О природе бобра

Лев Рубинштейн: Ну что, дорогой друг. Продолжим, что ли? О чем ты хотел бы поговорить в этот раз?

А пока ты будешь думать, я задам тебе (и себе заодно) такой вопрос: по каким признакам ты делишь людей? Я имею в виду самые, так сказать, фундаментальные признаки, а не, скажем, профессиональные, географические и так далее.

Вот когда я учился в классе примерно седьмом, пионервожатый Семен Чужой (почему-то я запомнил его имя-отчество) объяснял нам, что все люди на земле делятся на коммунистов и фашистов. То есть получалось, что все, кто не сочувствует коммунистическим идеям и не является «другом Советского Союза», являются фашистами.

Мне уже и тогда такое разделение по­казалось несколько, мягко говоря, схематичным. А чуть позже пришло понима­ние, что если уж и делить человечество именно на две части, то оно скорее раз­деляется на тех, для кого незыблемыми являются ценности личной свободы, и на тех, для кого эти ценности либо являются третьестепенными, либо во­обще никакими ценностями не являют­ся. При таком водоразделе коммунисты и фашисты попадали как раз в одну «команду».

Внутри СССР считалось, что общество делится на две неравные части: на «честных советских людей» и на «отщепенцев». Тогда говорили: «Весь советский народ горячо поддерживает» или «Весь советский народ гневно осуждает». Те, кто поддерживал недостаточно горячо или, пуще того, не поддерживал вовсе, по умолчанию как бы исключались из числа «советских людей».

Мы же, которые «отщепенцы», в те же годы делили людей на «нормальных» и «совков». Ну и так далее.

А теперь что?

Григорий Чхартишвили: Занятный вопрос. Если говорить обо мне, то я делю людей на категории по разным критериям. Вот сейчас стал про это думать и понял, что большинство моих внутренних сепараторов настроены на субъективную и даже эгоистичную волну.

Ну, во-первых, я делю людей на «близких» и «всех остальных», то есть менее или более «далеких». Именно поэтому, например, из меня не мог бы получиться хороший христианин. Я не понимаю, как это можно любить людей по Христу — то есть всех одинаково. Относиться доброжелательно — понятно. Но прям-таки любить? Как-то это принижает само понятие любви, сорри за ересь.

Во-вторых, я предпочитаю общаться с людьми, у которых могу научиться чему-то полезному, а с прочими мне скучно.

Еще я делю людей на остроумных и неостроумных (первым могу простить даже некрасивые поступки — до определенной степени, конечно).

На талантливых и неталантливых — хотя тут корректнее говорить «на лю­дей, чей талант раскрылся» и «людей, чей талант спит».

Есть еще один параметр, который я назову тебе не без смущения, ибо он отдает дурдомом. Мне кажется, что люди делятся на настоящих, живых — и прикидывающихся живыми. Что-то такое мне мерещится в блеске глаз, механичности речей, неестественности эмоционального поведения и абсолютной предсказуемости поступков у многих, очень многих окружающих.

В общем, у всякой зверушки свои игрушки.

Кстати о зверушках. У меня, например, есть знакомая, которая каждому новому человеку мысленно подбирает тотемное животное, и это ей помогает выстраивать от­ношения — с каждым зверем свои правила обращения. Она живет в окружении людей-львов, людей-пауков, людей-сурков и так далее. Саму себя, кстати сказать, считает бобрихой.

Л.Р.: Бобрихой? Неплохо. А я в таком случае, видимо, шимпанзе — очень оживленный и подвижный, но с потаенной тоской во взоре. Но это ладно.

Деление всех встречных, причем автоматическое, на уровне рефлекса на две (именно две) категории и по разным всякий раз (тут ты прав) критериям — это действительно наша насущная внутренняя потребность.

Критерии эти, кстати, меняются с возрастом по ме­ре нашего собственного (см. предыдущую переписку) усложнения. Я сейчас чуть было не сказал: «…От более наружных и формальных признаков к более внутренним, глубинным». Но подумал и решил, что это было бы неточно. Мы же все равно, как бы мы сами ни формулировали наши «критерии отбора», внутренне ориентируемся на малообъяснимые антропологические признаки. Даже и внешние. И не то чтобы там одежда-прическа. Это как раз семиотически обусловлено. Но и лица нам иногда что-то говорят.

А уж речь…

Кстати о речи. В юности, я помню, для меня отчетливыми сигналами «чужого» было, например, слово «со­звонимся» с ударением на втором слоге. Или слово «по­няла» с ударением на первом. В каком-то смысле это царапает меня и теперь, но уже царапает, а не ранит. Еще, помню, существенным раздражающим сигналом было для меня фрикативное Г. Да и вообще южнорусский интонационный акцент. Это, как я понял позже, было самой простой реакцией на преобладающее в те годы речевое поведение большинства членов политбюро, которые все там были более или менее земляками.

