Об Гоголя
В Театре имени Гоголя — скандал: уволен худрук Сергей Яшин, проработавший в нем последние 25 лет, а на его место назначен режиссер Кирилл Серебренников. Актеры театра пишут коллективные письма президенту, наблюдатели уверяют, что для самого неудачливого и неуспешного театра города любые перемены — во благо. Жизнь театра, дни которого сочтены, описала Анна Красильщик
«Самое главное — это первое впечатление», — темноволосый молодой человек с рюкзаком Jansport спрыгивает со сцены. Блондинка в футболке со стразами и со шваброй в руках пытается втащить брюнета обратно, и непонятно — это часть спектакля или просто так. Тем временем молодой человек в футболке с надписью «Wake up» и шляпе танцует под фонограмму с девушкой. Потом они застывают в поцелуе — девушка раздраженно шипит: «Ну как ты делаешь — люди в том углу не увидят, что мы целуемся». «Что ты меня сбиваешь, б…дь», — отмахивается тот, который в шляпе.
Спектакль по пьесе финского драматурга Энсио Рислакки «Безобразная Эльза» идет с 1981 года (видимо, тогда она была особенно популярна, так как в том же году по ней сняли фильм). Если не считать рюкзака и одежды актеров, кажется, что с тех пор не изменилось ничего. Я сижу на репетиции в Театре Гоголя, который через два месяца перестанет существовать. По крайней мере в том виде, в котором он существовал до сих пор.
Когда входишь в театр, действительно кажется, что время остановилось. Гримерные, коридоры, фойе, сцена, декорации и зрительный зал — все точно так, как было в том же 1981-м, а также десятью или двадцатью годами раньше. На стендах висят напечатанные на машинке объявления — об этом уже успел написать в фейсбуке новый худрук театра Кирилл Серебренников, а артисты уже успели обидеться. В коридоре и правда пахнет борщом — что тоже едко заметил Серебренников и что тоже стало поводом для обиды. Театр Гоголя существует с 1925 года и почти всегда имел репутацию театра второсортного: то ли из-за не сменявшихся десятилетиями худруков, то ли из-за неудачного расположения — метро далеко, а близко грязный Курский вокзал. Впрочем, говорят, в театре бывали неплохие спектакли и работали талантливые люди. Сейчас в основном хвалят «Остров» по Мартину МакДонаху и «Мистраль» Ольги Кучкиной. «Я всем говорю: пока еще идет это все — сходите. Я кое-что видел, на кое-что еще, может быть, схожу. Но я не буду вам говорить на что», — уклончиво советует сам Серебренников.
Театр Гоголя существует с 1925 года и почти всегда имел репутацию театра второсортного: то ли из-за не сменявшихся десятилетиями худруков, то ли из-за неудачного расположения — метро далеко, а близко грязный Курский вокзал
Царившее в театре безвременье закончилось в начале августа. Перед открытием нового сезона, как всегда, было собрание труппы. Худрук Сергей Яшин, занимающий эту должность последние 25 лет, рассказал о планах на сезон. На следующий день Яшина вызвали в Департамент культуры и сообщили о расторжении контракта. Актерам об изменениях попросили не говорить, но во вторник, в полдень, Яшин все же собрал труппу и все рассказал.
Я сижу в гримерной на первом этаже. Здесь места заслуженных и народных. Ольга Забара проработала в театре 51 год, ее коллега и соседка по гримерке Майя Ивашкевич — 52. Перебивая друг друга, они взволнованно рассказывают, как было дело:
— Нам объявили: седьмого экстренный вызов — сбор труппы. Мы все в недоумении: что случилось? Приходит Яшин и говорит, что вчера его вызвали в Департамент культуры и прервали бессрочный договор с ним и директором. Он был очень взволнован, — вздыхает Майя Сергеевна.
— Мы были в шоке, нам как будто дали оглоблей по башке. Начали бегать, соображать, что делать! — немного театрально восклицает Ольга Николаевна.
— Полтора часа мы ходили по театру.
— Как потерянные…
— Что делать?
