Норд-Ост год спустя

Совсем недавно, всего двенадцать месяцев назад, во время проведения операции по освобождению заложников в ДК на Дубровке погибли 129 человек. Можно ли было избежать этих жертв, так и не стало понятно. Государство на этот счет молчит. Мы обратились к людям, прошедшим через этот кошмар, и попросили рассказать, как он изменил их жизнь и как они прожили этот год

Николай Алексеевич Любимов

71 год, сторож Театрального центра на Дубровке

– История года? Для меня она началась, как и для всех норд-остовцев, 23 октября. Я пришел на работу в свою сторожку, а в 21 час с мелочью попал к чеченам в заложники. Сидел в 12-м ряду, крайнее место справа. 26-го – штурм, отравление газом. Кома. Попал в 1-ю градскую. Пульс – 40, дыхание – три вдоха в минуту, давление – 60 на 20. В общем, я помер. Сначала было темно. Потом стали вспыхивать оранжевые буквы: «массаж», «адреналин» – все, что врачи говорили, все у меня тут же высвечивалось. Наконец один доктор склонился надо мной, поднял мне веки, посмотрел и выдохнул: «Все, готовьте его в морг». И вот я лечу вверх по туннелю, кругом – розово-серебристый свет, полная невесомость. Состояние полнейшего блаженства, но я взмолился: «Господи, в любое другое время, только, пожалуйста, не сейчас!» Дело в том, что мы с женой в августе похоронили сына 44 лет. Если бы и я еще помер, то Инесса просто не пережила бы. Вдруг чувствую: остановился, а потом начал медленно-медленно, по спирали, как перышко падает, опускаться вниз. И оказался опять в реанимационном зале. В головах – доктор, в ногах – монитор и на нем – сплошная зеленая нитка. Один удар, другой. Розовый блеск исчез, и я снова очутился в своем теле.

Правда, тело было уже не таким, как раньше: отнялась вся левая сторона, рука колбасой висит, нога еле ходит. 18 ноября меня выписали и с тех пор таскаюсь по врачам. Я не люблю болеть и до всех этих событий был в общем-то полон сил и энергии. Считал, надо работать, пока ноги носят. А тут вдруг – калека. Три месяца на больничном. Потом послали на ВТЭК, дали вторую группу по трудовому увечью, и в тот же день – это случилось в нынешнем феврале – уволили из ДК.

Летом подал два иска в Тверской суд: о возмещении морального ущерба и восстановлении утраченного дохода. Ни один из них до сих пор не удовлетворен. Зато много чего узнал о себе во время заседаний: например, что лезу в карман к пенсионерам и инвалидам, то есть в конечном счете своим иском сам себя обворовываю. А ведь это у меня украли здоровье, отняли работу. Все-таки 3000 рублей – это не 1800 теперешней пенсии, из которых 1500 уходит на лекарства. А еще у меня в сторожке сломали радиоприемник и телевизор, пропало хорошее кожаное пальто на подкладке, ботинки, зимняя шапка. Судьи сказали, кстати, что приемник с телевизором, мол, действительно тяжелая утрата, а вот насчет остального надо будет еще доказать, что все эти вещи действительно были. То есть сторож Любимов пришел на работу голый, но с приемником и телевизором...

Александра Розовская

15 лет. В мюзикле играла Катю Татаринову в ее детские годы

– За прошедший год моя успеваемость в школе не изменилась. Как получала тройки по химии, так и получаю. Зато много пятерок по литературе. Сейчас думаю о том, в какое учебное заведение поступать после одиннадцатого класса. Есть несколько вариантов. Папа хочет, чтобы я поступала во ВГИК на актерский, мама говорит о журфаке, а бабушка предлагает пойти учиться на переводчика-синхрониста. Мне все это одинаково интересно, но я немного сомневаюсь насчет карьеры актрисы. Ведь если уж быть актрисой, то нужно быть известной. А я не уверена на все двести процентов, что у меня получится.

Подробности «Норд-Оста» стали постепенно забываться. Я уже практически не помню лиц террористов. В памяти остался только араб, которого мы между собой прозвали Рики Мартином: он был очень похож на певца. Еще до сих пор помню запах газа. Трудно описать его словами. Но я чувствовала, как он проникает глубоко в нос и как там начинает пощипывать. Запах был похож на нашатырь. Когда я его вспоминаю, то он у меня почему-то ассоциируется с коричневым цветом.

