Ниоткуда с любовью

26 мая 1916 года

«Милая, славная Лилечка, вот уже полтора часа, как я в Москве, дома. Расцеловался со всеми как следует, разсказал свои новости, узнал местные и почувствовал остро, особенно сильно Ваше отсутствие. Вы так далеко. Вы теперь не можете, если бы и хотели, сказать мне «что-то очень хорошее»… Как бы было это сейчас к месту. Мне так хочется этого хорошего.

С дороги я устал, страшно устал. Повстречался в поезде со знакомыми офицерами. Не до сна было. Всю ночь не спали. И не могу заснуть, чтобы хоть на бумаге не поговорить с Вами. Дитя, не правда ли? Согласен сейчас с Вами. А вообще нет, нет и нет. Вы просто меня этим злили. И только. А я взрослый, совсем взрослый человек. Чувствую, что у Вас на лице уже играет плутовская улыбка. И злюсь. Да. Но это все равно. И это дела не меняет. Почему Вы сейчас не в Москве, Лилечка? Взял бы я Вас и долго, долго не отпускал от себя. Не нравится? А мне очень.

Теперь слушайте, Лилечка, серьезно и внимательно. Если мне не удастся быть в Петрограде 28-го, то 29-го утром я буду у Вас, чтобы на прощание еще раз… пожать Вашу ручку. Это возможно будет только в том случае, если Вы ничего не будете иметь против такого необычайного по времени визита. Словом, если Вы говорите «да», то напишите его тотчас же по получении этого письма. Часов около 9 я приеду, буду у себя и предприму те или иные шаги в зависимости от отсутствия или присутствия (ну и слог же!..) Вашего письма. Я не смею и не хочу настаивать на том, чтобы оно было. Нет ничего хуже и неприятнее вынужденного образа действий. Поэтому оставьте в стороне ложное сожаление и действуйте так, как Вы находите нужным.

Не забывайте Вашего Колю.

Если приеду 28-го, то буду звонить и беспокоить Вас по телефону. К.»

8 июня 1916 года

«Лилечка, а я Вам снова пишу и снова надоедаю. Что делать. Если бы Вы знали только, какая у нас скука, какая тоска, то искренно пожалели бы меня. Вот уже десять дней как мы в поезде. Приходилось ли Вам делать такие переходы? Завтра будем в Харбине. Наконец-то. Отсюда уже недалеко и до Владивостока.

С сегодняшнего утра едем по китайской территории. Везде противные, желторотые, косые ходи, вода и вода. Знаете ли Вы, что так называют здесь китайцев? Везде китайские постройки. Они своеобразны и довольно красивы. Но красота действительная, захватывающая красота — это Байкал. Холодно только. Ну да это пустяки. Дорога идет около самого берега и окружает почти половину всего озера. Озером его и назвать, собственно, нельзя. С любым морем может поспорить по своей глубине, бурности и занимаемой площади. Вода — кристалльна. Изсиня черная вода тянет к себе, не дает оторваться. Но попадите в нее, и она задушит Вас в своих студеных объятиях. Рука коченеет уже через полминуты. И это в июне! Летом.

Как Вы думаете, Лилечка, что мне напомнил Байкал? Его красивая, но холодная, притягивающая и в тоже время давящая красота напомнила мне… Петроград и его… обитательниц. Разве не верно? Те же качества и те же свойства.

По приезде на Амур со дня на день буду ждать от Вас письма, Лилечка. Больше, больше пишите. Не забывайте. Впрочем, это будет видно по тону Вашего письма. Я вовсе не хочу Вас терять из виду. И что-то хорошее… Ваш Коля»

Письмо без даты

«Милая Лилечка, я от Вас уже за тысячи верст. Подъезжаем к Омску. Сейчас торчим на какой-то станции «Называевской». Меняют ось у багажного вагона. Мы даем опоздание на 3 часа. Скука смертельная. Перебираю в памяти последние дни, проведенные в Петрограде. Так грустно становится. Вы от меня так далеко. Сейчас все прошлое мне кажется сном, прекрасным сном, который, к несчастью, промелькнул так быстро. А пробуждение было не из приятных.

Но вот что меня интересует, Лилечка. Почему Вы не могли остаться на вокзале подольше. Вы, кажется, не считаетесь с тем, «что скажет Марья Алексевна»… Если оставить это в стороне и предположить, что Вы могли остаться и после ухода Юрия, то я отказываюсь понимать Вас. Собственно, не отказываюсь, а не хочу понимать. Причина остается одна, но я не хочу ее допускать. Тогда не стоило и вовсе приезжать на вокзал. Не так ли?

