О жизни коммерсантов в тюрьме

Валерий Гайдук

____

58 лет
экс-владелец ­стоматологической клиники «Академи­ческий центр стоматологической реаби­литации и имплантологии»
был обвинен по статье 159 УК (мошенничество)
пробыл в заключении с февраля 2008 по апрель 2011 года

«7 утра, мы спим. Раздается звонок в дверь, моя старшая дочь идет открывать, спрашивает: «Кто?» Ей говорят: «У нас орден на обыск, откройте». Дочь будит меня, я звоню друзьям — адво­ката у меня еще не было. Мне объясня­ют, что взломать дверь может только МЧС, и добавляют, что знают ситуации, в которых людей таким образом увозили, арестовывали, а потом задним числом заводили уголовное дело. Знаете, что я сделал? Собрал какие-то документы, ноутбук и вылез через окно — я жил на первом этаже в Измайлово, и на кух­не у меня решетки были не с внешней, а с внутренней стороны. И дочка со мной выбралась — ей на работу надо было. Обыск длился 14 часов, у жены и млад­шей дочери отобрали мобильные телефоны. Один, правда, они все-таки спрятали и писали мне эсэмэски из туалета, куда им разрешали зайти буквально на три минуты. Через два дня я приехал домой и спокойно прожил там еще несколько месяцев.

Через полгода поехал продавать ­дачный участок, потому что сосед сказал, что нашел покупателя. А вместо покупа­теля пришли три полупьяные личности: «Вы, — говорят, — Гайдук Валерий Ми­хайлович?» «Ну я», — говорю. — «Мы вас арестовывать пришли». Я тре­бовал постановление показать или еще хоть какие-то документы, они хамить ­стали, и я уже думал в лоб им дать — все-таки больше 100 кг весил, но они заломили мне руки и посадили в машину. Мне еще повезло, что не отобрали мобильный и дали возможность позвонить родственникам, сказать, что меня арестовали. Правда, куда везут, я не знал.

Сначала привезли в обезьянник в Фили. Помню, там одни бомжи сидели, и лавка такая узкая, сантиметров 15, так что сесть можно только половиной одной ягодицы, и какой-то прапорщик все время матерился, что у них на бомжей мес­та не хватает, а тут зачем-то «дубленку» (это он меня так прозвал) притащили. Три ча­са они искали постановление об аресте, нашли и отвели в изолятор ­временного содержания. Всю ночь не спал. Думал, сейчас разберутся, дня через три, ну ­максимум через пять выпустят.

На следующий день меня привезли в СИЗО на Пресню. Стали обыскивать. Там был лейтенант с золотым зубом, он у меня тысяч семь рублей вытащил из кармана — это у них заработок такой. Следующие восемь часов я провел в на­копительной камере: ждал, когда оформят документы. Стульев не было, так что большинство людей сидели на корточках. Зато там были наркоманы — я их тогда впервые увидел — они из-за ломки ходили по камере туда-сюда, как заводные. Потом стали распределять по камерам, и мне тот золотозубый сунул новый матрас. Заглянул при этом в глаза: «Но ты же понимаешь, что мы у тебя ничего не брали?»

Нас раскидали по так называемым карантинным камерам — туда сажают, пока менты разбираются, кто ты на са­мом деле и к кому тебя потом лучше ­посадить. Так вот, у нас свиней в дерев­не лучше держат, чем людей в той каме­ре. Туалет — дырка в полу, завешанная старой грязной простыней. 18 кроватей и 25 чело­век. Ночевали, свернувшись калачиком вдесятером. Когда кто-то хотел перевернуться, переворачива­лись все вместе. Я зашел ту­да, и ко мне все сразу подскочили: 159-я — для них очень сладкая статья, они понимают, что ты будешь давать деньги на об­щак — вроде как на еду, а на самом деле на ­наркотики. Ну я сначала не понял, что к чему. По­том уже, когда увидел, как они одним шприцем всей камерой колются, разобрался, на что деньги ­пойдут.

Там был грузин, он назвался смотрящим, растолковал, что к чему. Что по правилам надо забирать себе половину еды из передачи, а другую — класть в общий шкафчик или на стол. Что бить не принято: максимум, что можно сделать, — ударить кружкой по башке. Там я впервые увидел, как ребята пьют чифирь. Это что-то. Пачка чая на полстакана идет по кругу — они так всю ночь могут пить, пото­му что наркоманы и им все время нужен допинг. Мне в эту камеру вещи жена пе­редала, так там среди прочего были кроссовки новые, грузин их у меня выпросил. Потом уже я узнал, что он был по первой части 158-й (кража). Для смотрящих такая статья считается несерьезной.

