Николай Пенин

26 апреля 1912 года Родился в деревне Кушелово
1927 год Окончил Детгородскую советскую трудовую школу-семилетку
1931 год Окончил техникум ­электропромышленности им. Л.Б.Красина при Мос­ковском ­электроламповом заводе (МЭЛЗ)
1930–1934 годы Работал техником в МЭЛЗе
1934–1939 годы Учился на физфаке МГУ
1939 год Женился на Клавдии ­Андреевне Мичуриной, физике
1940 год Родился сын Александр
1940–1945 годы Работал в Научно-исследовательском кинофотоинституте (НИКФИ)
1944 год Родился сын Владимир
1945–1956 годы Работал в Центральном научно-исследовательском радиотехническом институте (ЦНИРТИ им. А.И.Берга)
1948–1960 годы Преподавал на физфаке МГУ
1949 год Защитил кандидатскую ­диссертацию
1951 год Награжден Государственной (Сталинской) премией
1956–1959 годы Работал в Институте радиотехники и электроники АН СССР (ИРЭ)
1959 год — н.в. Работает в Физическом институте им. П.Н.Лебедева РАН (ФИАН)
1960–1975 годы Преподавал в Московском энергетическом институте (МЭИ)
25 ноября 1967 года Родилась внучка Ольга
1967 год Защитил докторскую ­диссертацию
14 января 1970 года Родился внук Александр
29 марта 1978 года Родился внук Алексей
1992–2007 годы Родились две правнучки и два правнука
2012 год Отпраздновал столетие

Я родился 26 апреля 1912 года, очень давно. Как говорится, ни к чему так много. Детство мое прошло в деревне Кушелово Ошейкинской волости Волоколамского уезда Московской губернии. Теперь это Лотошинский район. Отец происходил из этой же деревни, а мама была из села Егорье. У мамы почти не было никакого образования, а папа окончил сельскую школу.

Отец практически не был религиозным. А мама справляла все религиозные праздники, и когда еще жила в Егорье, в девушках, то была певчей в церкви. У нее был очень хороший голос.

Я был не единственным ребенком в семье: у меня был младший брат Виктор. Жили мы небогато, даже ниже среднего. Мои родители — настоящие деревенские крестьяне, так что я ходил косить траву, пахать землю, ухаживать за скотиной… Тогда у всей деревни было общее владение, которое равномерно делилось на участки земли — для каждой семьи. Вся деревня участвовала в покосах, в мо­лотьбе. Например, приходило время ко­сить траву. Мужики собирались рано утром с косами, шли на луг, там кто-нибудь особо находчивый пробегал по росе, роса исчезала — и получалась темная дорожка. Таким образом делились кусочки луга — кому что. Мы с братом ходили косить, ворошили сено, сушили. А потом мама приезжала с повозкой, мы нагружали сено и везли к себе домой в сарай.

Приход революции мне запомнился так: мне было лет пять, и я играл на песочке во дворе. И вдруг идет солдат по деревне с винтовкой и стреляет в воздух. Это един­ственное мое впечатление о появлении революционных солдат. Никаких военных событий у нас там не было. И особенных разговоров о переменах я тоже не помню. Пожалуй, только однажды, когда заговорили о коллективизации, один бывший матрос сказал: «Ну, наша советская власть экспериментирует над нами».

Но первое время после прихода советской власти понятия коллективизации у нас еще не было. Было только выделение хуторов, когда несколько крестьян выходили из деревни, получали свои отрезки земли, строили там дома и там же хозяйствовали. Советская власть вообще не сразу дошла до деревни. В городах она уже существовала, а у нас в деревне в это время еще священники были. Я помню, как к нам в школу пришел священник и стал вести предмет по своей вере. Два или три раза он приходил, а потом советская власть его запретила. Да и вообще церковное богослужение практически исчезло. Правда, какое-то время еще в деревнях действовали священники, но, по-видимому, не очень легально.