Ну ладно. Довольно неинтересная это история. Упреки какие-то. Нет ничего хуже этих жалоб, обычных, серых, ординарных, так сказать, жалоб. Это так шаблонно. А поэтому и неприятно. Всегда стремишься к чему-то, выходящему из рамок обыденной жизни, а в результате получаешь трафарет.

Не знаю, чего бы ни отдал за один… самый маленький… Поймите мое состояние и пришлите его хоть в письме. Я Вас буду благодарить так, как никогда. Ваш Коля»

17 ноября 1916 года

«Лилечка. Сейчас я въехал в историю. Думаю, что все мои отпуски в эти праздники уехали. Шел по коридору с разстегнутым воротничком и имел несчастье (мне ведь всегда не везет) налететь на самого барбоса — начальника. Раскатал и отослал к дежурному офицеру. Доложил и теперь жду последствий. Думаю, что до субботы все выяснится. Если позволите, буду звонить часов в 6 в этот день Вам. Ваш Коля»

27 января 1917 года

«Милая Лилечка. Окончательно выяснилось, что эти отпуски мне придется просидеть в классах. Исправиться в воскресенье по тактике и хотя немного подготовиться к письменной навигации (экзамен), которая идет без обычной подготовки. Проклинаю от всей души тех, кто изобрел эти науки. Я с удовольствием отдал бы их всех оптом за один малюсенький поцелуй в шейку, под углом в 90!

Помню Ваше обещание и жду карточку.

Ваш Коля»

29 января 1917 года

«Каюсь! Каюсь! Прозевал я 20 января, забыл написать Вам, забыл поздравить, забыл многое. Сел писать и не знаю, как начать письмо! Мне кажется, что я не видел Вас целую вечность или лет 99, по крайней мере. Пишу и думаю, что, быть может, Вы уже не Вы, может быть, Петроград сразу сдунул с Вас все рогачевские мысли, чувства и настроение, и само пребывание в Рогачеве Вам кажется сплошным рождественским маскарадом. А может быть, Вы теперь заняты чем-либо интересным. Ну например, заботами об устройстве своей… ну… скажем… жизни?

Смеетесь ли Вы сейчас, веселитесь или грустите, даже тоскуете, а может быть, просто развлекаетесь, или же, не дай бог! Вы углубились в науки? Я ведь не знаю даже, в какой из этих моментов попадет к Вам мое письмо и попадет ли вообще.

Что чаще всего вспоминаю? Проводы меня и белую шапочку. О чем чаще всего думаю? О разных глупостях. Вот и все. Что больше всего меня интересует? Как Вы себя чувствуете в Петрограде, что делаете и что собираетесь делать. Если не секрет, напишите. А пока целую Ваши ручки»

4 февраля 1917 года

«А я все жду и жду карточку. И еще подожду. Авось и обо мне вспомните. Коля».

6 февраля 1917 года

«Милая Лилечка. Я так благодарен за карточку. Передали мне ее как раз после экзамена, как награду за блестяще выдержанную теорию корабля. Относительно экзаменов ты ошибаешься: завтра у меня ничего нет. Следующие будут в четверг и субботу. Если и они сойдут благополучно, то в субботу я буду свободен и приеду, если позволишь. Чем больше смотрю на карточку, тем больше она мне нравится. Толпой встают воспоминания о тех прекрасных минутах, которые я провел вместе с тобой. Коля»

12 февраля 1917 года

«Лиля. Я пишу эти строки, так как чертовски зол на себя и чувствую себя перед тобой виноватым. Вчера я страшно разозлился, когда уходил. Теперь сознаю, что это было глупо. Разозлился на то, что ты заставила меня уйти так рано.

Теперь же сознаю, что ты поступила вполне правильно. Прежде всего мне надо было выспаться. Я очень устал. Да и риск был. У тебя более трезвый ум, и ты более верно оценила положение момента. Сегодня я смотрю на твою карточку, и мне становится стыдно. Я решил написать. В этом я вижу исход.

Несуразное письмо. О своих ошибках обычно не говорят. Что делать. Ведь у меня все не так как у других. Пустяки, мелочь способны волновать и испортить настроение на целую неделю. Поэтому письму не удивляйся. Извини меня. Коля»

14 февраля 1917 года

«Елизавета Ал-вна, что за причина, Вы не отвечаете? Неужели все кончено? Неужели придется сказать словами Глинки: «Уймитесь, волнения страсти! Засни, безнадежное сердце…» Очень прошу ответить, адрес мой: Суворовская, № 7, кв. 6. К.А.Антонов.

Целую Ваши милые ручки»

26 февраля 1917 года

«Лилечка. Мне ужасно скучно. Весь день прошел как-то нелепо.