Когда в зал пустили газ, мы с подругой разорвали на части старую юбку, принесенную для репетиции. Раздали куски окружающим, намочили водой и приложили к носу. Мы сидели на балконе, я уткнулась в мокрую тряпку и легла лицом в пол. Моя подружка Кристина лежала на спине. Я помню, как в какой-то момент ее рука вместе с материей соскользнула с лица. Показалось, что она просто уснула, но, как позже выяснилось, Кристина умерла. Еще на Дубровке погиб мой двоюродный брат Сеня. Я по нему очень скучаю. Прошел уже год, а мне все кажется, что я его скоро встречу, и это бесконечное ожидание меня мучит.

После освобождения заложников многие говорили, что детям там было легче, чем взрослым, поскольку мы толком ничего не понимали. Это неправда. Мне кажется, что какие-то вещи дети улавливают даже быстрее взрослых. К примеру, мне до сих пор непонятно, почему за всю войну в Ираке американцы потеряли меньше людей, чем погибло при нашем освобождении. Еще мне непонятно, почему во время оказания первой медицинской помощи мне вкололи укол в шею, тогда как моим друзьям делали уколы в руку или ногу. При этом кому-то процедуру повторили три-четыре раза, а про кого-то вообще забыли.

Когда я вернулась домой из больницы, мне не звонили ни одноклассники, ни друзья. Это сильно обидело. Но как позже выяснилось, им психолог запретил меня беспокоить. Долгое время я себя ловила на мысли, что люди, проходящие по улице мимо окон нашего класса, в любой момент могут войти и захватить нас в заложники. Я тогда представляла, в какую сторону нужно бежать и как лучше поставить друг на дружку парты, чтобы забаррикадировать дверь. Еще мне снились захваты на Красной площади.

Теперь я стала лучше понимать свою маму. Раньше, когда отпрашивалась у нее на дачу к друзьям с ночевкой и она не разрешала, я злилась. Спрашивала, что страшного может со мной там случиться. Теперь таких вопросов я уже не задаю.

Михаил Вячеславович Шумский

36 лет, виолончелист

– Одно из главных событий года, прошедшего с «Норд-Оста», – концерт памяти Евгения Кочата, пожалуй, лучшего моего друга, погибшего во время штурма. Состоялся он в Музее М. И. Глинки. Там же прошла и выставка фоторабот Жени. Сыграли любимое его произведение – «Метаморфозы» Рихарда Штрауса. Дирижировал Максим Гудкин, дирижер «Норд-Оста», – он тоже сидел среди заложников.

Еще одно событие этого года – я всерьез подсел на компьютер и подсадил всю семью. В конце февраля купил себе машину и понял: это именно то, что мне нужно. Настоящий геймерский комп со всеми наворотами: разогнанный «Атлон», гигабайт памяти, два винта, куча всего. Компьютер у меня только для игр. Шутеры от первого лица – это мое. Жалко, конечно, что нет Женьки, тогда можно было бы заняться фотографией вместе. Вообще таких друзей, как Кочат, как Володя Жулев – он тоже из виолончельной группы и тоже погиб, – у меня больше не будет, а компьютер немного помог устранить дефицит общения.

Сейчас работаю с Президентским оркестром России. Наш дирижер, Павел Борисович Овсянников, написал замечательный балет по заказу Министерства культуры Таиланда – «Катя и принц Сиама». О том, как в начале века принц Сиама учился тут у нас в кадетском корпусе, влюбился в какую-то Катю, а потом его призвали домой – царствовать. Ну, влюбленным пришлось расстаться: Катю в Сиам не пустили... Такая вот любовь-морковь. И такой вот год.

Александр М. (фамилию просил не называть)

23 октября 2002 года был сержантом срочной службы, принимал участие в операции по освобождению заложников

– Я служил во внутренних войсках, поэтому ночные «подрывы» – дело привычное. Привезли на место, поначалу поставили задачу: охрана общественного порядка. В первый день у солдат не было даже боеприпасов. На второй выдали и поставили перед нами другую задачу: оказать боевую поддержку войскам в случае штурма.

