«Один шаг с тротуара — и ты уже другой человек»

— Произведения, которые в ней используются, я практически все наизусть знаю. Но то, что я показывал раньше, скорее напоминало программу «Линия жизни». А для «Политеатра» мы использовали мои дневники, попытались все это приблизить к доктеатру — так это сейчас, кажется, называется? Ну док так док. Сейчас у актеров манера игры определяется работой в сериалах. Все должно быть ясно, понятно. Для народа. А здесь я использую такое брехтовское остранение. Сцена в Политехническом очень необычная, было ин­тересно попробовать. Сейчас вот говорят: они только на митинги ходят, ничего не делают. Неправда, все мы чем-то занимаемся. Мое дело — читать со сцены. И по­делиться со зрителем тем, что я увидел между строк.

— Там в зале сидела одна сплошная молодежь, и видно было, что они слушают Евтушенко не как историческую реконструкцию того, что происходило в Политехни­ческом в 1960-е, а просто как недавно написанные, довольно острые стихи. И монолог довлатовского кагэбэшника из «Заповедника» — «Думаешь, органы не замечают всего этого бардака? Все замечают получше академика Сахарова, но где реальный выход?» — это для них как пересказанный спор из фейсбука. Вообще-то, еще лет семь назад было довольно сложно представить, что сту­денты придут в модный театр послушать Довлатова, Солженицына и Евтушенко. И что они будут так их слушать. Довольно сильное ощущение. Даже пугающее, честно говоря.

— У меня такое чувство, что эти тексты будут тут актуальны всегда. Ладно Солженицын, я тут в Физтехе читал последние страницы «Мертвых душ», а потом за кулисами подходит ректор, улыбается и говорит: «Покажите мне этот текст, я не верю! Это не Гоголь, это речь Медведева о коррупции». 1842 год, понимаете? (Декламирует.) «Но смеется текущее поколение и самонадеянно, гордо начинает ряд новых заблуждений, над которыми также потом посмеются потомки». Так и есть — сидит, смеется.

При этом они ведь действительно уже ничего не знают. Для них это такая же седая старина, как татаро-монгольское иго. Я произношу со сцены классическую строчку Окуджавы: «Неистов и упрям, гори, огонь, гори, на смену декабрям приходят…», делаю паузу — а в зале тишина. Я хотел услышать, как хоть кто-нибудь продолжит: «…Приходят январи», а они просто не знают этих стихов! Как такое может быть?! Мы-то верили, что будет апрель, оттепель... Но, может, просто поколение сменилось. Или в «Одном дне Ивана Денисовича» есть фраза «Начал­ся год новый, пятьдесят первый» — важнейшая. А они не помнят, ну или не знают, что будет в марте 1953-го и почему это так важно — для судьбы и ге­роя, и страны.

Раньше, когда я ездил по стране и чи­тал «Козла на саксе» из «Взрослой до­чери молодого человека» Славкина, в каждом городе ко мне подходили бывшие стиляги — потому что в каждом го­роде был свой Бродвей. Слышно было, что как минимум ползала погружается в воспоминания. В Запорожье подходи­ли ребята, тряслись все, потому что их друга просто сгноили за какую-то пластинку. В Москве главбух Дома актера рыдал: «Это про меня!» А по­том все, перестали приходить. Видимо, выдуло всех или поумирали.

А сейчас ко мне после спектакля тоже заходит молодежь, но они ничего толком и сформулировать не могут. Только «вы заставляете нас думать» говорят. Я им про Прагу, про 1968 год, а они мне: «Александр Георгиевич, в 1968-м наши родители еще в детский сад ходили». А я-то все это помню как сейчас — тот август, как я слушал на спидоле сообщения из Праги… Для нашего поколения это был страшный удар. Когда все накрылось — все наши надежды, ожидания… Нашу наивную веру в то, что эту систему можно реформировать, просто раздавили танки на Вацлавской площади.