Через пару дней меня опер вызвал, стал спрашивать, что за люди вокруг. Ну я рассказал. Тогда он спросил, буду ли я сотрудничать. Я как-то сразу по­нял, что с этими ничего общего иметь не хочу.

Меня перевели в другую камеру, нормальную. Там из 12 человек 10 сидели по 228-й. 11-м был директор строитель­ной компании, сбивший на машине двух женщин. Ко мне сразу подошел смотрящий — армянин. Спросил, есть ли возможность на общак что-то дать. «Сколько, — говорю, — надо?» Сказал — пять тысяч рублей, и дал мне мобильный те­лефон жене позвонить. Это называется «голая хата». В основном нам с дирек­тором передачи приносили — с них вся камера и кормилась. На уборку назна­чали молодежь — из тех, кому ничего не заносили, поэтому они питались с общего стола.

Еще через неделю меня перевели в Бу­тырку. Вот тут и началась моя настоящая тюремная жизнь. Нас завели в камеру человек пять-шесть, закрыли дверь — в тюрьме ее называют «тормоза». Каждый представился и назвал статью. Ко мне сразу подошел смотрящий, сказал, что кровать я буду делить с одним узбеком, потому что на 24 шконки было 40 чело­век. Это было большое помещение, где дым стоял — хоть топор вешай. Узбеки прямо в камере жгли маленькие костры и из пластмассы делали себе четки, ко­торые пальцами перекидывают. Меня, конечно, сразу развели. На небольшие суммы — 10–15 тысяч рублей. Говори­ли, мол, надо сыну отдать, что ребятам в соседней камере носить нечего, курить нечего. А потом оказалось, что деньги никуда не доходили, ребята решали свои задачки.

Правда, сигареты, трусы, носки в камере были всегда — и это не администрация, конечно, позаботилась, надо отдать смотрящим должное. У них ведь тоже свой кодекс есть. Вот как-то к нам в камеру завели парня, спросили, что за статья. Оказалась, 105-я (убийство). Выяснилось, что он мать убил за квартиру и жалел, что с отцом такого же не сделал, — так его избили.

А была история, когда весной 2008-го в Челябинской области во время этапа убили четырех зэков. Так по всем тюрьмам прошел прогон, что надо объявить голодовку. Я проснулся в семь утра, потому что вся Бутырка сотрясалась от ужасного звука — во всех камерах били мис­ками по тормозам. Потом из всех камер вынесли всю еду, сложили ее в какое-то общее место. И три дня мы всей тюрьмой голодали, только воду пили. Так что вы думаете? Генерал-лейтенанта, который был в этом замешан, Жидков его фамилия, потом осудили! Правда, когда мы мешки с едой после голодовки заносили, парочки не хватало».

---

Сергей

____

смотрящий Контролер от во­ровского мира, который отвечает за ­«положение», соблюдение понятий­ного порядка в тюрьме, в том числе за наркотрафик, отношения с админи­страцией, функции заключенных в ка­мере. Смотрящим становится тот, кто сам ведет себя как лидер, либо тот, кого назначает предыдущий смотрящий перед уходом из камеры – здесь и далее прим. БГ

В 90-е коммерс был дойной коровой, развести его ничего не стоило. А сего­дня большая часть коммерсов в тюрьмах — сами бывшие рэкетиры. Их осо­бо не нагрузишь. А если это и случается, то они сами виноваты. Вот он заходит в камеру и блеет, что он коммерс и тор­говал колготками, ездил с водителем, был три раза в Турции. Ну раз был, зна­чит нагрузят. Еще и шнырем убирающий камерупоставят. А другой представится мужиком заключенный, не сотрудничающим ни с администрацией, ни с блатными, скажет — жена и четверо детей. Все понятно — отец семейства, чего его трогать. Правда, на централе (в СИЗО) все коммерсы стараются сидеть мужиками, не высовываются. А потом приезжают на зону и сразу переобуваются, вспоминают, что они коммерсы, и уходят козлами заключенные, соглашающиеся работать на администрацию, но не стучать, а чаще выполнять физическую ра­боту по УДО (условно-досрочное освобождение).

