«О красоте машин и вещей»

Эргономистом Мунипов стал почти случайно. Он закончил философский факультет МГУ, после учебы устроился работать учителем истории и логики в гимназию №59 — и, видимо, был неплохим учителем: по крайней мере, его любимый ученик Владимир Буковский вспоминает об этих уроках до сих пор. Он мог стать и неплохим редактором — по крайней мере, после того, как он отредактировал (а фактически, переписал) воспоминания знаменитого советского педагога Сухомлинского, ему сразу предложили пост замдиректора издательства АПН. Но вместо этого он увлекся ­трудами Бехтерева, в особенности той их части, в которой Бехтерев предлагал орга­низовать «эргологию», науку о взаимодействии человека и машины, и предпочел пойти во ВНИИТЭ — никому не известный, только что организованный НИИ Техничес­кой Эстетики. 

Сейчас ВНИИТЭ влачит жалкое существование, его наследие забыто, а архив, по-видимому, пропал или разграблен, но в начале 1960-х это было удивительное место: институт с отделениями в девяти городах-миллионниках, занимавшийся тем, что в СССР нельзя было даже произнести вслух — промышленным дизайном (само слово «дизайн» было под запретом — его заменяла неуклюжая «техническая эстетика»). Директором ­ВНИИТЭ был легендарный дизайнер Юрий Соловьев, спроектировавший советские троллейбусы, пассажирские вагоны и атомоход «Ленин» — с его легкой руки ВНИИТЭ стал чем-то вроде шестидесятнического ВХУТЕМАСа, где изучали, в числе прочего, экономику красоты, футуродизайн и психологию цвета, и выпускали единственный в своем роде профильный журнал, осве­щавший новости дизайна в СССР и за рубежом. Мунипов станет одним из создателей ВНИИТЭ времен его расцвета — он приведет в институт «щедровитян», методологов круга Щедровицкого, устроит консультантом свое­го учителя, одного из основателей отечествен­ной психологии Соломона Геллерштейна и станет, с переменным успехом, пропихивать идеи эргономики через бесконечные советские комитеты по науке и технике. Ни одна из знаменитых разработок ВНИИТЭ, вроде футуристического «перспективного такси» или специально разработанного такси для инвалидов, в массовую разработку не поступила, но значение института как интеллектуального центра сложно переоценить.

Впрочем, все это я узнал сильно позже — Владимир Михайлович был моим родным дядей, обаятельным денди, который дома оказывался исключительно проездом с одного конгресса на другой, и, оказывавшись с ним за одним столом, я мало что понимал — кроме того, что этого человека можно слушать часами. Мне он казался идеальным воплощением оксфордского профессора (или, точнее, моего представления об оксфордских профессорах). Он дружил с Пятигорским и Ма­мардашвили, и в 1982-м году — на деньги ВНИИТЭ — устроил знаменитые гастроли Мамардашвили в Институте Психологии, на основе которых написаны «Кантианские вариации» и «Картезианские размышления». Он учил Раису Горбачеву кататься на коньках, а к йоге его пристрастил Святослав Рерих (они познакомились, когда он устраивал в Индии выставку «Дизайн в СССР»). Еще аспирантом он каким-то невероятным образом попал в консультационный совет при Мосфильме, и пытался отстоять советский прокат фильма «Орфей спускается в ад» (безуспешно) и «Человек ниоткуда» с молодым Юрским (успешно). В 90-е он, в качестве приглашенного психолога, помогал разрабатывать ельцинскую конституцию и формировать первое правительство России, и даже некоторое время правил речи Ельцина с точки зрения психологической науки («меня просили подобрать такие первые слова президента, чтобы сразу расположить к нему людей»). Он был бесконечным кладезем самых неправдоподобных историй, и оставалось только позавидовать его студентам, которые регулярно слушали их.

Лекциями все в результате и ограничилось: в девяностые оказалось, что стране, которая ничего не производит, не нужны ни эргономика, ни промдизайн. Последние 20 лет Владимир Михайлович писал книги и научные статьи, преподавал в МИРЕА, МГППУ и университете в Дубне и читал свои удивительные лекции, где советская психотехника рифмовалась с Кантом, «Гамлет» — с Бехтеревым, а исследования быта летчиков — с буддологией. Вот только слушало их зачастую четыре-пять студентов. А теперь, увы, не будет никто.