Что я испытывал? Страх. Холод. Трое суток практически без сна – два-три часа отдохнешь в автобусе, и все. Голод. Красный крест – спасибо ему – организовывал пункты питания, но этими благами пользовались в основном милиционеры: солдат без приказа не может отойти с боевого поста. А коммерческие магазины в округе моментально взвинтили цены. Надо сказать, что уважения к столичным коммерсантам у меня поубавилось: бизнес – оно, конечно, понятно, но это свинство – наживаться на беде.

Очень раздражали депутаты. Ну ладно Кобзон – он первый приехал, пошел и действительно добился каких-то полезных результатов. Так потом же начался парад. Все, кому не лень, старались покрасоваться перед камерами, перлись ни в жопу, ни к месту. Вместо того чтобы следить за захваченным зданием с заложниками, мы занимались тем, что охраняли этих придурков, которые занимались собственным пиаром. Ампилова я лично пинками отгонял.

Ну а когда начался штурм, мы получили приказ: всех, кто выходит из здания, – на землю и обыскивать, чтобы выявить «чехов».

Ждем. Никто не выходит. Только одна женщина вышла и сразу упала навзничь. Когда я вошел в здание – увидел девчонку, лежавшую без сознания, вынес ее. Зашел второй раз – ну и сам поплыл. Ведь нас не предупредили, что применялся газ.

Потом лежал в госпитале – лечил последствия отравления. Мне ведь оставался месяц до дембеля. Думал, уволюсь, закончу институт.

Но после этого понял, что я не смогу жить как раньше. У меня появились четкие понятия: ты либо с этими, либо с теми.

Я, как и мои боевые товарищи, выпал из «поколения пепси», меня не интересуют больше дискотеки и рок-концерты. Знаете, я никогда бы не попал в Тушино и мои друзья тоже, потому что нам известно, что массовые мероприятия – это опасность. Я теперь не могу воспринимать своих ровесниц просто как девушек: я вижу в них беззащитных существ, которые в любую минуту могут стать жертвами. И поэтому я принял решение остаться в армии. Правда, на зарплату в четыре с половиной тысячи не проживешь, поэтому приходится подрабатывать – делаю мебель.

Марьяна Константиновна Казаринова

32 года, музыкант оркестра

– Все, кто сидел справа от меня в ряду, погибли. Впали в какое-то оцепенение: ни с кем не разговаривали, ничего не делали, ничего не хотели. Мы их тормошили, а они словно спали с открытыми глазами.

В какой-то момент я тоже поняла, что это конец. Просто и без эмоций: вот она, смерть, а вот она, я. А потом решила, что если остановлюсь на этой мысли, буду ее думать, слюнявить с разных сторон – она же меня и убьет. И тогда я взяла и отстранилась. Просто перестала ощущать себя внутри происходящего. Это ведь был спектакль. Страшный, идиотский спектакль. По сцене ходили люди, они и стреляли, и кричали, и улыбались, бомбы таскалиѕ Я в этом во всем как будто и не участвовала, меня это не касалось. Конечно, иногда вдруг прорывалось: а как же мама, папа, что со мной будет?! Но я заставляла себя не думать и жить другим.

Почти весь наш оркестр – двадцать четыре человека – сидели во втором ряду партера. Мы все время во что-нибудь играли. В слова, морской бой, дурацкие крестики-нолики, до колик смеялисьѕ И страх куда-то уползал. Как я злилась на этих сволочей с автоматами, матом их крыла! К запуганным они действительно очень бережно относились, опекали их, разговаривали, пудрили мозги, молитвы читали на арабском, которые якобы открывают дорогу в рай. А меня в туалет не пускали: они чувствовали, что я их не боюсь. В последнюю ночь, когда совсем приспичило, без разрешения встала и спустилась в яму. Кстати, перебудила всех людей слева от себя в ряду, пока выбиралась. Может быть, поэтому они выжили в штурме.

А когда все закончилось, когда проснулась в первое утро дома – решила, что видела обыкновенный, только очень долгий кошмарный сон. Наяву это не могло произойти. И снова отстранилась, уже от самого события. Со мной ничего не произошло. Смешно, но у меня ничего не пропало: ни одежда, ни инструмент, ни деньги. Только SIM-карта из телефона. На меня не подействовал газ, из здания я вышла на своих ногах. Во мне самой ничего не изменилось... Почти. Я поняла, что жизнь – зыбкая штука, ее сломать легко, как ноготьѕ А прежние страхи так и не вернулись. Я за этот год на байдарках по речным порогам ходила, не умея плавать, и с парашютом прыгала, хотя боюсь высоты с детства. А улицы я до сих пор только на красный свет перехожу. Но когда вижу женщин в национальной арабской одежде, внутренне сжимаюсь и думаю: «Вот сейчас я все-таки погибну».