Я ни разу не слышал, чтобы славяне на коммерсах зарабатывали. Это всег­да какие-то Резо, Михо, Бесо. Был такой человек в одном подмосковном центра­ле, Бесо его звали. Он был смотрящим по котловой хате камера, где хранится воровская тюремная казна. Так ему ­заводили коммерсов, он просил у них на общак фонд на нужды тюрьмы, преимущественно воровскиеогромные деньги. Или, например, загонял трубу наркома­ну узбеку по 228-й (хранение и распространение наркотиков) и говорил — позвони родственникам, скажи, чтобы в еду спрятали (наркотики), мне половину зашлешь. Это все не по понятиям. А смотрящему Бесо говорил, что все хорошо. Все вскрылось, потому что людипредставители рукопожатной касты в тюрьме расска­зали. Бесо вывели во дворик, пригнали туда десяток спортсменов. Бесо понял, что сейчас будет, и сказал, что оставляет спор до воров. По понятиям, если он это сказал, без сходки воров ничего не может быть. Но люди подготовились, позвонили ворам, включили на громкую связь, как это называется? Конференц-колл, да. Воры сказали — вы братва централа, вам виднее. Бесо тогда челюсть слома­ли, а его помощнику… в общем, выпол­зали они с того дворика в крови. Ты имя пиши, не бойся, он теперь гадом пред­ставителем одной из низших тюрем­ных каст ходит, ничего тебе не сдела­ет. Тот Бесо часть денег администрации отдавал.

Сейчас уже почти не осталось черных тюрем колоний, контролируемых во­рами в законе, все, как калоши, — ­снаружи черные, а внутри все красные. А все кому выгодно? (Хлопает себя по плечу в том месте, где должен быть погон.) Они главные беспредельщики и есть. Вот лет восемь назад сходка постанови­ла больше никого не опус­кать насильственно делать гомосек­суалистом. Сейчас так наказывать не по понятиям. А опера и суки заклю­ченные, согласившиеся работать на ­администрацию, в первую очередь стучать что делают? Живет вор по поняти­ям, а его опера нагибают над столом — или пидр, или подписывай (заявление о сотрудничестве). Ну он и подписывает. А зона становится красной.

Года три назад была сходка на теплохо­де в Пироговском водохранилище — это известная история. Там были воры Тариэла Ониани и Япончика. Но пришла облава, всех повязали. И вот с тех пор семьи разделились, все называют друг друга бл…динами предателями. И я знаю авторитета, который шел по верному пути, но, когда ему предложили стать вором, отказался. Потому что были бы семьи, которые считали бы его бл…ди­ной. И еще, когда Ониани взяли, по централам и зонам прошел прогон, что Ониани — бл…дина. А раз бл…дина, значит тебе больше не жить. Так что Ониани ­скоро уехал в Испанию. И вот, помню, был положенец, который не поставил на той прогонке (нелегальном тюрем­ном письме свою визуподпись. Пото­му что он хоть и не был с Ониани, но был грузином.

Если вдуматься, коммерсы от всего этого выигрывают — их теперь все чаще назначают смотрящими: он лишних вопросов не задает, разруливает все быстро. Вором он потом не станет, но, как сейчас говорят, авторитетным предпринимателем — вполне. Вот у коммерсов сейчас даже свой экономический продолбольшой спецблок — несколько камер в Бутырке есть. Там как в санатории, в прежние времена такое только у воров было».

«Меня арестовали в 2008-м прямо в офисе. Постановление не показали, отобрали мобильный. Я знал, что это противозаконно, но возражать не стал, потому что у меня в кармане был второй телефон. И вот мы зашли в лифт — там были еще люди и, главное, там была видеокамера — я спокойно достал телефон, позвонил Оле (жене Ольге Романовой). Опера поняли, что все на камеру снято, и даже не попытались второй телефон отобрать. Меня запихнули в новенькую Infinity, на руке одного из оперативников я увидел часы Rolex — такие тысяч десять долларов стоят — и телефон Sapphire — тоже ты­сячи за две долларов. Хорошо, думаю, ребята живут. Нам почти сразу же объявили ценник — $1,5 млн за то, чтобы ­выйти на свободу по подписке, и еще столько же — за закрытие уголовного дела. Оля передала половину суммы ­следователям. Но меня не выпустили — нас кинули.

