В основном он занят тем, что ест обои. Прячется, как Полоний, за шторами, на мгновение затихает, после чего слышится треск отдираемой бумаги и укромное, почти медитативное чавканье, точно какая-нибудь скользкая тварь в разросшихся хвощах (BBC, «Wild Life») пережевывает жука или кузнечика. Впрочем, это если дело происходит в гостиной. Вообще же он предпочитает обои в коридоре. Темные, плотные. Очень симпатичный узор: такие растительные овальчики, и в каждом из них – скрипач. Разумеется, с инструментом, до странности похожим на яблочный огрызок (только на черенке почему-то выскочили колки). В черной треуголке с бликом, смахивающей на слизня или червя (собственно, яблоко и объевшего). В камзоле нараспашку, с клавиатурными обшлагами. Ну и, конечно, панталоны, чулки, башмаки с пряжками. Аппетитные, короче, обои. Собственно, так он и поступает: отщипнет завиток и слизывает с руки. Если лоскут оказывается слишком большим, бежит на четвереньках ко мне, кричит, требуя, чтобы я наконец отложил книжку и слез с дивана (откладываю, слезаю), берет мою ладонь, бережно опускает туда лоскут и после, глядя уже прямо в глаза, загибает мне пальцы. При всей трогательности сцены нельзя забывать о главном – о том, чтобы разжать ему челюсти и заглянуть в рот. Надо ли говорить, что там в любом случае оказывается некая полурастаявшая облатка и ее следует изъять немедленно. Храни нас бог от такого причастия, ведь, честное слово, когда ты вынимаешь у него изо рта клочок обоев, в голове раздается противный голос квартирной хозяйки: «Сие есть тело мое». Просто наваждение какое-то. И я, стремительными движениями превратив облатку в катышек, думаю: только бы съехать отсюда, только бы поскорей в свою собственную, не съемную конуру, там пускай хоть до колик объедается.
Мы, впрочем, с интерьером еще не определились. Дом построен, до госкомиссии меньше месяца, квартиру смотреть ходим чуть ли не через день, но про обои, конечно, думать пока рано. Сантехника, кухня, плитка, ламинат – это сколько угодно, но вот обоиѕ Все-таки забавно, что в памяти при грозном слове «ремонт» возникает раньше всех прочих такая картинка: ты намачиваешь в тазике с теплой водой тряпку и возишь ей по стене, иногда для удобства взбираясь на табуретку, а потом кухонным ножом начинаешь снимать культурный пласт, мастерски обходя розетки, отыскивая по углам пожелтевшие от старости «Известия» или даже разворот журнала «Ровесник», читая, обдумывая прочитанное, внюхиваясь в сыроватую прель давно прошедшего времени. А потом прямо на полу, изнанкой вверх, расстилаются полосы свежих обоев, вода в тазике сменяется клейстером, похожим на овсяный кисель, какой иногда подают на поминках, этот кисель платяной щеткой размазывается по бумаге, после чего ты вместе с партнером бережно поднимаешь потяжелевшее от влаги полотнище, кто-то лезет на табуретку, кто-то несет вахту у плинтуса, клеите, тот, кто на табуретке, снимает с плеча вафельное полотенце и проглаживает все от и до, смахивая препорядочные посторонние капли, затем процедура повторяется. Последний штрих – в виде кантика пустить поверху магнитную ленту со свемовской бобины, разумеется, только с бобины (потому что «Abbey Road» давно уже есть и на виниле, и на CD). Итак, работа окончена, можно выпить чаю и ложиться спать. И слушать, задремывая, как дышат обои, потрескивая, похрустывая с таким звуком, будто разлипаются альвеолы в легких, или скомканный полиэтиленовый пакет пытается прийти в исходное положение, или нет – будто режутся сквозь хитин крылья у какой-нибудь скользкой твари в хвощах. И ты сам начинаешь чувствовать такие обои на вкус и уже изнутри глубокого и покойного сна бормочешь: «Сыне, сие есть тело мое...»
И проснувшись бог знает сколько лет спустя, застаешь себя в легкой истерике: «Ну сколько можно обои жрать? Иди лучше телевизор посмотри, там сейчас будет третья серия – отжим...»
И несчастный ребенок, послушно сплюнув облатку, топает, как старичок, в ванную и, преклонив колени, замирает перед иллюминатором стиральной машины. Ничего-ничего, это тоже очень поучительное занятие – пусть привыкает к коловращенью мирскому...