У меня с Прагой вообще связано много личного. Я же потом оказался в Праге прямо во время «бархатной революции». Стоял в толпе, когда Гавел впервые вы­шел на балкон к народу. Его тогда никто не знал в лицо. Я даже носил портрет Гавела на груди — это было неопасно, потому что его и правда никто не знал. Даже цензоры. Только по фамилии. Была известная история — ко дню рождения Гавела в приложении к коммунистической газете «Руде право» друзья напечатали поздравление пану Ванеку из Малого Гродека, с фотографией Гавела и подписью: «Благодарим его за исполненный и ис­полняемый им в жизни тяжелый труд, на будущие годы много здоровья и ус­пехов в труде желают ему сотрудники и друзья». 

Пан Ванек, это знали все, был персонаж из пьес Гавела, а Малый Гродек — место вроде Переделкино, где у Гавела была дача. У меня до сих есть эта вырезка. И это всеобщее оживление… И студенты, которые протягивают листовки, а на них большими буквами: «Внимание! Опасайтесь провокаций!»... И как потом я ехал в метро — и заскакивает молодежь с криками «Политбюро отступило!». То есть мы приехали в Прагу в понедельник, каждый день всей семьей вместе с чехами ходили на демонстрации — а в четверг политбюро отступило. Но больше всего меня поразил большой старинный кафетерий рядом с площадью, мы туда с дочкой заходили греться: холодно было, ноябрь. И вот это ощущение…

— Что ты пьешь чай с пирожными в двух шагах от революции.

— Да! Оно было совершенно поразительным. Десять метров — и другой мир! Рядом митинг, в переулках — автобу­сы с чешским ОМОНом, а ты сидишь и пьешь чай. Я потом часто вспоминал его в Москве. Помните знаменитый митинг на Манежной в 1989-м? Там по тротуарам стояла милиция в оцеплении, между милиционерами было метра два. И надо было просто сделать один шаг с тротуара в толпу — и все, ты уже другой человек. 

— Так ведь и сейчас в Москве то же самое. Люди пьют чай в двух шагах от многотысячного шествия. Правда, сейчас иногда винтят прямо в кафе.

— Я шел во время этих событий от Три­умфальной к себе в театр, видел город, набитый автозаками, — какое же это отвратительное, гнусное ощущение! Ужасно неприятно. Мне кажется, всех всколыхнуло прежде всего именно это демонстративное презрение к людям.

— Что вы вообще думаете по поводу того, что творится за окном?

— Мне кажется, опаснее всего не прямое столкновение, а то, как все лихо научились обманывать и передергивать. Власть раньше так не умела, раньше были в лучшем случае топорные доклады на съездах партии. Или вот телевидение — меня друзья много раз предупреждали про НТВ: так передернут — сам себя не узнаешь. При этом я посмотрел в интернете протестные заседания — «Левый фронт», еще какие-то люди… Ну там же через 30 секунд все про них понятно. Как у Гоголя сказано: «Все хорошо знали, что Ноздрев — лгун, что ему нельзя верить ни в одном слове, ни в самой безделице, а между тем прибегнули именно к нему». Не знаю… Есть какие-то очевидные вещи: зачем было перекрывать людям доступ на Болотную, создавать это узкое горлышко? Я сам там не был, но оцепление и технику на Большом Каменном мосту все видели. В общем, я верю только в круглые столы, в дискуссии в прямом эфире.

— У вас нет этого тоскливого чувства, что все повторяется? Что мы обречены до смерти слушать и обсуждать одно и то же: как интеллигенции договорить­ся с народом, ехать или не ехать, как вести себя при обыске, можно ли сотрудничать с властью или ни в коем случае, нельзя ли попробовать изменить систему изнутри…

— Ну, уже так люди ходили в КПСС, пробовали. Нет, мне все равно кажется, что мир вокруг меняется. Толпа на Вацлавской площади не была похожа на толпу на Болотной — она была активнее и конструктивнее, что ли. Там чувствовался серьезный запал. И Манежная площадь в 1989-м была другая. И по-другому было в Венгрии. И в Польше. И мир сейчас совсем, совсем другой. Но провокации по-прежнему опасны.