Как я сидел на сборкетак называе­мая сборная камера, где сидят несколь­ко заключенных и ждут встречи с адвокатом, разговора с администрацией и т.д. и в карантине в Бутырке, помню плохо. Зато помню, когда меня завели в камеру. Она маленькая была, там сидело всего четыре человека, я стал пятым. Зашел, представился, мне чаю налили. «Ты, — говорят, — по какой статье сидишь?» «По 159-й». — «Слушай, а постановление-то есть? Дай посмотреть». Такой допрос я потом во всех тюрьмах встречал, и это очень логично, им же спать со мной в од­ной камере, они же должны знать, что я не людоед. В нашей камере сидели один убийца и один насильник. Они увидели во мне образованного человека, стали вопросы юридические задавать. Потом если кто к нам в камеру заходил, то уже я бумаги просил показать. И так выце­пил стукача. Он зашел по 158-й (кража), дело рассматривалось особым порядком, и к таким делам адвокаты обычно не привлекаются. Но на следующий день этого парня вызвали к адвокату. В СИЗО как: на прогулку — все вместе, в душ — все вместе, один пойти ты можешь только к адвокату и к оперу — стучать.

Тогда же, в третью неделю моей от­сидки, я впервые познакомился с вором в законе. Сижу на скамейке на сборке, рядом такой же заключенный. Спраши­вает меня, кто я, в какой камере сижу, как положение, есть ли мобильная связь. А в тюрьме если спрашивают, то принято отвечать. Ну я отвечаю, а про себя думаю, с какой стати? Потом мне этот человек говорит: «Ты такого-то из такой-то камеры знаешь?» «Ну знаю», — говорю. Он мне: «Так передай ему от меня привет». Ну я передал, и мне рассказали, что это был за человек.

Потом администрация перевела меня в другую камеру, где сидел человек, смотрящий за всей тюрьмой, — положенец. Слово «смотрящий» я до тюрьмы знал, потому что во всех госконторах есть чи­новники — от более высоких чиновников, смотрящие за тем, как пилится бюджет. Этот положенец сразу завел разговор о том, что меня точно осудят, а значит, я поеду на зону. И чтобы на хорошую зону уехать, мне надо заплатить. Примечательно, что речь шла не о деньгах, а о том, чтобы провести в тюрьму за свой счет телевизионную антенну и розетки по всем камерам — их там около 600. Если откажусь, то меня отправят на ­плохую зону, где я быстро подорву свое здоровье. А я же знаю, что этапы ­распределяет начальник СИЗО, пони­маю, для ко­го деньги у меня выпраши­вают. Ну слово за слово, дело к драке. Я ему по морде не дал только потому, что он меня ниже ростом и в очках.

Я просчитывал, что ес­ли его ударю, очки сломаю и зрение ис­порчу. Ну по­ка просчитывал, он на меня алюмини­евой миской замахнулся. Хо­рошо, что я руку его перехватить успел: у него на мизинце ноготь такой огром­ный был, что он хорошо бы меня им по лицу полоснул. Нас сразу разняли, но конфликт со смотрящим — это серь­езно: если он какую команду по тюрьме даст, то ее исполнят. Поэтому я действовал двумя путями. С одной стороны, по­звали людей из московского УФСИН, которые на уровне начальника СИЗО с ситуацией разобрались. С другой ­стороны, я потребовал высшего во­ровского суда. И это не прокуратура, они не могут отказать тебе в заявле­нии или перенаправить его куда-то. Так что мой запрос ­передали дальше, и воры рассудили, что все было по понятиям. Конфликт замяли».

---

Дмитрий Кипиани

____

44 года
экс-риелтор, был осужден по статье 159 УК,
отбывает наказание в Тульской исправительной колонии №2,
ответил на вопросы БГ в телефонном разговоре с женой.

— Я знаю, что у нас мало времени осталось, но мне тут журналистка передала список вопросов. Кто-то сейчас слушает наш разговор?

— Let’s speak English, I know, that you do.

— I’ve got the point. But I’m afraid, that in this situation anyway you will have some problems if we do. Так что давай по-русски.

— Давай.

— У нее всего два вопроса: про первый «шмон», тут так и написано, то есть про первый обыск твоей камеры, и про то, как тебя везли по этапу.