Скажи, Лиля, почему ты вчера плакала? Ведь я так старался «забыть» и не показать виду, какое впечатление произвела на меня твоя фраза о… Ты сама знаешь о чем. А когда заплакала, я сам не знаю, что стало со мной. Обычная уверенность и уравновешенность разлетелись как дым, какой-то клубок подкатил к горлу, и я сам, кажется, еле сдержался. Не надо, Лилечка, плакать. Мое настроение понятно, но причины твоих слез не совсем. Я могу предполагать, но не говорить с уверенностью. Вообще вчерашний вечер был полон новостей и неожиданностей. Или я забился под небеса, или стремительно падал на землю.

Вот еще что мне было очень приятно слышать, Лиля. Помнишь, мы говорили о времени, когда я буду свободен. Я сказал, что в пятницу, если «мой приход будет желателен». Сказано это было с намерением. «Ерунду говоришь» — вот что ты ответила. Сказано это было так категорично, строго. Ты даже бровки нахмурила. А я был ужасно рад и доволен. Это вышло восхитительно. Я ликовал.

Напиши мне. Хорошо?»

Письмо без даты

«Лилечка. По обещанию — пишу. И не только по обещанию. Мне очень хочется писать. Будто я с тобой целый год не виделся. А ведь это было только сегодня. Всего 3—4 часа назад. Не могу заснуть. Закрою глаза и невольно переношусь из роты к тебе. Все вспоминаю. Я твердо помню твои слова о дружбе. Пусть будет так. И за это благодарю.

Холодно, как безумно холодно было идти в классы. 18° и ветер в лицо. И ни одного извозчика. Ужас. Добрался кое-как. Ты, конечно, спокойно почивала, когда я еще был в самом разгаре пешего путешествия. Немногочисленная публика с диким удивлением приглядывалась к запоздавшему сильно или черезчур рано вставшему гардемарину.

Здесь — новости. Главное из них — погром. Когда мы ушли в Думу, шайка каких-то хулиганов забралась в здание и грабила его со взломами, битьем стекол и прочими атрибутами. Шарили по каморкам и сундукам. Пиши. Я жду.

P.S. Напиши, Лиля, как реагировала твоя тетя на твое революционное поведение этой ночи. Вероятно, и мне здорово попало»

Письмо без даты

«Да, я пишу. Пишу именно сейчас, тотчас после прихода, пока не разсеялось еще это проклятое настроение, мелко подозрительное, недостойное, может быть, но такое гнетущее. Откуда оно, что несет с собой — я не разбираюсь. Но тем труднее схватить его, выкинуть, понять причину. Но факт на лице, и надо считаться с ним. Вот и все.

Сейчас, именно сейчас это разрослось и ширится все больше и больше. Я не хочу и не могу быть за флагом, не люблю этого и не допущу. Это будет уже унижение в собственных глазах. Больше такого унижения не найти. Этого еще не бывало. Не допущу. Уйду раньше, переломаю себя, пойду на все, но не дождусь той необходимости, немой, невысказанной, но такой ясной…

Итак, проблема; Лиля, я для тебя что-то или же один из тех кубиков, которыми играет Виктор, бросает их, изредка останавливает свое внимание на одном, строит их, как вздумается, а когда надоедят — бросает?

Лиля, я пишу ерунду. Вот сейчас, в эту минуту я ясно сознаю это. Но пройдет она, и снова старое. Ведь вот оно, твое письмо последнее. Оно передо мною. Снова читаю его. Еще и еще раз. Снова думается так хорошо и легко. Надолго ли?

Нет, во всем виновата эта проклятая «предусмотрительная дальновидность» (иначе определить не могу), которая свила слишком прочное гнездо. Она все отравляет. Не молчит ни минуты. Всегда, везде. Но, с другой стороны, откуда она? Не без оснований же. Без причины ведь ничего не бывает. Так откуда же взялась эта искра сомнения, которая то тлеет еле заметно, то вдруг запылает ярким бушующим пламенем? Кто забросил ее?

Вот снова, опять. Вспоминаю невольно. Помнишь, ты говорила? Была царица, и был солдат. Царица приказала солдату хранить цветы. Они были прекрасны. На этот раз они ей нравились. И он хранил и любовался ими. И ни за что их не отдал бы никому. Кроме царицы. А она, она о них забыла. Их много было у нее. Цветы завяли. И умерли. Царице все равно. Она совсем забыла их. Но он, солдат, он верный часовой. И он хранил остатки прошлого, того, что некогда ему царица поручила. Невольно вспомнил. Но сторожить увядшие стебли, поверь, обидно. Коля.