Я учился в сельской школе. В здании школы был учебный класс и квартира учителя, и на занятия учитель просто выходил из своей квартиры в класс. Его супруга иногда приглашала ребят пить чай, показывала библиотеку, книги. Я два или три раза был у нее на приеме, она нас угощала пирожками, конфетами разными. Помню, однажды учитель дал задание самому сделать метр. Я достал какую-то большую доску, обстрогал ее, нарезал полоски че­рез один сантиметр и принес в школу. Ну, похвалили меня.

Родители с нами специально не занимались, мы как-то больше жили самостоятельно. Правда, иногда мама меня спрашивала: «А как у тебя идут уроки?» А по­скольку у меня уроки по русскому языку шли не очень хорошо, она иногда просила меня что-нибудь склонять или спрягать. И если я говорил неправильно, она меня поправляла. Но это бывало очень редко. В основном я занимался всяким ремеслом и еще любил удочкой ловить рыбу.

В деревне я прожил до 1924 года. Мама у меня была инициативной, сказала, что я должен поучиться в семилетке, и меня направили в школу, которая находилась на территории Иосифо-Волоколамского монастыря, возле селения Теряево. Это была стрелецкая слобода при монастыре, и сам монастырь тоже очень старинный — говорили, что там похоронен Малюта Скуратов. При монастыре были детские дома, куда родители сдавали своих детей и они там воспитывались. Моя мама договаривалась с какой-нибудь хозяйкой из ближней деревни, которая за плату брала меня к себе в дом, поила и кормила. Помимо меня, у нее жила еще пара таких же ребят, все из разных деревень, и мы вместе ходили в школу. Деревня находилась примерно в двух верстах от монастыря, так что ходили мы в школу лесом.

В этой школе были хорошие учителя, особенно мне нравился преподаватель физики. У нас с ним была какая-то обоюдная симпатия. Он меня приглашал в физический кабинет, и я ему готовил экспериментальные опыты для показа в классе. Еще был очень симпатичный преподаватель математики, Фаддей Максимилианович Перкаль. Очень хороший математик, во многом из-за него я потом пошел заниматься математикой. А вот с литературой у меня получалось не очень хорошо. И еще я никогда не любил и не понимал уроки по обществоведению.

слева направо: жена Николая Пенина Клавдия Андреевна Мичурина, его мать Анна Павловна Пенина, отец Алексей Николаевич Пенин.
На руках — младший сын Николая и Клавдии, Володя. Вторая половина 1940-х годов

В школу в какой-то момент купили ра­диостанцию, довольно громоздкую. Питалась она от аккумулятора, и его надо было вовремя заряжать. Нас привлекли к этому делу, и мы — группа учеников — страшно этим увлеклись. Мы вовремя ее включали, а в зале собирался народ, чтобы слушать последние известия. Это было как раз во время забастовки шахтеров в Англии. И какие-то люди даже говорили: «Во-о-от, это начало всемирной революции!»

Поскольку мы привыкли обслуживать радиостанцию, то вскоре начали каждый себе делать приемники. Доставали разные детали… Я тоже себе сделал. В Кушелово наш дом стоял на бугре, через овраг был берег реки, а там — сенной сарай, где мы накапливали сено для коров. Я протянул антенну между сараем и домом и слушал радиостанцию имени Коминтерна — это была наша первая радиостанция. А иногда, в хорошую погоду, даже удавалось услышать зарубежные станции. Когда наш учитель Перкаль узнал про эти радиоприемники, то он очень попросил нас, ребятишек, сделать и ему. Мы сделали и подарили ему приемник, и он был очень доволен. Тем более что он, по-видимому, знал английский язык.

Как я уже говорил, мама была прогрессивным человеком и после того, как я окончил школу при монастыре, сказала, что я должен учиться дальше. Один из моих дядьев, Константин, занимался торфяным делом, и по его примеру я попытался по­ступить в торфяной техникум. Приехал в Москву, поселился у нашей старой тетки и подал заявление. Но экзамены я не сдал. Меня спросили, когда родился Пушкин, а я сказал, что в XVII веке. По другим во­просам я, наверное, что-то отвечал правильно, но из-за Пушкина меня не приняли. Тогда я решил поступить в электро­технический техникум имени Красина, знаменитого большевика. Техникум был при Московском электроламповом заводе, в нем завод готовил для себя кадры. Тут я сдал экзамены на пятерки, и меня приняли.