— Мы ругались…
Многие списывают неудачи на руководство театра — актеры говорят, что бывший директор был нечист на руку. Новым директором стал Алексей Малобродский, работавший раньше в «Школе драматического искусства»
О встрече с Сергеем Капковым и его заместителем Евгенией Шерменевой, отвечающей за московские театры, в Театре Гоголя почти все, кто на ней был, вспоминают с возмущением, обидой и негодованием, а саму Шерменеву называют не иначе как «ужасная женщина». Главные претензии: Капков говорил неправду, и неоднократно, спектаклей никто из них не видел, но главное, труппе не представили нового руководителя театра. Актеры говорят в один голос: если бы Серебренников пришел, поздоровался, объяснил, что к чему, никакой шумихи бы не было. Все бы все поняли и разошлись. Но вместо того, чтобы выйти к артистам, новый худрук незаметно бродил по коридорам и, что вызвало особую ярость, фотографировал что-то и мерил рулеткой, а Капков при этом уверял, будто Серебренников ставит оперу в Германии. «Мы его не видели вообще, а он ходил по театру. Мезенцев, блестящий актер, который играл Ван Гога, шел к директору писать заявление об уходе и видел, как по стенке крадется Серебренников! От него крадется!» — дрожащим голосом рассказывает Ольга Николаевна. В театре кипят шекспировские страсти.
Шерменева говорит о Театре Гоголя с нескрываемым раздражением:
— До последнего времени Театр Гоголя, к сожалению, не мог похвастаться особыми достижениями, зрительный зал заполнялся лишь на треть. Зрители перестали рассматривать этот театр как объект на культурной карте Москвы. А театр все-таки должен продавать билеты, делать новые постановки, удивлять своего зрителя, а не собирать организованные группы пенсионеров и солдат, чтобы кресла не пустовали. Мы за благотворительность, но не за счет средств налогоплательщиков.
Шерменева говорит о Театре Гоголя с нескрываемым раздражением:
— До последнего времени Театр Гоголя, к сожалению, не мог похвастаться особыми достижениями, зрительный зал заполнялся лишь на треть. Зрители перестали рассматривать этот театр как объект на культурной карте Москвы. А театр все-таки должен продавать билеты, делать новые постановки, удивлять своего зрителя, а не собирать организованные группы пенсионеров и солдат, чтобы кресла не пустовали. Мы за благотворительность, но не за счет средств налогоплательщиков.
Актеры возмущены словами Капкова о том, что они получают большие деньги. Средняя зарплата в театре — 22 800 р. плюс 1 500 р. за спектакль
Кирилл Серебренников сейчас действительно находится в Берлине. Он подтверждает, что в Москве был один день (как раз когда его заметили в театре), но пообщаться с актерами не успел:
— Сергей Александрович сказал, что сам будет с ними встречаться, и говорил с ними больше трех часов. Они все кричали, кричали. На самом деле мне и сказать, честно говоря, нечего. Обманывать, что будет все как прежде и мы всех обеспечим работой? Встретиться и поговорить у меня не было возможности, потому что они сразу стали кричать, возмущаться и написали письмо. Они меня там прокляли, написали какие-то несправедливые обидные слова. Как мне с ними теперь работать? О чем мне с ними говорить? И что мне им сказать?
Злополучное письмо действительно решили написать сразу после собрания. Но появился скандальный текст только через четыре дня. Текст долго обсуждали, писали, переписывали и наконец отправили: президенту, премьер-министру, мэру, в профсоюз и даже Говорухину — «куда можно», объясняет Забара. В письме говорилось, что не имеющий высшего театрального образования Серебренников не имеет права быть худруком; что назначение человека, призывающего к свержению принципов системы Станиславского и отрицающего русский психологический театр, — мощный толчок к его гибели. И наконец, — что все это похоже на рейдерский захват. В результате письмо получилось не совсем таким, каким его хотели бы видеть многие из тех, кто подписался. «Артисты заволновались и написали грубое письмо», — говорит Толя, молодой актер в футболке «Wake up».