Лиля, я устал. И чувствую себя безумно скверно. Не придавай значения всему, что здесь написано. Ты знаешь, у меня всегда, во всем — минута, настроение. К.»

Письмо без даты

«Милая Лилечка. Пишу из Москвы. Я снова в ней. Приехал 28-го и этого же числа «отбыл» в Киев. А сегодня вернулся. Словом, все время в вагоне. Устал сильно. Не терплю дороги. Какое-то томительно-нудное настроение. Ничем не интересуюсь, никуда не тянет. Сейчас ночь. Все уже спят. Я, кажется, часа два провел за роялем. «О, позабудь…» Подобрал и наигрывал. Что в нем? Почему он всегда со мной? Зачем еще и эти струны звучат в общем и без того невеселом концерте? А он не умолкает. Он ширится все больше, охватывает меня со всех сторон. И я всецело отдаюсь его настроению. Мне грустно, Лиля. Так тоскливо. Почему? Я сам не разберусь. Мне стыдно самому. Стыдно этого настроения в мои годы, теперь, когда я едва вошел в жизнь. Но оно всегда со мной. Следует как тень. Я один — и оно завладело. И я не могу вырваться из этих оков. И так тяжело. Поневоле желаешь скорее попасть на фронт, в самое пекло. Только бы забываться.

Все жду, что это скверное, неприятное пройдет. Наступит лучшее, светлое, красивое будущее. А его все нет и нет… Дождешься разве пули в лоб от матроса. Пожалуй, это и будет действительно лучше.

А самое главное и забыл! Читай с конца, пожалуйста… Ну конечно, Христос Воскресе! Мои искренние и общие пожелания всего лучшего всем. Целую тебя крепко-крепко. Хотел бы, чтобы ты несла с собой хоть малую часть того счастья, которого я тебе желаю. Ты бы была безумно счастлива. Вот как.

Прощай, Лиля. Веселись ты больше и не смей грустить, если у тебя замечается эта тенденция. Впрочем, я все теперь на свой скверный аршин меряю.

Твой Коля»

Письмо без даты

«Милая Лилечка. Я все путешествую. Сейчас пью и прошу, чтобы и все пили за твое здоровье. Уже здорово на взводе. Как страстно хочу тебя видеть. Лилечка, Лиля, хорошая. Я с ума схожу. Рвусь в Петроград. Хочу видеть и целовать тебя…

Он уехал из Москвы.

Скоро, скоро приеду.

Твоя Коля (здорово нетрезвый)»

22 апреля 1917 года

«Милая, славная Лилечка. Вот когда я собрался писать тебе. Теперь окончательно выяснилось мое положение, я уже на корабле и пишу это письмо сидя у себя в каюте. Масса, словом, удовольствия.

В конце концов после мытарств, которые пришлось перенести, я наконец устроился. Итак, из Петрограда я и Володька, имея вместе 23 р. 42 к., отправились в Ревель, рассчитывая, что здесь и устроимся. Отсюда же против всякого ожидания нас отправили в Ригу, где стоит теперь наш корабль. Вообрази наше положение в смысле финансовом. Словом, когда явились к старшему офицеру, то у нас вместе было 4 копейки. Немедленно, как полагается, устроили у ревизора заем, который теперь и реализуем. Вчера же вечером, это будет точнее, реализовали уже. Опять без копейки. Но это не важно. Теперь я аскет и с корабля ни ногой. Встретили нас хорошо. Народ все деловой. Будет работа. На это я шел. Поэтому доволен. Еще пока не выяснилось, кем я буду назначен. Сегодня с утра обложились чертежами и планами и начали изучать корабль. Это очень важно. От этого занятия были оторваны старшим офицером, который, не дав опомниться, представил в заседание судового комитета, который собрался, для того чтобы выслушать наше политическое credo.

Не знаю, что будет дальше, а пока все, судя по наружному виду, идет гладко. Но настроение так изменчиво. Ты сама это прекрасно знаешь.

Я уже сильно соскучился по тебе. Будто тысячу лет не видел. А ведь это было так недавно. Смотрю вот на твою карточку. Только она и есть. Ты на ней как-то коварно полуулыбаешься. Это меня начинает злить. Стоит она у меня на столе. Сильно заинтересовала кают-компанию. Пиши мне поскорее обо всем. А каюта у меня хорошая. 4 шага в длину и 3 с половиной в ширину.

А если случится так, что твое письмо может запоздать, то: Ревель, служба связи, канонерская лодка «Храбрый», мне. А что это у вас в Питере? Ждем с нетерпением сегодняшних газет. Пиши же.