«Обычно пишут, что человек может не закрыть газ»

«Андрей живет в интернате с осени 2009 года, ему тогда было 28 лет. До этого жил дома, работал, как и я, в реабилитационном центре для детей с особенностями «Наш солнечный мир», но после смерти мамы тетя сначала уговорила его оформить инвалидность, а потом Андрея лишили дееспособности. Кстати, тогда экспертизу тоже проводили в Институте им. Сербского. Амбулаторно, за 15 минут. Диагноз — «шизофрения»: в отечественной психиатрии диагноз «аутизм» взрослым не ставят.

Интернат — это такое место типа дома престарелых, только, грубо говоря, не для нормальных людей. Кто-то туда попадает по достижении совершеннолетия из детского дома, кого-то туда отправляют родственники. Их там не лечат, люди просто живут там, их так и называют — «проживающие». В отделении Андрея 80 человек, они заперты в пределах этого отделения, где есть только палаты и холл с телевизором. Их строем водят на обед, строем на прогулку, иногда летом водят куда-то гулять на ближайший прудик.

Я его навещаю с весны 2010 года, мы с коллегами сначала наивные были, надеялись найти ему место, где жить, какую-то общину, вытащить его оттуда. Но его тетя оказалась против, наорала на меня, сказала главврачу: «Эта девица не родственница, никуда его с ней не пускайте». В 2011 году мы стали подавать в суд.

Из интерната его два раза отправляли в Психиатрическую больницу им. Алексеева, бывшую Кащенко. Сначала его госпитализировали, а потом перевели в санаторное отделение, где он жил почти полгода. Надо сказать спасибо Алексеевской больнице: они его в суд каждый раз привозили. В суд вызывали свидетелей, было несколько заседаний, его самого допрашивали. Когда пришло время назначать экспертизу, судья отправила его не в больницу им. Алексеева, а в Институт им. Сербского.

Он провел там почти две недели — со среды 27 февраля до вторника 12 марта. У него сразу отобрали компьютер, телефон. Свидание раз в неделю, в воскресенье, на 20 минут. Видимо, это порядок, установленный для тех людей, которые там находятся под стражей. Но в отделении Андрея лежат люди, которые ни в чем не обвиняются, но порядок там такой же. Не знаю, может, это специально — человека отрезают от внешнего мира и помещают в такие экстремальные условия.

Когда я пришла к нему в первое воскресенье, я поняла, что ему там некомфортно, но он не стал вдаваться в подробности. Сказал, что из медикаментов привычной схемы той, что назначена в интернате, ему ничего не дают. Во второй раз я увидела его 10 марта. Даже не знаю, как описать его состояние: то ли испуган, то ли заторможен, то ли и то и другое. Сказал — точнее, удалось из него вытянуть, что ему плохо, что он не спит. Потом сказал, что боится говорить, но почему — выяснить не удалось, он впал в какую-то прострацию.

Выйдя оттуда в шоке, я обратилась к юристам, в понедельник написала пост в фейсбуке, во вторник утром адвокат отправил жалобы им туда по факсу, и тут непонятно — то ли совпало, то ли все-таки подействовало. Но во вторник из института позвонили в интернат и сказали, что его можно забирать. Экспертизу провели, сейчас пишут заключение.

Я видела его сегодня в интернате. Он и в обычном состоянии не очень разговорчив, а сейчас в какой-то дикой депрессии, почти ничего мне не сказал. Институт Сербского — полицейское учреждение, конечно. Не знаю, может, они делают это нарочно, чтобы посмотреть, как человек в таких условиях выживет».

«Я знаю, что Андрей Дружинин до того, как поступил на экспертизу в Институт им. Сербского, был постоянно на терапии, которая поддерживала его в более или менее хорошем состоянии, а когда он поступил на экспертизу, терапию отменили. Почему это сделали — я не знаю. Насколько мне известно, его состояние без терапии ухудшилось. Конечно, это не лучшим образом характеризует нашу судебную психиатрию: человеку стало хуже в условиях проведения экспертизы. И если ему провели комиссию на фоне обострения, то это недопустимо: комиссию нужно проводить на ровном фоне.