Техникум я окончил в 1931 году, получил специальность по производству электрических лампочек, и меня направили работать на завод в ламповый цех. Видимо, там я проявил себя достаточно умелым, и меня перевели из цеха в отдел производственных исследований (ОПИ), где было несколько очень сильных, хорошо оборудованных лабораторий. На заводе была отличная библиотека, которая выписывала даже иностранные журналы. Я довольно быстро научился их читать, особенно немецкие. В школе при монастыре у нас была замечательная преподавательница немецкого языка, чистая немка. Конечно, всерьез я язык не выучил, но все-таки эти основы пригодились.

слева направо: сотрудник НИКФИ В.Комар, Н.Пенин и встретившийся им офицер на пути из Берлина под Великими Луками, 1945 год

Потом меня перевели в лабораторию неоновых ламп и фотоэлементов. В 1932 го­ду, в честь пятнадцатилетия советской власти, мы смонтировали на башнях завода цифру XV из неоновых трубок. Тогда это было большое новшество. Руководи­телем лаборатории был венгр Имрек Дежович Натонек, очень хороший инженер. Он часто ездил за рубеж и привозил иностранную литературу по моей специальности. В общем, повезло мне, что я там оказался. С этого момента началась самая интересная часть моей жизни.

Тогда кино еще было немое. Для создания звукового кинофильма нужны были фотоэлектрические приборы, так называ­емые фотоэлементы. Их-то и начали разрабатывать у нас на заводе. Я попал в эту группу и стал там основным работником. Более того, первый звуковой фильм «Пу­тевка в жизнь» был озвучен с помощью тех фотоэлементов, которые сделал я. Фильм демонстрировали в кинотеатре на углу старого Арбата, рядом с рестораном «Прага». Нам приходилось там налаживать звуковую аппаратуру. Иногда нам удавалось смотреть фильмы, хотя больше мы работали.

Этот фильм, «Путевка в жизнь», снимал­ся в поселке Дзержинский, куда переехали мои родители. Мама всегда хотела вы­рваться из деревни, поскольку жили мы не очень хорошо. У нее было два брата — Сергей и Иван. Иван был шофером и позд­нее участвовал в войне. А Сергей был заме­чательным часовщиком. Но он был непоседа и все время куда-то уезжал. В конце концов он приехал в этот самый поселок Дзержинский, в четырех километрах от станции Люберцы. Сергей там устроился сам и перетянул туда всю семью. Ну а я уже жил в Москве, а туда только приезжал. Отец там устроился сторожем при пекарне, ну а мама не работала. Конечно, трудновато было материально. Но поскольку отец работал при пекарне, все-таки не­множко хлеба перепадало иногда. Такое время было.

Когда я работал в лаборатории при за­воде, я немножко занимался телевидением. Это были самые первые попытки что-то делать в этом направлении, сейчас они кажутся очень примитивными. Но тогда это было любопытно. Мы пытались создавать изображение с помощью механической развертки: делали диск с дырочками, расположенными по диагонали, диск этот крутился с нужной частотой, а перед ним стояла светящаяся неоновая лампа с большим экраном. Нужно было подобрать такую частоту вращения, чтобы через эти дырочки на какое-то мгновение можно было увидеть изображение. Я сделал диск и неоновую лампу, а потом мы ездили в радиоцентр рядом с Красной площадью, где была хорошая радиоприемная станция, которая принимала передачи из тогдашнего Кенигсберга. Мы модулировали свою лампочку, крутили диск и смотрели, как там играет Микки-Маус. Эти эксперименты кончились довольно быстро, когда суме­ли сделать электронные трубки со светящимся экраном. Так появилось примитив­ное телевидение.