Елена Анатольевна Простомолотова

менеджер. В заложниках были ее дочь Александра и внук Алексей. Дочь погибла

– Эту страну я ненавижу. Ненавижу власть, которой на нас наплевать. Ненавижу Пугачеву и ее зятя Байсарова, который на Дубровке чеченский гей-клуб открыл. Когда все случилось, только и разговоров было, как террористы прошли, как попали в зал... Да любая билетерша с Дубровки вам скажет: на чеченцев смотрели как на своих, они там примелькались. «Обидели мышку, нагадили в норку» – вот как у меня на майке написано, так и в душе.

Билеты на мюзикл были подарком внуку на четырнадцатый день рождения. Мы же все осенние: у дочки день рождения в сентябре, у Леши – в октябре, у меня – в конце ноября. Помню, эти злосчастные билеты висели у нас на холодильнике, прикрепленные магнитом. Дочь еще друзьям хвасталась: «Билеты в партер, в третий ряд, все будет хорошо видно и слышно». Они не сохранились, зато у меня остался чек из магазина одежды: мы в честь праздника Лешу с ног до головы одели, где-то тысяч на десять – штаны, куртка, сумка спортивная... Все это он даже двух дней не проносил. Из Театрального центра его практически голым вывели, вместе с детьми до 12 лет. Леша у нас мальчик худенький, сошел за двенадцатилетнего. Правда, на выходе один из террористов засомневался: мол, слишком ты, парень, высокий. А Леша ответил ему, что это кажется из-за ботинок.

Последний раз с дочерью я говорила ровно в полночь с 24 на 25 октября. Батарейки садились, и я услышала только: «У меня все болит. Проблемы с туалетом». Потом мобильные телефоны отобрали. Но я все равно слышала ее – телепатически, что ли. Знаете, Саша мне была не просто дочерью, она была мне лучшей подругой. Мы все время были вместе, понимали друг друга, поддерживали. Поэтому я могу точно сказать: вот это говорит Саша, а вот это уже мои нервы, мои страхи, мой бред.

Тело дочери я два дня искала: в списках погибших были четыре Александры Рябовы, были еще и Рябцевы, и Рябушкины. В общем, два дня ездила, показывала фотографии санитарам и спрашивала: «Не у вас?» А дочь опознала по лаку на ногтях и по перманенту – лицо так распухлоѕ Прежде чем выдать Сашу, у меня потребовали подписку: «Тело выдано без права повторной эксгумации». Больше никто из родственников погибших ничего подобного не подписывал, я точно знаю. Наверное, в нее стреляли.

Когда мне отдали ее вещи, я нашла маленький блокнот, вложенный в паспорт. Там были ее записи. Вот, например: «Диме Рябову! Дима, не бросай ребенка, помоги маме! Саша. Время: 00.01». Дима Рябов – это отец Леши, они с Сашей развелись. Или: «Мамочка, если Лешка будет с тобой, я буду спокойна. Целую. Чмок! Чмок! Чмок!» Видно, она уже знала, что погибнет. Блокнот я так и храню в Сашином паспорте. Вместе с вырезкой из интервью с Барбарой Брыльской: «Моя жизнь оборвалась вместе с жизнью дочери».

Но физическую смерть я себе позволить никак не могу: у меня внук. Леша год после «Норд-Оста» не учился, только ходил по врачам, часами катался на скейтборде – пытался забыться. Мальчику делали компьютерную томограмму, так оказалось, что у него после пережитого мозг сжался. Такое случается от шока. В июне мы с Лешей ездили в пансионат «Московский двор», в Карловы Вары, за счет благотворительного фонда «Благовест». Две недели отдыхали. А 150 тысяч, которые московское правительство сразу выплатило, разлетелись мгновенно: поминки, лекарства, врачи. Как будто и не было этих денег.