А что касается драконовских порядков, о которых говорят близкие... Институт Сербского — это закрытое учреждение, где проходят экспертизу не только по гражданским делам, но и по уголовным. Там есть стражное отделение, где находятся люди, совершившие тяжкие преступления, которые реально опасны. Там, конечно, порядки более жесткие, чем в обычном экспертном отделении Психиатрической больницы №1 им. Алексеева.

Близкие возмущались тем, что у Андрея забрали телефон, компьютер, какие-то вещи, к которым он привык. Безусловно, это важные моменты. Но когда человек проходит экспертизу, это еще и один из тестов. Врачи должны посмотреть, как он будет вести себя в ситуации, когда ограничен в контактах с внешним миром, лишен этих связей. Это важно для того, чтобы ответить на вопрос: а может ли он проживать самостоятельно? Поэтому я тут не могу в полной мере согласиться с близкими ему людьми, что это какая-то особая жестокость.

Нужно учитывать, что экспертное учреждение отличается от медицинского. Но и наши больницы, за редкими исключениями вроде Центра психического здоровья или каких-то отделений Алексеевской больницы, конечно, не подарок для человека и находиться там довольно трудно. Прежде всего из-за того, что там большие палаты и общая обстановка не слишком комфортная. В больницах не хватает туалетов, умывальников, часто нет возможности в любое время принять душ.

В год проходит примерно 35 тысяч экспертиз по признанию граждан недееспособными, и 98% этих экспертиз лишают людей статуса дееспособных. Зачастую родственникам достаточно обратиться в суд и описать неадекватное поведение бабушки или дедушки — обычно пишут, что пожилой человек может не закрыть газ или может выйти и потеряться.

Как правило, такие заявления не проверяют, а сразу назначают судебно-психиатрическую экспертизу. Психиатрические экспертизы по делам о недееспособности проходят быстро, и заключения обычно очень короткие: решается вопрос о судьбе человека, а там две-три странички может быть. Мы как-то беседовали с экспертом из Психиатрической больницы №1 им. Алексеева, и она сказала: «Да, мы часто по просьбе родственников профилактически признаем недееспособными». Мол, надо обезопасить родственников.

Или бывает, что родители не могут справиться со своим сыном или дочерью. У нас был случай, когда девочка лет восемнадцати вела достаточно свободный образ жизни, часто не ночевала дома, мама не могла с ней справиться. У девочки были какие-то психические расстройства, но не серьезные. Но мама добилась того, что ее признали недееспособной и поместили в интернат. Мы эту девочку видели пару лет назад в интернате, она была в очень приличном состоянии, и врачи в интернате говорили, что вообще подали бы в суд и восстановили дееспособность, но мама не хочет ее забирать (она за это время вышла замуж) — и вроде как девочка никому не нужна. И это такая достаточно распространенная практика. Ну и кроме того сейчас, когда у людей появилась собственность, родственники часто прибегают к помощи психиатрии, чтобы какие-то квартирные вопросы решать.

Конечно, в целом сейчас в наших больницах стало на порядок лучше, чем было раньше. Уже никто не голодает, нигде нет отсутствия лекарств, рваного белья, грязи и чего-то подобного — все больницы и интернаты приобрели более или менее цивилизованный вид.

Про «закалывание» в психиатрических больницах нейролептиками — это традиционное такое заблуждение, миф. Мы ездим по интернатам, по больницам и нигде не видели в большом количестве больных с результатами нейролептической терапии. Могут быть какие-то неприятные случаи по неопытности врача, недосмотру, но это единичные случаи.

Пациенты довольно часто тяжело переносят лекарства, и у них возникают какие-то неприятные ощущения, поэтому и сами больные, и родственники жалуются на лечение.

Но есть опасная тенденция: совсем недавно Минздрав принял новые стандарты лечения основных психических расстройств. На нашем сайте висит открытое письмо министру здравоохранения по поводу, в частности, стандарта лечения расстройств личности, который совершенно возмутителен: предлагаются какие-то совершенно невероятные дозы лекарств, в том числе нейролептиков, причем эти дозировки порой в несколько раз превосходят терапевтические дозы, которые назначают людям в остром состоянии. Кто составлял эти стандарты, мы не знаем. Мы знаем, что и в Институте психиатрии они обсуждались, и все заведующие отделениями выражали свое возмущение. Мы предложили Российскому обществу психиатров объединить свои усилия, проанализировать как-то эти стандарты и требовать, чтобы Минздрав их пересмотрел».