— Мне очень повезло, потому что первый обыск прошел без приседаний и раздвиганий булок. Ты понимаешь, о чем я, когда они типа думают, что ты можешь прятать пакетик героина в заднице, и про­веряют свою гипотезу. Хотя, да, это правда, большинство шмонов в хате, в Бутырке, проходило по нулевой статье конституции, совершенно унизительно с точки зрения обывателя. Вообще, когда я только заехал в СИЗО, мне бывалые люди еще на сборке сказали, как вести себя с остальными заключенными.

— А что они сказали?

— Ну что есть камеры для разных ти­пов людей: для ВИЧей — свои, для опущенных или, как их чаще называют, пидров, то есть гомосексуалистов, — свои, и так далее. И что в камерах есть смотрящий, который берет на себя большую ответственность за все происходящее. И я, например, всегда могу поделиться с ним своими проблемами, толковый смотрящий всегда разрулит все сложные ситуации.

— So, as I understood, somebody listens to us.

— Давай лучше про этап. Мне опять же очень повезло, потому что дня за три до того, как меня должны были пересылать, продольная девочка (в большинстве случаев «прикормленная» сотрудница СИЗО) передала информацию, когда меня повезут и, главное, куда — в Тулу. Официальное уведомление пришло за сутки. Я тогда сидел в камере на чет­верых. Пацаны, как это всегда бывает по традиции перед этапом, накрыли стол на прощание. Дали с собой сухой паек.

— Это VIP-камера называется, да?

— Ну я предпочитаю называть это большим спецом. Это было зимой, за окном было минус 35. Помнишь, ты мне с собой еще целый баул теплых вещей собрала? И я, как дурак, тащил все это с собой. Но нас везли «Столыпиным» — у Солженицына так называются деревянные ва­гоны, но сегодня это просто обычный вагон с запаянными окнами. Увидишь такой, сразу знай, что там, скорее всего, зэки. И вот в купе на четверых нас загна­ли 23 человека. Слава богу, дорога заняла всего 6 часов, с одной остановкой, так что можно было не спать. А представь, каково бывает людям, которые не в Тулу, а подальше едут таким же образом. Сельдям в банке и то свободней. Это была баня, большинство разделись до трусов. И баул со свитерами только мешал.

— Ой, боюсь, наше время закончилось.

— Ладно, только обязательно пусть ­журналистка напишет, что ФСИН куда адекватнее судебной системы. И не забудь, пожалуйста, крем для чистки обуви.

— Черный, да?

— Ну чизовки (тюремные ботинки) же черные.

Читать дальше

Марат Хисамутдинов

____

экс-инспектор отдела режима УФСИН России по Москве СИЗО №3
капитан внутрен­ней службы

«Я когда первый раз увидел изолятор ночью, меня мандраж хватил: там вся ­стена была в паутине веревок. Вы сами можете подойти к любому СИЗО после десяти вечера, увидите. Эти веревки, ­протянутые между окнами, называются дорогами, по ним заключенные общаются друг с другом, передают записки, наркотики и т.д.

Мы стараемся селить заключенных по разным камерам, у нас 12 категорий есть: узбеки, таджики — мусульмане, наркоманы, грабители, тяжкие телесные, а дальше не помню. Воров мы вообще держим отдельно на спецблоке, но внутренняя связь благодаря дорогам все равно существует. Правда, воры все сейчас сотрудничают (с администрацией СИЗО), все делается через них. Это самый дешевый способ контролировать ситуацию. Ведь для администрации что самое главное? Чтобы никаких заявлений не было. Это раньше силовые методы были, теперь это все устарело, теперь все просто гасится, добровольно. Заключенный, например, кипежнулся, пожаловался в прокуратуру на нехватку медицинской помощи или на полотенце грязное. Тут же опер вызывает смотрящего, заключенному загоняют мобильный телефон, он мам­ке позвонит — уже спокойнее себя чувствует. Или смотрящий попросит по­лотенце постирать, кто с ним спорить решится?

Хотя доят экономических, конечно, еще как. В голых хатах сидят, например, люди из Таджикистана голодные, потому что пока им родственники деньги перешлют, непонятно, сколько времени пройдет. И вот экономический заезжает в такую хату, ему 100% будут ­продукты передавать, он будет с ос­тальными всем делиться. Это такой ­добрый развод.