В поисках авторов злосчастного письма мы с Ольгой Николаевной идем по бесконечным коридорам. Попутно она рассказывает: «Тут у нас сидят мужчины — заслуженные, народные». Дверь приоткрыта, на столе перед подернутым патиной зеркалом лежит цилиндр. Заглядываем в другую дверь.
— Ой, Володечка, извини…
— Сережечка, — фальцетом отвечает мужской голос.
— Ой, Сережечка, прости — слепая!
— Ничего-ничего…
Идем на второй этаж — там сидят актеры без званий. В коридоре Забара выхватывает круглолицую девушку с большими серыми глазами.
— Вот он — организатор, вот кто письма писал!
— Ольга Николаевна, ну давайте я буду серым кардиналом. Не надо меня напоказ выставлять.
— Это Асенька, наш главный звукоцехом. Умница, красавица.
Ася отбивается и комментировать ничего не хочет.
— А это Катя. В театре совсем недавно. Между прочим, ушла из МХАТа, от Дорониной. И куда? В наш театр ушла!
— Сергей Александрович сказал, что сам будет с ними встречаться, и говорил с ними больше трех часов. Они все кричали, кричали. На самом деле мне и сказать, честно говоря, нечего. Обманывать, что будет все как прежде и мы всех обеспечим работой? Встретиться и поговорить у меня не было возможности, потому что они сразу стали кричать, возмущаться и написали письмо. Они меня там прокляли, написали какие-то несправедливые обидные слова. Как мне с ними теперь работать? О чем мне с ними говорить? И что мне им сказать?
Злополучное письмо действительно решили написать сразу после собрания. Но появился скандальный текст только через четыре дня. Текст долго обсуждали, писали, переписывали и наконец отправили: президенту, премьер-министру, мэру, в профсоюз и даже Говорухину — «куда можно», объясняет Забара. В письме говорилось, что не имеющий высшего театрального образования Серебренников не имеет права быть худруком; что назначение человека, призывающего к свержению принципов системы Станиславского и отрицающего русский психологический театр, — мощный толчок к его гибели. И наконец, — что все это похоже на рейдерский захват. В результате письмо получилось не совсем таким, каким его хотели бы видеть многие из тех, кто подписался. «Артисты заволновались и написали грубое письмо», — говорит Толя, молодой актер в футболке «Wake up».
В поисках авторов злосчастного письма мы с Ольгой Николаевной идем по бесконечным коридорам. Попутно она рассказывает: «Тут у нас сидят мужчины — заслуженные, народные». Дверь приоткрыта, на столе перед подернутым патиной зеркалом лежит цилиндр. Заглядываем в другую дверь.
— Ой, Володечка, извини…
— Сережечка, — фальцетом отвечает мужской голос.
— Ой, Сережечка, прости — слепая!
— Ничего-ничего…
Идем на второй этаж — там сидят актеры без званий. В коридоре Забара выхватывает круглолицую девушку с большими серыми глазами.
— Вот он — организатор, вот кто письма писал!
— Ольга Николаевна, ну давайте я буду серым кардиналом. Не надо меня напоказ выставлять.
— Это Асенька, наш главный звукоцехом. Умница, красавица.
Ася отбивается и комментировать ничего не хочет.
— А это Катя. В театре совсем недавно. Между прочим, ушла из МХАТа, от Дорониной. И куда? В наш театр ушла!
Новое пространство будут придумывать архитекторы Игорь Чиркин и Алексей Подкидышев
Кате Айсиной около тридцати, и в Театре Гоголя она не так уж и недавно — шесть лет. Пока мы разговариваем, она наносит грим, что придает разговору немного комический характер. На носу и щеках пылают пятна румян.
— Естественно, это нервы. Актеры — люди эмоциональные. Нам все говорят: давайте вы будете поспокойнее. Если бы речь не шла о доме, который разрушают, может, мы и были бы поспокойнее. Художественный руководитель за день до этого пришел и сказал: у нас такие-то планы, будем делать то-то и то-то. И тут нам говорят: этого руководителя не будет больше.
