Обнаженные и сокровенные

Голые и одетые в романах Достоевского

В одной только четвертой книге «Братьев Карамазовых» слово «надрыв» употребляется 15 раз

У Зинаиды Гиппиус есть строчка, которая много лет меня мучает: «Мне нужно то, чего нет на свете,/Чего нет на свете». Она приходит мне в голову по самым разным поводам, но почти всегда во время неприятного внутреннего разговора с самой собой. Эти слова только кажутся экзальтированно-мечтательными, на самом деле они горькие. Они о том, почему не получается жизнь. Взрослый человек внутри себя вообще, как мне кажется, думает об этом много и в гораздо более грубых выражениях, чем Гиппиус. Грубых по отношению к себе самому, жестоких. А вот что бы было, если бы мы произносили вслух то, что мы думаем?

Иван Бунин терпеть не мог Достоевского. Считал его ненатуральным, ненавидел его неряшливый слог, издевался над вечной температурной истерикой его героев. И утверждал, что таких людей не бы­вает. Зинаиду Никола­евну Бунин тоже не любил. Что отчасти даже и забавно — Гиппиус, как и многие фигуры Серебряного века, была живым доказательством того, что Достоевский не был фантастом. Другое дело, что гармоничному, прозрачному, летнему Бунину чужой излом мог представляться притворством, а откровенность он считал негигиеничной. Он был абсолютно прав, человек — негигиеничное существо.

Я не перечитывала «Униженных и оскорбленных» с глубокого детства. Я вообще Достоевского перечитываю нечасто. А тут вдруг толкнуло. И спасибо большое тому, что толкнуло, потому что стало очень интересно думать. Например, я подумала, что да, наверное, таких людей не бывает. Но бывают такие души. И если решить однажды, что Достоевский писал не про жизнь людей, а про жизнь душ, то все немедленно окажется правдой, неотразимой, как детские прозрения. Наши души внутри себя именно так живут. Мало того, когда мы разговариваем в наших головах сами с собой, то вот и получается нечто обрывочное, торопливое, литературно не обработанное, такой вот «круглый стол овальной формы» из другого его романа.

Я стала думать, есть ли в визуальном искусстве, будь то живопись, театр или кино, устоявшаяся метафора души. Да, есть. Это нагота. Голым человеческим телом, таким нежным, нелепым, незащищенным, искусство много веков пытается передать впечатление о мучениях души на земле. И если ставить Достоевского в театре или в кино, то наиболее верным переводом его литературных образов в визуальные окажется разделение его героев на голых и одетых.

Я перечла в течение месяца-двух подряд все главные романы — «Идиота», «Преступление и наказание», «Бесов», «Братьев Карамазовых», «Подростка». Пора­зительно, но голые и одетые есть в каждом из них. Ярче всего, конечно, в «Идиоте». Очевидно же, что все переживания Епанчиных связаны с тем, что младшая дочь хочет выйти замуж за голого. Сцена представления Мышкина обществу вся построена на том, что хорошо одетые и хорошо воспитанные люди пытаются не замечать, что среди них по гостиной ходит голый. Еще голые, конечно, Настасья Филипповна и Рогожин. А вот интереснейшая вещь происходит с двумя другими героями, с Ганей Иволгиным и с Лебедевым: весь роман они терроризируют публику тем, что начинают то и дело снимать с себя ­некоторые части туалета, грозясь раздеться совсем, но так никогда этого и не сделав.

В «Преступлении» очевидно голыми являются Сонечка Мармеладова, сам Мармеладов, Катерина Ивановна и, как ни странно, Свидригайлов. А история Родиона Раскольникова становится историей раздевания: желчный студент додумался, что надо быть голым, попробовал, не сдюжил, а по­том одежда стала на нем истлевать сама.

В «Бесах» голышом ходят Ставрогин, Марья Тимофеевна Лебядкина, Шатов и под конец Лиза Дроздова.

В «Братьях Карамазовых» Федор Павлович, Митя, Грушенька, Лиза Хохлакова (она, кстати, единственная, кто стыдится своей наготы то и дело) и Илюша до того обнажены, что за них зябко становится. Примечательно, что Коля Красоткин с одной стороны и Смердяков с другой — совершенно с ног до головы одеты. Алеша только выпадает из этой оппозиции — он вроде и голый, но как бы лишен срама наготы, то ли бесплотен, то ли бездушен.

О «Подростке» и говорить нечего, там все яснее некуда.

Все его (Достоевского) монологи — а диалогами их назвать трудно, потому что люди у него не разговаривают друг с другом, а, торопясь и перебивая, думают вслух, — поразительно правдивы и откровенны. Внутри человек именно таков. Запад, на который просвещенный русский человек взирает с усмешкой над приверженностью Достоевскому и непониманием Толстого и Чехова, по-своему глубоко прав. Достоевский совершил открытие, без которого у них не было бы Джойса, Генри Миллера и много чего еще.

По правилам журналистики я здесь, в конце, должна совершить кувырок, который свяжет этот текст с сегодняшней «повесткой дня». Это нетрудно, поверьте. Но скажите, вам правда интересно думать про пресс­-конференцию Медведева или Прохорова во главе правой партии?