Но опера все больше психологичес­кие методы используют. Вот, например, приходит экономический, первоход, который ничего не понимает, но пы­тается жить по-людски, по понятиям. А с ним в камере уже более опытные заключенные сидят. Они начинают ­обсуждать, кто что крал, кто за что си­дит. И чтобы выглядеть своим, эконо­мический рас­сказывает не как в суде на бумаге было, а как на самом деле. А то еще и приду­мывает что-нибудь. Сокамерники эко­номического — а они там все стукачи, потому что нет больше понятий — идут после этого к операм и пишут агентурные сообщения. Хорошо еще, если прав­ду пишут. А то ведь опер — бог, мало ли чем он может заключенного заинтере­совать, так что пишут все что угодно. К этим засекреченным записям есть допуски у судей. Они прочитают и ре­шат: этот экономический — вор в за­коне или опытный мошенник. Так что не надо никого бить, они сами все расскажут. Теперь вы поняли логику системы?»

Николай Изюмов

____

45 лет
экс-владелец строительной компании
был обвинен по статье 159 УК
провел в заключении 2010–2011 годы

«Я возвращался с турбазы в Саратове поездом. Вышел из СВ-вагона, а меня ­вместо водителя встретили люди в штатском и попросили паспорт. Ну я показал. А они очень обрадовались. Мы, говорят, вас и ищем. Отвезли в дежурную часть, потом в Государственное следственное управление (ГСУ), а оттуда — в Бутырку. Туда я приехал пустой: все вещи забрали в ГСУ — часы за десяток тысяч долларов, деньги, любимые боксерские перчатки — до сих пор вернуть не могут, ищут. В Бутырке на сборке опер придрался к шнуркам от ботинок. «Оставь», — говорю. — «А вдруг ты повесишься?» «Я, — говорю, — отсюда выйду с парадного входа и шнурки отдавать не буду». Он мне их оставил.

Сначала меня посадили в СИЗО с каки­ми-то 19-летними мальчишками, с бомжариками. У них все время было движение, дороги, а я сразу им сказал: «Хотите — бодяжьте, а меня не трогайте». Ну по мне же видно, что я спортом всю жизнь занимаюсь, так что они спорить не стали.

С чего тюремная жизнь начинается? Чтобы пищу взять в окне, в кормушке, я должен наклониться, потому что окно там чуть выше пояса. И оно возле пара­ши, так что запах специфический. Или вот дали мне одеяло, я его пять раз мыл, а вода все время была черной как нефть. А кто-то не стирал, кого-то так устраивало.

Месяца через три я переехал в СИЗО на большой спец (отдельный корпус Бутырского изолятора, где сидят преимущественно осужденные по экономическим статьям). Меня потом на сборках спра­шивали — мол, слухи ходят, что пожить в большом спецу стоит 60 тысяч рублей в месяц. Я говорил, что сидел там и у меня никто 60 тысяч не просил. Нас там сидело четверо экономических, мы попросили чистых простыней с воли, все ими устлали, попросили кучу моющих средств, чтобы чисто было в камере. Телевизор настроили, загнали соковыжималку, ели пармезан и хлеб из «Волконского». Книжки читали. Разговоры умные вели. Мы носили хорошую одежду, курили сигары, пользовались дорогим парфюмом. Помню, как-то к нам приехал предприниматель один, ему по­том по этапу идти надо было. И я смотрю: он журнал глянцевый открыл и что-то переписывает — а у нас все как положено, глянцевые журналы лежали — GQ там, яхты, самолеты. «Brioni, — спрашивает, — хорошая фирма?» — «Хорошая». — «А Vacheron Constantin?» — «Тоже хорошая, а ты чего там делаешь?» — «Я же ­должен знать свои марки, в которых я, экономический зэк, должен ходить!» И воры — а у них тоже своя мода есть, они все черное носят — они знали, что мы особняком. Что у нас свои законы, и никто нас тут не сломит. Помню, как-то на сборке меня какой-то уважаемый человек спросил, держу ли я дорогу. «Нет», — говорю. — «А чего?» — «Да незачем мне».

Сейчас я еще формально под следствием и вполне могу уехать на зону, и вот думаю, как лучше быть. Поехать на красную зо­ну — должен буду работать. На черную ­поехать — ну тоже придется. Без работы условно-досрочное освобождение не по­лучить. А ведь у меня семья, и я еще в 90-е решил, что она на первом месте. Говорят, некоторых работающих на черных зонах козлами зовут. Ну да пусть кто попробует — за козла ответит».