Пока я работал на заводе, к нам приходили преподаватели из МГУ, готовили для себя абитуриентов. Университет был заинтересован в студентах, а поступающих тогда было мало — время было очень тяжелое. Преподаватели читали нам на заводе лекции по математике, геометрии и другим дисциплинам, а мы ходили, нам было инте­ресно. Мои товарищи поступили в универ­ситет еще в 1933 году, а я тогда не пошел — очень много дел у меня было. А на следующий год я тоже решил поступить на физический факультет: взял у товарищей конспекты, выучил и сдал сразу на второй курс. И учился там до 1939 года. В университете я познакомился со своей будущей женой — Клавдией Андреевной Мичуриной, в 1939-м мы поженились.

По окончании университета я поступил на работу в Кинофотоинститут (НИКФИ). Тогда только-только начиналась эпоха полупроводников. По инициативе академика Иоффе, который жил в Петербурге, начали разрабатывать селеновые выпрямители для превращения переменного тока в постоянный. Но первые выпрямители, изготовлявшиеся из закиси меди, были очень неустойчивыми. Мои начальники, которым селеновые выпрямители были нужны для киноаппаратуры, дали мне задание улучшить их качество. Для этого была нужна серьезная технология и химия, и меня откомандировали в Военную академию химической защиты имени Ворошилова, где я проработал два года.

Вручение наград в Кремле. Николаю Пенину (шестой справа в третьем ряду) вручен Орден Трудового Красного Знамени.
В первом ряду: четвертый слева — академик А.И.Берг, седьмой — К.Е.Ворошилов, 1953 год

Супругу после окончания университета направили в Министерство иностранных дел, хотя она тоже физик. Потому что она была членом партии. Ее сагитировали, ко­гда она была молоденькой, работала на заводе Ильича, и мастера ей говорили: «Ну давай, вступи, тебе легче будет». Она проработала там недолго, пока не родился Саша, в каком-то секретном отделе. Что конкретно она делала — она не имела пра­ва говорить. А я не имел права спрашивать. Так было положено.

А я всегда избегал общественной работы. В партии никогда не состоял. Меня пытались принять в комсомол, но я не хотел и все время отказывался. Да и некогда мне было. Я ведь всегда очень много работал. А эту идеологию я не то что не разделял, а просто относился к ней безразлично. Ну есть власть, я ей подчиняюсь, я должен что-то делать — я и делал. Все-таки родине надо помогать, хотя она и управляется людьми не очень приятными. Но я лично от режима никак не пострадал, наоборот — был допущен к очень важной работе, и ко мне было полное доверие. Вообще, я думаю, что, когда наш народ насытился эффектами революции, тогда началось некое ослабление и даже разложение. Так всегда бывает, это естественный закон развития общества. Так я считаю.

Когда началась война, мы были в поселке Дзержинском у родителей и слышали речь Молотова по радио. Было очень тревожно, но уже тогда мне казалось, что мы победим. Помню, как мы приехали домой с женой и я говорю: «Ну, война должна окончиться в Риме». Мне казалось, что мы должны не просто победить, но еще и дойти до Рима. Поскольку я в тот момент ра­ботал в военном институте и занимался очень важной проблемой, в армию меня не призывали.

Потом было распоряжение женщин с детьми отправить в эвакуацию. В сентябре-октябре жена с сыном уехали в Кострому. Я же тем временем жил в Средней Азии, в Самарканде, — нас туда эвакуировали вместе с Кинофотоинститутом. Там нас поселили к местным жителям — меня вот поселили к армянам. Хорошая была семья. Я у них питался только по утрам, а днем ходил в столовую, где были супы с парой крупинок чего-то питательного. Но в Самарканде было не так голодно: там все-таки рынок богатый, и мы покупали знаменитые узбекские лепешки. Я получал небольшие деньги и посылал их в Кострому супруге. В Москву мы вместе с институтом вернулись примерно через год. Вскоре вернулась и жена с сыном. В 1944-м родился второй сын, Владимир. Как мы справлялись? Может, закваска деревенская помогла.