Еще я очень благодарна банкиру Василию Шахловскому. Он помог Лешу устроить в лицей, еще он каждый месяц начисляет нам 300 долларов. Этот человек был в числе предпринимателей, вызвавшихся помочь пострадавшим, и особенно проникся к Леше. Сказал: «Я сам в четырнадцать лет сиротой остался».

Сейчас мы готовимся к переезду на новую квартиру, упаковываем вещи. Не можем мы здесь жить, все о Саше напоминает. Коплю ей на памятник, а пока на могиле табличка стоит, как у всех.

Александр Михайлович Теленков

31 год, спасатель поисково-спасательного отряда №6 управления ГО ЧС Западного округа Москвы

– В те сутки, когда случился штурм, я был начальником дежурной смены спасательного отряда в Западном округе. Вечером по указанию дежурного по городу на базу прибыла резервная смена спасателей, которая была направлена к Театральному центру. Около полшестого туда вызвали и нас, вместе с экипажами спасателей из других отрядов города. Ночью дороги свободны, и к Театральному центру мы приехали уже минут через пятнадцать. Как только спецназ сделал свою работу, нам приказали приступить к эвакуации и пояснили: «Пострадавших нужно срочно выносить на свежий воздух».

Когда я вбежал в зал, он был мертвым: в креслах сидели бездыханные люди с серыми лицами. Но дырок в них не было. В них не стреляли. Было ясно, что проводить реанимацию прямо в зале нельзя: чувствовался удушливый запах какого-то газа. Мы сразу начали работать по принципу «хватай-неси»: выносили пострадавших на крыльцо и передавали нашим медикам – врачам из бригад спасателей.

Ни меня, ни моих коллег ничто не гложет. Я вам так скажу: если бы я вспоминал всех погибших, я при моей-то работе давно бы уже в дурдоме оказался. У каждого спасателя в Москве каждый месяц человек по десять спасенных и два-три таких, кого было не спасти. Автокатастрофы. Взрывы газа. Утопленники. Самоубийства. ДТП. Я всем этим не впечатляюсь. И не могу сказать, что это какая-то психозакалка. Как говорил академик Павлов, темперамент – генетически заложенная вещь. В меня заложили такой.

Мурат Артавьевич Новрузбеков

хирург НИИ скорой помощи им. Н. В. Склифосовского

– Рано утром 24 сентября несколько групп врачей самых разных специальностей отправили на дежурство в Первый госпиталь ветеранов войн. Первое, что нас всех поразило: «Норд-Ост» – вот он. Совсем рядом. От крыла госпиталя до крыла ДК на Дубровке – метров 30–50. Мы все очень удивились: как в такой близости от очага можно разворачивать госпиталь? Ведь если взрыв – то и от госпиталя ничего не останется. Еще и нам надо будет медицинскую помощь оказывать.

Честно говоря, запомнился бардак. Очень серьезный беспорядок. Вроде бы мелочи, но грамотным специалистам они о многом сказали сразу же. К госпиталю было элементарно не пробраться: проезд оставили шириной в одну машину, и две встречные разъехаться уже не могли. Когда на машинах скорой помощи подъезжали, там просто было не протолкнуться. Собственно, так и получилось: когда пошел массовый поток, машины просто-напросто застревали.

Как только приехали, нам указывают: разгружаться здесь. Начинаем разгружаться – бегут какие-то военные: «Вы с ума сошли! Здесь стоять! Это же зона обстрела. Уезжайте отсюда!»

Информированы мы вообще были очень мало. Действительно, готовность была «номер один». Но готовились-то к потоку пострадавших с хирургической патологией – к минно-взрывной травме и огнестрельным ранениям. А на самом деле из нескольких сотен пострадавших оперировали только двоих, остальным потребовалась совсем другая помощь. Достаточно было заранее привезти комплекты дыхательной аппаратуры – и выжило бы гораздо больше людей. Когда началось массовое поступление людей с признаками гипоксии и асфиксии, мы делали все, что могли, причем голыми руками. Особо не различали, кто специалист, кто не специалист, кто реаниматолог, кто хирург, кто доктор наук, а кто чиновник – работали все.

А когда все закончилось, когда пошли данные, сколько погибло, – был шок. Особенно возмутили рапорты: операция прошла успешно. Согласен: если бы произошел взрыв, жертв было бы гораздо больше. Но докладывать об успешно проведенной операции, когда из-за плохой организации погибли 127 человек.  В голове не укладывается!

