Не мои университеты

Иллюстрация: Ward Zwart

Если вы еще помните про Димсона, то спешу вас обрадовать: креститься он, как вы и посоветовали, не стал, а принялся до всего на свете своим умом доходить. Надо сказать, образ жизни Димсона очень к этом занятию располагает, потому что работает Димсон техническим редактором и целый день сидит в конторе, пьет чай и ждет, когда ему наконец принесут на читку статью про полуавтоматы заточные для торцовых фрез с ЧПУ. Димсону нравится его работа, потому что, кроме него, ее никто на свете делать ни за какие коврижки не хочет, что, согласитесь, дает какую-никакую уверенность в завтрашнем дне — раз и сознание собственной небесполезности — это два.

Когда-то давным-давно Димсон пробовал свои силы на поприще беллетристики, но себя там не нашел. От того времени у него осталось несколько стыдных книжечек с его переводами немецкой эротики и кое-какие связи в мире литературы. Нельзя сказать, чтобы у Димсона был плохой слог или он, к примеру, не владел красивыми сложноподчинениями. Наоборот, с языком у Димсона все отлично, слова в его присутствии вытягиваются по стойке смирно и послушнейшим образом рассчитываются на первый-второй. Проблема у моего друга другая: он никогда не желал ничего сказать людям. Ровным счетом ни-че-го.

Например, когда его однажды попросили написать маленькую статью про пользу моркови в одно почтенное физкультурное издание, Димсон неделю просидел перед компьютером, но сумел набрать лишь следующий текст: «Как всем известно, еще древние китайцы…»

Как он потом говорил, древние китайцы настолько его подкосили, что некоторое время он всерьез задумывался о том, чтобы переехать за город и заняться там сельским трудом.

И все же Димсон — очень хороший редактор. Чужую мысль, чужую историю он способен так умыть, причесать и постричь ей когти, что сам хозяин потом вовек ее не опознает, а только будет смотреть и восхищаться. А вот со своими мыслями Димсон совершенно не способен расстаться, вытряхнув их, беспомощных и беззащитных, на ледяную пустоту бумаги.

Ну вот, а тут звонят Димсону его прежние связи из литературных сфер и делают следующие предложение. Один известный политический деятель навалял свою биографию — не то чтобы сам написал, конечно, но надиктовал журналисту. Потом журналист чего-то там напакостил, и взяли другого, воспитанного, а он совершенно писать не умел, тогда нашли женщину с опытом, но она тоже только несколько страниц про природу родного края осилила, а потом слегла то ли с почками, то ли с нервами.

А у политического дяденьки юбилей к концу года корячится, и все эту фигатень срочно нужно в человеческий вид привести, а там знаков тыщ пятьсот, и все это пока похоже не на биографию, а на отрыжку коллективного подсознания всех тех, кто к сему скорбному труду руку приложил.

Когда Димсон услышал дяденькину фамилию, он сразу сказал нет.

— Погоди, — ответили ему, — ты еще не знаешь, сколько готовы заплатить.

И Димсон задумался. Потому что у технического редактора, который посвящает свою жизнь грамотному воспеванию антисептированного войлока, почти нет шансов сорвать джекпот судьбы, знаете ли.

— Я взял текст на прочитку, договор пока не подписывал, пара недель еще есть, теоретически могу вернуть. Они мне, представляешь, аванс чуть не насильно всучивали, но я сказал что мне нужно сперва ознакомиться с фронтом работ.

— Герой!

— Между прочим, да, герой. Я бы этим авансом такие дырки поназатыкал… эх…

— Ну давай посмотрим, что такого плохого в том, что ты отредактируешь лирические воспоминания этого упыря? Даже если ты откажешься — найдут другого редактора.

— Это стандартная отговорка всех палачей, между прочим: «Не делал бы я — сделал бы другой».

— Ой, только не сравнивай. Наш герой, конечно, гад редкий, но не садист и не убийца… в прямом смысле слова. Такой же чиновный раб божий, каких большинство среди этих. Велели — делал, может, даже на самом деле считал, что все правильно. Ты не понимаешь, они же когда начинают человеческие жизни считать миллионами, у них совсем ум за разум заходит. Помню, я с одним беседовала, он мне так и заявил: «Вы как женщина не можете понять необходимость ограниченных жертв, вам инстинкт не позволяет».

— Я тогда, наверное, тоже женщина.

— Не забудь сообщить об этом открытии жене.

Выяснилось, что Димсона больше всего беспокоят две вещи.

Во-первых, он боится, что эта книга послужит оправданием Гада, навеки запечатленным в тексте. Время пройдет, современники впадут в склероз и вымрут, а Гад в белосиянных одеждах войдет в пантеон людей, заслуживших место в истории. Притащив туда, в этот пантеон, свои, пусть облагороженные Димсоном, пусть замаскированные под некую норму, но все-таки подлые, человекокушательные, приспособленческие взглядики. И такое ухудшение генофонда человеческих идей будет на совести Димсона.

Во-вторых, он опасается, что многие приличные люди перестанут с ним здороваться. Ну пусть не перестанут, но внутренне скажут «фи».

Итак, что делать Димсону?