В мае 1945-го, на пятый день после окончания войны, меня и еще одного нашего сотрудника вызывают в военкомат и говорят, что мы направляемся в Берлин. Мне присваивают звание капитана и дают би­лет на самолет. В Берлине под руководством вице-адмирала Акселя Ивановича Берга мы должны были познакомиться с немецкой технологией изготовления се­леновых выпрямителей. Такая же комиссия была создана американцами, которая интересовалась технологией изготовления атомной бомбы. В Германии я пробыл примерно полгода. Мы ездили по заводам, поднимали архивы, искали специалистов, переезжали из одного города в другой: Берлин, Дрезден, Котбус, Лейпциг…

Тогда еще не было разделения Германии на Западную и Восточную. У Рейхстага сто­яли все войска: и американские, и всякие. Мы пытались говорить с американскими военными, как получалось — по-немецки я мог, а по-английски не очень. И они тоже русские слова пытались учить. А однажды американский танкист окликнул меня: «Hello, captain, buy a tank», то есть «Капитан, купи танк». Я ответил, что у нас своих достаточно.

От Рейхстага впечатление было ужасное, от Берлина тоже. Дрезден почти полностью был разрушен. Не улицы, а сплошные руины. Поскольку после войны прошло сов­сем мало времени, еще стоял тленный запах. Убитые были под разва­линами. Немцы пытались разбирать за­валы, становились цепочкой и передавали камни из рук в руки. В Берлине был такой случай: первый человек, который должен был поднимать камни в развалинах, дотронулся до того места, где, очевидно, была мина, и все это взлетело на воздух.

Но у нас не было чувства, что немецкий народ — это враги. Ощущение было примерно такое — ну что же, так случилось, такая беда для всех… И сильного эмоционального подъема от того, что мы победили, тоже не было: уж очень большие потери у нас были.

Мужчин почти не было, и в основном нам приходилось иметь дело с женщинами — они всем управляли. Помню, что среди руководителей Берлина тоже была женщина.

В Берлине мы узнали об атомной бомбардировке Хиросимы.

Заводы практически не работали. В част­ности, не работал завод фирмы AEG в Бер­лине, где должны были делать нужные нам приборы. На другом заводе, в Дрездене, почти то же самое: ничего, что нам нужно, не нашли. А вот когда мы приехали в горо­дишко Котбус, оказалось, что там завод еще работает. Но главных специалистов не было — нам сказали, что накануне их увезли американские военные. Тогда, поскольку там всем теперь управляли наши, мы пошли к коменданту и сказали, что нам нужно. И вот по нашим указаниям и под нашим наблюдением на этом заводе было изготовлено несколько партий селеновых выпрямителей. В итоге мы поняли, как они работают, и могли сами воспроиз­вести их технологию. Но оказалось, что это не такие уж высокие секреты, — мы, в общем, делали не хуже.

Как мы оттуда уезжали — отдельная история. Меня вызвали в Генштаб Берлина и сказали: «Вы назначаетесь начальником эшелона, который надо срочно отправить в Москву, потому что наши войска захватили документы Геббельса». Вот этими документами из киноархива Геббельса были набиты два огромных пульмановских вагона. Почему меня назначили? Не знаю. Судьба.

Николай Алексеевич Пенин, 1960-е годы

Для охраны эшелона нам были выделены солдаты из штрафбата. Им сказали: «Солдаты, если благополучно довезете эшелон, с вас снимется штрафная повинность». И надо сказать, они отменно себя вели. Де­журили на площадках возле этих пульмановских вагонов. А мы прицепили к соста­ву какой-то вагон-ресторан и ехали там.

В дороге случались разные неприятности. Ломались вагоны… Они были уже старые, и во время войны их эксплуатировали со страшной силой. Это, конечно, не касается тех вагонов, в которых везли документы. Те были исправны и запломбированы, и к ним никто не мог прикасаться. В других вагонах было много всякого оборудования — нужного, ненужного. Станки, разные приборы, все подряд. Это было такое время, когда все ценное оборудование увозили из Берлина к себе домой. Состав выглядел так: паровоз, два вагона, пустая платформа, потом опять два вагона, опять пустая платформа. Так положено для очень важных грузов.

