказалась в ШИЗО на семь суток. Нас же всем отрядом наказали — лишили на два месяца всех телефонных переговоров и заставили семь часов стоять на плацу. Семь часов не получилось, потому что люди начали падать буквально через несколько часов». Несмотря ни на что, остальные не стали относиться к Гере хуже. Зара объясняет, что такое могло случиться с каждым: «Даже наоборот, если кто-то возмущался, почему мы из-за нее должны стоять, то остальные девочки пытались урезонить и объяснить, что мы в колонии, здесь один за всех и все за одного».

Похожую историю вспоминает и Марина Соловей, сидевшая в Азове: «У меня зона была, наверное, не такая, как мордовские зоны. У нас не было стояний на плацу под дождем, хотя нас наказали только один раз. У одной женщины нашли какую-то грязь. На женских зонах администрация помешана на чистоте. Со стороны довольно смешно, когда женщины ходят по жилым секциям, ищут пыль на спинках кроватей. Если находят пыль, то нарушительницу наказывают. Бывают еще рейды с участием зоновскового актива (женщин, работающих на администрацию. — БГ). Этот актив тоже ходит пыль ищет. И вот у кого-то нашли то ли пыль, то ли мухи там засиделись, уже не помню. Устроили скандал. И в итоге отряд наказали. После работы нас не пустили мыться, пить чай, выстроили, и мы стояли два часа, и одна из нас читала правила внутреннего распорядка. И мы их слушали».

Коллективная ответственность — самый эффективный метод подавления, считают все, кто отсидел и готов рассказывать об этом. «Ты понимаешь, что, сделав что-то не так, ты заставишь сто с лишним человек ходить по плацу, бегать или стоять на морозе или на жаре, а среди заключенных есть и больные, и инвалиды, и бабушки, — говорит Зара Муртазалиева. — Ощущать себя виновным в том, что бабушка вышла на плац в сорокаградусную жару, ей стало плохо и она упала, не очень приятно. Администрация однозначно пытается добиться того, чтобы, боясь за других осужденных, все стали одной послушной массой. Так управлять удобно».

Петр Курьянов и Михаил Пулин, которые сидели в разное время в разных ИК, говорят, что и на мужских зонах иногда наказывают всех из-за проступка одного. «При встрече с администрацией каждый заключенный должен поздороваться. Бывает, что заключенный с кем-нибудь не поздоровался — и за это весь отряд, 120–130 человек, отправляют на четыре часа маршировать на тридцатиградусный мороз по плацу и кричать «Здравствуйте, гражданин начальник!». Или, например, кто-нибудь из тех же «козлов» найдет пыль наверху чьей-нибудь кровати. Весь отряд заставляют делать генеральную уборку с выносом кроватей на улицу, в пене по колено. Или, к примеру, кто-то брак в продукции допустил — опять же наказывается вся бригада. Или всю бригаду выгоняют на плац маршировать, или бьют те же самые бригадиры по заданию администрации», — говорит Пулин.

ЧТО ОСТАЛОСЬ ОТ ГУЛАГА

Сопротивляться устоявшимся на зоне порядкам решаются единицы. «Человек спрыгивает с двумя сумками из воронка, а ему кричат: «Бегом! Бегом!» Юридически грамотный человек знает, что закон на его стороне, его никто не должен заставлять бежать, это требование незаконное. Вот здесь начинается конфликт с администрацией. Они заточены под подавление. Они понимают, что этот человек приехал к ним срок сидеть, — если он сразу начинает себя так вести, значит, его нужно либо жестко придавить, либо просто изолировать от остальных. Глядя на таких в этапе, другие начинают задумываться. А когда сидят вокруг него такие же непонимающие, а он знает закон, убеждает психологически, люди смотрят на него и думают: «Ага, он не боится, все-таки, может, он прав». Начинают к нему примыкать, их становится все больше и больше», — рассказывает Петр Курьянов, которого множество раз изолировали за сопротивление действиям администрации. Большинство осужденных имеют представление о порядках, царящих на «красной» зоне, — в частности, о том, что любое сопротивление жестоко подавляется руководством. Именно поэтому этот начальный этап, когда можно показать себя бойцом, по мнению Курьянова, так важен для заключенного.

Он с усмешкой говорит, что про него можно сериал снимать: «с голодовками, вскрыванием вен, избиением по голове деревянным молотком, которым стучат по решеткам». С непокорными, по его словам, всегда поступают жестоко: «их сначала избивают, пытаются обломить их силу воли, сломить их и другим показать, что будет с вами, если вы еще голову поднимете». Несмотря на издевательства, которые ему пришлось пережить, активист «Руси сидящей» считает, что необходимо сопротивляться: иначе, если сразу склонить перед администрацией голову, можно провести в таком согнутом положении весь срок.

Недавно в колонию №14 к Надежде Толоконниковой, которая тоже решилась пойти против власти администрации, поехал член СПЧ Илья Шаблинский. Его мама родилась в той же самой колонии в 1939 году. Шаблинский поговорил с заключенными и признался в интервью «Газете.ру», что от их рассказов у него «волосы встали дыбом», как будто он попал в тот самый ГУЛАГ.

Изменилась ли система радикально со времен ГУЛАГА? Людмила Альперн считает, что тюрьма меняется, но очень медленно: «Какие-то слишком большие изощренности, которые были в лагере в гулаговские времена, отменились, потому что этого нет и в большом обществе. Изменилась ментальность». Тюрьма, по ее словам, функционирует по тем же механизмам, которые действуют в других закрытых структурах, ведь «дисциплинарное пространство — это не только пространство лагеря, это любой детский сад, школа, больница, в большей степени армия». Причем мы не выбираем этот механизм — он воссоздается нами бессознательно.

Альперн вспоминает: «Когда в конце 1990-х годов Россия вступила в Совет Европы, правозащитников стали пускать в учреждения, удивляло, что на воле мы постепенно вживались в какую-то новую общественную формацию. Вся эта коллективная жизнь стала постепенно расползаться, и на передний план выходил индивидуализм, бизнес. А там, в колониях, до сих пор практикуется эта вот коллективная жизнь. Это касается и коллективной жизни в прямом смысле, в общих спальнях например, и производства — рабовладельческого, советского, с очень маленькими зарплатами». Тюрьма как изолированная система не эволюционирует, даже если в нее попадают образованные и опытные гражданские активисты или политики. Она все еще строится на физической и моральной жестокости, на принципе подавления и коллективной ответственности, а потому остается едва ли не самым архаичным социальным институтом.

Мало что может оказаться страшнее тюрьмы, и этим смертельным испугом мы обязаны ГУЛАГу. Когда Марина Соловей рассказывает о страхе зэков попасть в ШИЗО, в какой-то момент она осекается и вдруг добавляет: «Но я хочу сказать, что если ты уже сидишь в тюрьме, то самое страшное с тобой уже случилось».