— Потом уже начались интервью Капкова, Серебренникова — что будет Гоголь-центр, какие-то кружки, занятия йогой. Понятно, что никакого драматического репертуарного театра на этом месте уже не будет и труппа уже не нужна. После этого и случилось написание письма. А не то что мы в тот день, когда сняли Яшина, написали, — добавляет красивый седеющий брюнет. Это Алексей Бирюков — его представляют как одного из ведущих актеров.
Артисты волнуются и снова говорят про атаку на репертуарный театр, про то, что театр создавали выдающиеся режиссеры, что Театр Гоголя — народный, доступный театр с недорогими билетами и что Серебренников говорит о низкопробном репертуаре, не видя при этом ни одного спектакля.
— Хочется задать ему вопрос: Гоголь, Островский, Уилльямс, Горький, Моэм — это низкопробный репертуар? Тогда что вы вообще делаете в театральном искусстве? — говорит Алексей.
— Мы не хотим, чтобы сожгли наш дом. Госпожа Шерменева говорила нам: разве вы не хотите, чтобы какой-то воздух влился свежий? Новое дыхание, новая кровь, — вспоминает Катя.
— Боюсь, от переливания такой крови мы сдохнем, — патетически резюмирует Алексей.
— Кровь должна быть одной и той же группы. Если кровь другой группы влить, человек просто не выживет, — соглашается Катя.
То, что вместо старого театра будет новый, не отрицает и Серебренников. Он говорит про новые решения, новую концепцию, новый репертуар и новые спектакли, про то, что странно говорить о разрушении репертуарного театра и театра-дома, когда в выходные идут антрепризы, а часть помещения сдается под коммерческое предприятие:
— Все приходят и уходят, все изменяется. Был один театр — стал другой. Был один репертуар — стал другой. Любому театру время жизни — максимум 10–15 лет. Я вообще за максимальную сменяемость. Предыдущий руководитель сидел там 25 лет. Мне кажется, это губительно для любого человека. Для меня это было бы убийство.
Кто-то из труппы останется, и с ними идут переговоры («Сказать, кого я хочу позвать, я не могу. Потому что расстреляют потом»). Теми же словами артисты описывают то, что будет происходить в марте, после ремонта («Он сказал, что не будет с коллективом разговаривать, а будет вызывать по отдельности — расстреливать поодиночке»).
— Репертуарный театр сохраняется, просто у репертуарного театра есть масса модификаций, — объясняет Серебренников. — У нас будет репертуарный театр несколько другого вида. Это все риторика. Надо успокоиться, никакого конфликта нет. Мне жалко всех людей, это очень печально, но это случилось из-за того, что хозяйство очень сильно запущено. Пенять надо не на Капкова, не на меня, не на себя даже, а на руководство, которое осуществляло такую пассивную политику и ничего не делало много десятков лет. Накопились и творческие, и человеческие проблемы. Конечно, это очень тяжело. Мне все это понятно, но театр — это не собес. Хотя я в первый же день сказал заведующей труппой, что мы берем на себя заботу о всех пожилых артистах, которые много лет работают в театре. Но все, этого сонного царства уже не будет.
В четверг вечером, вопреки моим ожиданиям, и у входа, и в фойе полно людей. Аккуратные наряженные старушки, какие-то девушки, бегающие в туалет подправить макияж, мамы с детьми-подростками, пары. Раздается звонок, и публика медленно перетекает в зал. Рядом со мной усаживаются две симпатичные кудрявые дамы лет семидесяти. Вскоре к ним подходит третья, с короткой стрижкой и в очках:
— Марья Семеновна, где ж вы были?
— Сейчас такое модное слово есть — «Секс на пляже». Вот мы его пили тут рядом — в кафе «У Гоголя». Можно же раз в жизни позволить шикануть, — радостно рассказывает Марья Семеновна и подсаживается к подругам.
Раздается третий звонок, вежливый мужской голос из ниоткуда просит выключить мобильные телефоны, и в зале повисает тишина.
— Естественно, это нервы. Актеры — люди эмоциональные. Нам все говорят: давайте вы будете поспокойнее. Если бы речь не шла о доме, который разрушают, может, мы и были бы поспокойнее. Художественный руководитель за день до этого пришел и сказал: у нас такие-то планы, будем делать то-то и то-то. И тут нам говорят: этого руководителя не будет больше.