Владимир Осечкин

____

30 лет
экс-владелец автосалона «БестМоторс»
руководитель проекта Gulagu.net, был обвинен по статье 159 УК, провел в заключении с 2007 по 2011 год

«В октябре 2009-го, когда в моем су­дебном процессе засветился луч побе­ды, меня перевели из обычной камеры «Можайки» в другую — на шесть мест, а сидело там 14 человек. Ночью мы спали по очереди, максимум по четыре часа, а днем к нам постоянно заглядывали в глазок и если видели, что кто-то спит, тут же будили. Как я ездил на суд и еще умудрялся там выступать, не помню. Но я писал попутно жалобы, так что в какой-то момент меня все-таки пере­вели в обычную камеру.

Была она на десятерых, сидели всего семеро, с телевизором и чистым туалетом — в общем, санаторий! Сокамерни­ки сидели по 228-й, смотрящим назвал­ся некто Дмитрий Ореховский. Он сразу заявил, что я должен заплатить 10 тысяч рублей за перевод в эту камеру и еще сотню тысяч за право здесь остаться. Он вы­ставил водку и шашлыки — небывалая роскошь! Сказал, что прокуроры велели меня прессовать и что местные опера готовы отписывать прокурорам, что ­прессуют меня, а на самом деле держать в этой камере. Но только при условии, что я опять же заплачу. Я отказался. Сказал, что мои друзья купят к Новому году продукты на всю камеру.

Я сразу почувствовал, что Ореховский — стукач, сука, как их в тюрьме ­на­зывают. Он был законченным наркоманом, мешал, кажется, героин с метадоном, постоянно кололся и при этом искривлялся в настолько нелепых позах, что сотрудники СИЗО просто поржать приходили, один раз даже на камеру сняли. Вы прос­то вдумайтесь: некоторые бизнесмены за подброшенные наркотики пять лет сидят, всю тюрьму заставляют голышом приседать, чтобы убедиться, что в заднице наркотики не спрятаны. А тут человек на глазах надзирателей кайфует, извивается, и никто ничего не делает!

Однажды к нам перевели моего знакомого по прошлой камере — Магирама Рзаева, дядю Мишу, немолодого уже азербайджанца, осужденного за наркотики и вполне уважаемого. Когда он зашел в камеру, я его сначала не узнал, потому что он похудел на 10 кг и постарел — его держали в пресс-хате, как потом выяснилось. Ореховский сказал, чтобы я не смел поить дядю Мишу чаем, пока он не отдаст какие-то деньги. Дал дяде Мише телефон, тот поговорил, и по разговору я понял, что с начальником тюрьмы. А Ореховский тем временем укололся, и его накрыло. Ну тут уж я не сдержался. Взял его за грудки и встряхнул как следует — после этого он вполне согласился с моим предположением, что дядя Миша больше никому ничего не должен.

Вот только меня после этого переве­ли в новую камеру на спецблок, аккурат 31 декабря. Это ужасное место, сейчас мы добились ликвидации этого спецблока. А тогда это была угловая комната под самой крышей. На улице было минус 30, внутри — минус 15. Обе стены промерзали, с потолка капало, так что приходи­лось протирать все туалетной бумагой раз в два часа. Через разбитое окно пробивался сквозняк. На ночь мы это окно одеялом закрывали, но днем нам так делать не разрешали. Спать без шапки было невозможно. Помню, сел писать жалобу и понял, что у меня от холода ­ручка не пишет. И еще меня каждый день обыскивали и отбирали все, вплоть до полотенца. Со мной сидели еще двое экономических — они отказывались ­платить деньги и все просили, чтобы им не конфеты с воли передавали, а обез­боливающее.

Существовала такса: уехать из спец­блока в зависимости от достатка стоило от 10 до 50 тысяч рублей. Но мой бизнес был разорен, ждать помощи было неоткуда. Все, что мне оставалось — бороться. Так что я начал писать жалобы во все возможные инстанции, и через месяц меня все-таки перевели из этой камеры в другую — тоже на спецблоке, но не пыточную. А еще через несколько месяцев я уехал на зону. Помню, как вышел на ­первую же прогулку, светило мартов­ское солнышко, а я встал под него и стал просто загорать».