Сейчас для меня этот говор и даже это Г не говорят ни о чем — кроме того, что говорящий, судя по всему, вырос в Харькове или в Ростове. И всего-то.

Но на уровне интонаций, на уровне словоупотреблений я и теперь рефлекторно разделяю людей. И даже — скажу больше — различные национальные акценты на мой слух действуют по-разному. Я это по понятным причинам не хочу анализировать. По крайней мере публично. Да и не смогу — ничего более или менее рационального не получится.

А на какие речевые или вообще внешние признаки реагируешь ты?

Г.Ч.: Есть слова, которые я не люблю и никогда не употребляю. Причем это необязательно что-то неграмотное. Дергаюсь, например, когда слышу «озвучил» в смысле «сказал». Не люблю, когда слово «достаточно» используют в значении «в существенной степени». «Достаточно» требует за собой пояснения — для чего достаточно. Из интеллигентского жаргона — мне режет ухо, когда говорят «ровно» вместо «именно», тут мерещится какая-то аффектация.

На то, как человек одет, тоже реагирую. Встречаю по одежке, грешен. Потому что одежда и прочий декор — декларация о намерениях, обозначение своего «я» перед внешним миром, а стало быть, многое про человека объясняет.

Л.Р.: Если, Гриша, я заплету косу в наши дни, это будет, пожалуй, да, перепозиционированием. И даже, боюсь, чем-то более печальным, то есть тем, что неполиткорректные люди назвали бы маразмом. Но с начала 1970-х и до середины 1990-х я хотя кос и не заплетал, но сильно хайрастым все же был. И ты, кажется, таким меня еще помнишь.

Кстати о прическе. Когда я узнал из интернета о том, как тебя чуть не назначили экстремистом, я прямо чуть ли не вслух воскликнул: «Какую биографию делают нашему лысому!» Но передумал восклицать: вдруг, думаю, Гриша обидится.

Но мне почему-то захотелось вернуться к упомянутым тобою зверушкам. Это и правда интересно. Мы не зря все время сравниваем разных людей с разными зверушками. Не зря мы говорим «хитрый как лиса», «ведет себя как свинья», «упрямый как осел», «злой как собака» или «кручусь как белка в колесе».

Человек, мне кажется, как биологический вид так и не состоялся как нечто самодостаточное. Именно поэтому он был вынужден выдумать цивилизацию как компенсацию своей природной ублюдочности. И только таким образом он умудрился выжить и даже всех тут себе подчинить. А не подчинить, так перестрелять.

Это правда, такое деление и интересно, и, возможно, продуктивно. Но это деление на многие части. А я-то начал с того, каким образом и в каких категориях мы склонны в разные периоды своей жизни и истории вообще делить людей именно на две части.

Г.Ч. (с достоинством): Я не лысый, а находящийся на более высокой ступени эволюции. Это во-первых.

Во-вторых. Если человека пугает или раздражает, что окружающие похожи на зверушек, значит, этот человек не любит животных. Я-то их люблю, и если кто-то похож на зайчика, а кто-то на фокстерьера или золотую рыбку, это заставляет меня относиться к человеку лучше. Другое дело, что далеко не все виды фауны мне нравятся…

А про деление на две части скажу тебе так. Самое яс­ное деление — на белое и черное, и начинается полный кошмар, когда эпоха, в которую ты живешь, или сообщество, в котором ты оказываешься, перестают различать все промежуточные оттенки. А вся настоящая жизнь и все самое интересное — там, в оттенках серого.

Мне начинает казаться, что все мы, жители этой страны… Вот нарочно написал «этой», ничего отчуждающего в данном словосочетании нет, полный синоним «нашей страны» — самые дубоголовые американские патриоты говорят «this country», и никто в обморок не падает… Из­вини, отвлекся. Так вот, мне начинает казаться, что все мы, жители этой страны, начинаем с ускорением разделяться на черных и белых, причем в зависимости от позиции эти цвета, разумеется, меняются на противоположные. Когда «серых» вовсе не останется, тогда… Нет, не хочу каркать.

Давай не будем делить людей на две части, а? Оно да­же и по-гендерному нынче не очень получается. У меня в блоге, например, — там есть статистическая картина участников — 0,7% комментаторов причисляют себя к третьему полу. С третьим полом оно как-то и веселее.

Л.Р.: Меня-то не надо призывать к отказу от деления лю­дей на две части. Я задал тебе этот вопрос как раз для того, чтобы получить именно этот ответ, с которым был согласен уже до того, как его получил.

Поэтому закончу словами одного остроумного человека, сказавшего однажды, что люди делятся на две части: на тех, кто делит людей на две части, и на тех, кто этого не делает.

Обнимаю. До встречи.