И еще сильно поразили отношения между сотрудниками спецслужб. Я, например, никакого взаимодействия между всеми этими спецслужбами не видел: они буквально грызлись друг с другом. И мат-перемат. В операционную привезли пациента с огнестрельным ранением. Во время операции пулю извлекли – ее положено передавать следователям. А там всех хватало: и эфэсбэшники, и эмвэдешники, и прокуратура! Так они между собой едва не подрались, кому пулю забирать. Эфэсбэшники ходили с задранным носом: вы, доктора... – и матом нас. Ребята молодые, просишь показать удостоверение – ведь это правило, записать, кому пулю отдал, – а они: «Пошел ты!» – и чуть ли не прикладом.

Если все повторится, то есть уже какой-то опыт. Но уверен, что бардак будет: за год-то точно ничего не поменялось – ни в структурах, ни в способах оказания помощи. Да и воруют по-прежнему. Но все равно спасать людей кому-то надо.

Елена Олеговна Лазебная

старший научный сотрудник Института психологии РАН, специалист по посттравматическим стрессовым расстройствам (ПТСР)

– События 23–26 октября оставили глубокий след в душах всех, кто имел хоть какое-то отношение к «Норд-Осту»: заложников, спасателей, врачей и даже рядовых граждан, следивших за штурмом по телевизору. А последствия случившегося только-только начинают проявляться – ведь, если верить мировой статистике, пик переживаний приходится на первые два года.

Перенеся травму, человек стремится поскорее забыть ее, вытеснить переживания в подсознание. Но поскольку боль не уходит совсем, он становится возбудимым, агрессивным, стремится уйти от общества. Часто у больных с посттравматическим расстройством распадаются семьи, они теряют работу, у них возникает тяга к алкоголю и наркотикам, стремление покончить с собой. А это уже серьезная социальная проблема. В нашей стране никогда не проводилось достаточно научных исследований о ПТСР, а вот в Австралии ученые установили, что две трети людей из неблагополучных слоев общества – бомжей, заключенных, наркоманов – в прошлом имели травму и страдали симптомами ПТСР.

Что должно предпринять общество в этой ситуации? Первый урок мы уже вынесли – приняты поправки к закону о СМИ, ограничивающие поступающую в эфир информацию. То, как пресса освещала штурм ДК на Дубровке, делать категорически нельзя. Нельзя было показывать кадры из зала с уснувшими заложниками, нельзя было давать крупные планы мертвых тел террористов. Даже у меня от них мороз по коже.

Сейчас же общество должно оказать участникам «Норд-Оста» социальную поддержку. Опять же в нашей стране социальные программы разработаны мало, а вот в США после Вьетнама эта система отработана очень хорошо. Там, если происходит трагедия, перед народом прежде всего выступает президент, формируя своей речью отношение к случившемуся всей нации. Затем отличившихся обязательно награждают, проводят различные мемориальные мероприятия, учреждают льготы, открывают памятники. Все – с широким положительным резонансом в прессе. Делается это для того, чтобы люди не ощущали себя одинокими и отринутыми обществом, а, напротив, чувствовали, что они герои и нужны своей стране.

Что же касается бытового уровня, то горе надо перестрадать. Среди зрителей мюзикла были две мои студентки. Весь прошлый год мы занимались с ними: вспоминали, как все происходило, старались разобраться, чем там, в зале, они проявили себя. Оказалось, многим: поддерживали слабых, помогали малышам, не поддались панике. Поскольку девушки сейчас идут на поправку, эту же методику я бы рекомендовала и всем другим пострадавшим и их близким: говорить, говорить, говорить о «Норд-Осте», акцентируясь на том, какой положительный опыт удалось вынести из этой трагедии.

Мне бы хотелось отметить, что в пережитом заложниками «Норд-Оста» есть и положительная сторона. По данным мировой статистики, только у 6–7% пострадавших ПТСР принимает тяжелые формы. А 93–94% преодолевают со временем свое горе, оставаясь полноценными людьми. Более того, именно в чрезвычайных обстоятельствах куется человек. И надо надеяться, что события 23–26 октября прошлого года для большинства ветеранов «Норд-Оста» станут отправной точкой для личностного роста.