Где-то по дороге один из вагонов совсем развалился, нам пришлось искать новый. Потом, возле Великих Лук, состав вообще разорвался — лопнуло сцепление, и половина состава уехала, а мы остались. Не было никакой связи, и пришлось долго ждать. Нас пытались задержать по­ляки: загнали в тупик — и держат несколько суток. Пришлось буквально прорываться: брать солдат и говорить, что, пока нас не выпустят, другие эшелоны мы тоже не пропустим. Если надо — с оружием. Я думаю, это американцам стало известно, что мы вывозим документы, и они попросили поляков нас придержать.

Добрались мы до Москвы, до Киевского вокзала, я поставил солдат охранять эшелон, а сам пошел домой. Дома-то давно не был. А утром прихожу — вагонов нет. Я в ужасе. Куда им было деться? Солдаты причем на своих постах и при оружии. Иду в военную комендатуру Киевского вокзала: комендант куда-то ушел, а помощники ничего не знают. Ну, я думаю, — крышка мне! Пошел в диспетчерскую, выясняю по номерам вагонов, куда они поехали. Узнал, что их перевезли в Белые Столбы. Оказывается, там есть подземное хранилище. Еду туда. Выяснилось, что НКВД распорядилось немедленно направить туда вагоны с архивами Геббельса, а на часовых им было наплевать.

Все время, пока мы ехали, я знал: если что-то случится — мне конец. Но страха не было. Судьба есть судьба. Это как на войне: какая разница, ты стреляешь или в тебя стреляют. К этому привыкают люди, как ни странно.

Впоследствии Михаил Ромм на основе киноархива, который мы везли, снял фильм «Обыкновенный фашизм». Позднее я его увидел. Но я и так уже все это знал. Поэтому удивления не было.

Потом начался тяжелый период — после­военный. Помню, как-то за хлебом простоял три часа. Ну а в 1949 году я защитил кандидатскую диссертацию, мне сразу прибавили зарплату, и стало полегче. Устроился я в Центральный научно-исследовательский радиотехнический институт, который тогда назывался ЦНИИ-108 Минобороны (108 — это шифр). Руководил им тот самый Берг, в миссии которого я был в Берлине. Взяли меня очень просто, даже документы проверять не стали, а ведь я был беспартийным, а институт — секретным: видимо, уже знали меня там. Почти десять лет я там занимался созданием радиолокационных приборов, в частности — СВЧ-детекторов для радиолокации. Нам для работы потребовался германий, а в стране его не было, и Аксель Иванович по своим каналам как-то его достал за рубежом. Пришел через месяц-полтора полковник МВД, принес 100 грамм германия. Правда, плохого, грязного, пришлось его чистить — так я сделался и химиком, и технологом. Со мной работало совсем немного сотрудников, и все они фактически были моими помощни­ками.

Условия работы там были очень хорошие, но все очень строго. У меня был секретный портфель. Я заходил в первый отдел, брал его, проверял печати, брал бумаги, какие нужно, а после работы сдавал все обратно, расписывался… Все было засекречено. А когда я создавал самый главный элемент, рядом с комнатой, где я работал, стоял вооруженный часовой и ни­кого не пускал. Меня спрашивают иногда, было ли страшно. А я отвечаю: просто надо было делать, вот я и делал. И ни о чем другом не думал.

У нас был срок: к 31 декабря 1950 года мы должны были закончить разработку детекторов. И мы еле успевали. И вот 31 декабря, уже вечером, звоним Бергу и говорим: «Можно, Аксель Иванович, принести вам результаты нашей работы?» И приносим ему коробочку с деталями, которые мы уже испытали в военных частях. Он тут же поднимает трубку, звонит Сталину и до­кладывает, что работа сделана. Сталин громко говорит: «Ну, представить». И в следующем году нам присудили Сталинскую премию. А если бы не успели — тогда крышка.