— Потом уже начались интервью Капкова, Серебренникова — что будет Гоголь-центр, какие-то кружки, занятия йогой. Понятно, что никакого драматического репертуарного театра на этом месте уже не будет и труппа уже не нужна. После этого и случилось написание письма. А не то что мы в тот день, когда сняли Яшина, написали, — добавляет красивый седеющий брюнет. Это Алексей Бирюков — его представляют как одного из ведущих актеров.
Артисты волнуются и снова говорят про атаку на репертуарный театр, про то, что театр создавали выдающиеся режиссеры, что Театр Гоголя — народный, доступный театр с недорогими билетами и что Серебренников говорит о низкопробном репертуаре, не видя при этом ни одного спектакля.
— Хочется задать ему вопрос: Гоголь, Островский, Уилльямс, Горький, Моэм — это низкопробный репертуар? Тогда что вы вообще делаете в театральном искусстве? — говорит Алексей.
— Мы не хотим, чтобы сожгли наш дом. Госпожа Шерменева говорила нам: разве вы не хотите, чтобы какой-то воздух влился свежий? Новое дыхание, новая кровь, — вспоминает Катя.
— Боюсь, от переливания такой крови мы сдохнем, — патетически резюмирует Алексей.
— Кровь должна быть одной и той же группы. Если кровь другой группы влить, человек просто не выживет, — соглашается Катя.
То, что вместо старого театра будет новый, не отрицает и Серебренников. Он говорит про новые решения, новую концепцию, новый репертуар и новые спектакли, про то, что странно говорить о разрушении репертуарного театра и театра-дома, когда в выходные идут антрепризы, а часть помещения сдается под коммерческое предприятие:
— Все приходят и уходят, все изменяется. Был один театр — стал другой. Был один репертуар — стал другой. Любому театру время жизни — максимум 10–15 лет. Я вообще за максимальную сменяемость. Предыдущий руководитель сидел там 25 лет. Мне кажется, это губительно для любого человека. Для меня это было бы убийство.
Кто-то из труппы останется, и с ними идут переговоры («Сказать, кого я хочу позвать, я не могу. Потому что расстреляют потом»). Теми же словами артисты описывают то, что будет происходить в марте, после ремонта («Он сказал, что не будет с коллективом разговаривать, а будет вызывать по отдельности — расстреливать поодиночке»).
— Репертуарный театр сохраняется, просто у репертуарного театра есть масса модификаций, — объясняет Серебренников. — У нас будет репертуарный театр несколько другого вида. Это все риторика. Надо успокоиться, никакого конфликта нет. Мне жалко всех людей, это очень печально, но это случилось из-за того, что хозяйство очень сильно запущено. Пенять надо не на Капкова, не на меня, не на себя даже, а на руководство, которое осуществляло такую пассивную политику и ничего не делало много десятков лет. Накопились и творческие, и человеческие проблемы. Конечно, это очень тяжело. Мне все это понятно, но театр — это не собес. Хотя я в первый же день сказал заведующей труппой, что мы берем на себя заботу о всех пожилых артистах, которые много лет работают в театре. Но все, этого сонного царства уже не будет.
В четверг вечером, вопреки моим ожиданиям, и у входа, и в фойе полно людей. Аккуратные наряженные старушки, какие-то девушки, бегающие в туалет подправить макияж, мамы с детьми-подростками, пары. Раздается звонок, и публика медленно перетекает в зал. Рядом со мной усаживаются две симпатичные кудрявые дамы лет семидесяти. Вскоре к ним подходит третья, с короткой стрижкой и в очках:
— Марья Семеновна, где ж вы были?
— Сейчас такое модное слово есть — «Секс на пляже». Вот мы его пили тут рядом — в кафе «У Гоголя». Можно же раз в жизни позволить шикануть, — радостно рассказывает Марья Семеновна и подсаживается к подругам.
Раздается третий звонок, вежливый мужской голос из ниоткуда просит выключить мобильные телефоны, и в зале повисает тишина.