60-летие Николая Пенина (слева), 1972 год

Потом было другое задание — создание транзисторов. Эта работа была поручена сразу четырем институтам: никто не пони­мал, как это делать, и считалось, что кто-нибудь да сделает. И, как ни странно, каждый сделал по-своему — кто как понимал и умел. Общение между сотрудниками разных институтов в этот период резко за­медлилось — каждый хотел сделать первым. Это уже чисто такое человеческое свойство. В общем, моя технология оказалась оптимальной — хотя, конечно, потом она была улучшена. Дело в том, что у меня тогда уже был опыт технологической ра­боты, когда я химически очищал селен и германий. Так что можно сказать, что я первым у нас в стране создал настоящий транзистор. Моим помощником тогда, кстати, был Жорес Иванович Алферов.

В начале 1950-х стране были нужны специалисты по электронике, но никто их еще тогда не готовил. И академик Берг добился создания на физическом факультете МГУ кафедры по полупроводникам, и я там стал читать лекции. Никаких учебников тогда не было, и все, что доставали из журналов и что я знал из собственного опыта, превращалось в лекции. Преподавали ли в то время то же самое за рубежом, я не знаю: за границу-то меня не пускали, я же был невыездным, с очень высокой степенью секретности. Уже сильно позже меня выпустили в Чехословакию, в рамках обмена опытом.

Когда умер Сталин, я все еще работал в 108-м институте. По радиотрансляции говорят: «Умер Сталин». Начались разговоры — про похороны, что надо идти. Мы собрались всей лабораторией, решили участвовать в шествии. Пошли по Басманному переулку, дошли до Красных Ворот, начали спускаться по Мясницкой и поняли, что никуда не пробьемся — везде толпы народу. И решили: пойдем-ка мы лучше по домам. Потом стало известно, что на Трубной площади было огромное несчастье. Там кто-то открыл люки, и в них падали люди. Много людей погибло.

В 1956-м нашу лабораторию закрыли, и все мы ушли в Институт радиотехники и электроники (ИРЭ), а потом я почти десять лет работал в Физическом институте Академии наук (ФИАН), занимался лазерной локацией летающих ракет. При этом я сотрудничал с одним очень важным секретным институтом, который находится в районе метро «Сокол». Американцы называли его «гнездо российской ракетной техники». Работа эта завершилась тем, что мы создали то, что нужно. Но наши результаты уже никому не понадобились, потому что американцы закрыли свою программу «Звездные войны». Ну и мы тоже прекратили. Жалко, конечно, десять лет работы, но что делать.

Конечно, с тех пор электроника быстро шагнула вперед. Я же начинал в древнюю эпоху. Можно сказать, что работа с германием, которую я выполнял в 108-м институте, послужила основой для современной физики полупроводников.

Что еще было? Мы с женой любили ту­ризм. И ребят наших к этому приучали. Плавали на байдарках, ездили на Север, в Карелию… Со старшим сыном ходили на лыжах куда-то в Заполярье. Потом моя супруга умерла в 2001 году от инфаркта, и я стал жить один.

Я уже давно стал пенсионером. Неко­торое время держался на работе, а потом меня перевели в научные советники. Сейчас я активно уже не работаю — из-за своих болезней. Ну а мысли-то у меня еще не пропали. Я по-прежнему интересуюсь, что же все-таки люди сделали в области СВЧ-детекторов. Даже пытался доставать иностранные журналы 1970-х годов — то есть того времени, когда эта проблема по­явилась. Все-таки хочется знать: а как же люди делали и правильно ли делали. И вот постепенно появляется мысль, что люди делали не зная что. А сейчас, имей я лабораторию и будь я здоров, я бы уже знал, как правильно. Но это, как говорится, одна мечта. Иногда по вечерам удается посидеть, почитать эти журналы. Не все еще до конца понял. Может быть, будет здоровье — разберусь.

Сложно сказать, доволен ли я жизнью. Почему-то нет у меня такой оценки. Ну сде­лал я что-то хорошо, ну и что?.. Хотя можно сказать, что работой я, в общем-то, доволен. А жизнь, конечно, сложилась куда хуже.